Глава четвертая. МАБЕФ

В тот день, когда Мабеф сказал Мариусу: "Разумеется, я уважаюполитические убеждения", он выразил подлинные свои чувства. Все политическиеубеждения были для него безразличны, он готов был уважать любые из них, лишьбы они не нарушали его покоя, - он уподоблялся в этом случае грекам,именовавшим фурий "прекрасными, благими, прелестными", Эвменидами. СамомуМабефу политические воззрения заменяла страстная любовь к растениям и ещебольшая к книгам. Как у всех его современников, у него был ярлычок,оканчивавшийся на ист, без которого тогда никто из обходился. Однако Мабефне был ни роялистом, ни бонапартистом, ни хартистом, ни орлеанистом, нианархистом, он был букинистом. Он не понимал, как могут люди ненавидеть друг друга из-за такой"чепухи", как хартия, демократия, легитимизм, монархия, республика и т. п.,когда на свете существует такое множество мхов, трав и кустарников, которымиможно любоваться, и такое множество всяческих книг, не только in folio, но ив одну тридцать вторую долю, которые можно листать. Впрочем, он желалприносить пользу. Коллекционирование книг не мешало ему читать, а занятияботаникой заниматься садоводством. Когда между ним и Понмерси завязалосьзнакомство, обнаружилось, что у них с полковником общая страсть. Опыты,которые полковник проделывал над цветами, Мабеф проделывал над плодами. Емуудавалось получать семенные сорта груш, не менее сочные, чем сенжерменские;по-видимому, именно его трудам обязана своим происхождением знаменитаятеперь октябрьская мирабель, не уступающая по ароматности летней. Он ходил кобедне скорее по мягкости характера, нежели из набожности, а также потому,что, любя человеческие лица и ненавидя шум толпы, лишь в церкви виделсобрание людей безмолвствующих. Полагая, что необходимо иметь какое-либообщественное положение, он избрал себе должность церковного старосты. Ковсему прочему, за весь его век ему не довелось полюбить женщину сильнеелуковицы тюльпана, мужчину - сильнее эльзевира. Ему уже давно перевалило зашестьдесят, когда кто-то однажды спросил его: "Разве вы никогда не былиженаты?" - "Не припоминаю", - ответил он. Если ему случалось - а с кем этоне случается? - вздыхать иногда: "Ах, будь я богат!" - то он говорил это некак старик Жильнорман, заглядываясь на красотку, а любуясь старинной книгой.У него жила старая экономка. Когда он спал, его скрюченные ревматизмомпальцы торчали бугорками под складками простыни (следствие хирагры в легкойформе). Он написал и издал книгу Флора окрестностей Котере. Сочинение это,украшенное цветными таблицами, клише которых хранились у него, пользовалосьдовольно широкой известностью; он сам продавал его. Два-три раза в день вего квартире на улице Мезьер раздавался звонок покупателя. Он выручал околодвух тысяч франков в год, чем и ограничивался почти весь его доход. Несмотряна бедность, он сумел, терпеливо отказывая себе во всем, постепенно собратьдрагоценную коллекцию редких изданий. Он выходил из дому не иначе как скнигой под мышкой, а возвращался нередко с двумя. Единственным украшениемчетырех комнат в нижнем этаже, которые он снимал вместе с садиком, являлисьоправленные в рамки гербарии и гравюры старых мастеров. От одного вида саблиили ружья кровь застывала у него в жилах. Ни разу в жизни он близко неподошел к пушке, даже к той, что у Дома инвалидов. У него была совершенноседая голова, здоровый желудок, беззубый рот и такой же беззубый ум. Он весьподергивался, говорил с пикардийским акцентом, смеялся детским смехом, былочень пуглив и всем своим видом напоминал старого барана. У него был братсвященник, но, не считая старика Руайоля, хозяина книжной лавки у воротСен-Жак, он ни к кому на свете не питал ни дружбы, ни привязанности.Заветной мечтой его было акклиматизировать во Франции индиго. Образец святой простоты являла собой его служанка. Добрая старушка таки осталась девицей. Кот Султан, мурлыканье которого могло бы поспорить длянее с Мизерере Аллегри в исполнении Сикстинской капеллы, заполнял все еесердце и поглощал весь запас неистраченной нежности. О мужчинах она и непомышляла. Ни за что не решилась бы она изменить своему коту; она была такойже усатой, как он. Единственную ее гордость составляла белизна чепцов.Воскресное послеобеденное время она посвящала пересчитыванию белья в сундукеили раскладыванию на кровати кусков материи, которые покупала себе наплатья, но никогда не отдавала шить. Она умела читать. Мабеф прозвал ее"тетушка Плутарх". Мариус заслужил благосклонность Мабефа, ибо своей молодостью имягкостью согревал его старость и умел щадить его робкий нрав. Молодость всоединении с мягкостью оказывает на стариков такое же действие, как весеннеесолнце в безветренный день. Когда Мариус начинал чувствовать пресыщениевоенной славой, пороховым дымом, бесчисленными походами и переходами и всемиизумительными битвами, участвуя в которых его отец то наносил, то получалстрашные сабельные удары, он шел повидать Мабефа, и тот повествовал ему олюбви героя к цветам. Около 1830 года умер его брат священник, и почти тотчас же горизонт дляМабефа омрачился, словно наступила ночь. Банкротство нотариуса лишило егодесяти тысяч франков, в которых заключалось все его состояние как личное,так и доставшееся от брата. Июльская революция повлекла за собой кризискнижной торговли, а при любой заминке в делах прежде всего перестаютпродаваться всякие Флоры. На Флору окрестностей Котере сразу прекратилсяспрос. Недели шли за неделями, а покупателей у Мабефа не было. Если звонилзвонок, Мабеф вздрагивал. "Это водовоз, сударь", - печально поясняла тетушкаПлутарх. Короче говоря, в один прекрасный день Мабеф покинул свою квартируна улице Мезьер, сложил с себя обязанности церковного старосты, распрощалсяс Сен-Сюльпис, продал, не тронув книг, часть своих гравюр, так как дорожилими меньше, и перебрался в маленький домик на бульваре Монпарнас. Впрочем,он прожил здесь только три месяца по двум причинам: во-первых, нижний этаж ссадом стоил триста франков, а он не имел возможности тратить на квартирубольше двухсот; во-вторых, он оказался тут по соседству с тиром "Фату",откуда беспрестанно доносились пистолетные выстрелы, чего он совершенно непереносил. Забрав свою Флору, клише, гербарий, папки и книги, он покинул бульварМонпарнас и поселился неподалеку от больницы Сальпетриер, в деревнеАустерлиц; здесь он за пятьдесят экю в год нанимал нечто вроде хижины в трикомнаты, с садом, обнесенным забором, и колодцем. Воспользовавшисьпереездом, он продал почти всю свою обстановку. В день водворения на новуюквартиру он был очень весел, собственноручно вбивал гвозди для гравюр игербариев, а покончив с этим занятием, все остальное время до сумереккопался в саду. Вечером, заметив, что тетушка Плутарх о чем-то задумалась ипригорюнилась, он хлопнул ее по плечу и с улыбкой сказал: "Ничего, ничего, унас есть еще индиго!" Лишь двум посетителям - хозяину книжной лавки, помещавшейся у воротСен-Жак, да Мариусу разрешалось навещать Мабефа в его аустерлицкой хижине;откровенно говоря, это громкое наименование не доставляло ему удовольствия. Впрочем, как мы уже отмечали, до рассудка людей, поглощенных какой-либомудрой или безумной мыслью или, что нередко бывает, обеими одновременно,очень медленно доходят житейские дела и заботы. Люди эти равнодушны к своейсудьбе. Сосредоточенность на одном предмете родит пассивность, которая, небудь она бессознательной, могла бы сойти за философию. Человек начинаетопускаться, катиться вниз, сходить на нет, разрушаться, почти незаметно длясебя самого. Правда, пробуждение в конце концов наступает, но всегда слишкомпоздно. А до тех пор он кажется безучастным к игре, которая идет между егосчастьем и несчастьем. Он - ставка в ней, а следит за партией с полнейшимбезразличием. Вот каким образом, несмотря на сгущавшийся вокруг него мрак и угасавшиеодна за другой надежды, Мабефу удалось сохранить несколько наивную, ноглубокою душевную ясность. В его мышлении была инерция маятника. Создав себеиллюзию, он, словно заведенный, продолжал идти за ней, хотя она давно ужерассеялась. Часы не останавливаются тут же, когда от них теряют ключ. У Мабефа были свои невинные развлечения. Они не требовали расходов ивсегда носили неожиданный характер; самый ничтожный повод доставлял их.Однажды тетушка Плутарх, сидя в уголке, читала роман. Она читала вслух,находя, что так понятнее. Читая вслух, как бы втолковываешь себе написанное.Громкое чтение имеет своих любителей, и вид у них при этом такой, словно онихотят во что бы то ни стало убедить себя в истинности читаемого. С такой именно выразительностью читала тетушка Плутарх свой роман,держа книгу в руках. Мабеф слушал не вслушиваясь. Тетушка Плутарх дошла до того места, где говорится о красавице идрагунском офицере: "...Красавица рассердилась и сказала: "Буду". И драгуна..." Тут тетушка Плутарх остановилась, чтобы протереть очки. "Будду и Дракона," - вполголоса повторил Мабеф. - "Совершенно верно,был некогда дракон, который, укрывшись в пещере, поджигал оттуда небо,выбрасывая пламя из пасти. Не одна звезда сгорела от возней этого чудовища,наделенного к тому же когтями тигра. Будда вошел в его пещеру - ему удалосьукротить дракона. Вы читаете очень хорошую книгу, тетушка Плутарх. Этопрекраснейшая из легенд." Мабеф погрузился в сладостную задумчивость.