Глава первая. Прозвище как способ образования фамилии

В ту пору Мариус был красивым юношей среднего роста, с шапкой густыхчерных волос, с высоким умным лбом и нервно раздувающимися ноздрями. Онпроизводил впечатление человека искреннего и уравновешенного; выражение еголица было горделивое, задумчивое и наивное. В округлых, но отнюдь нелишенных четкости линиях его профиля было что-то от германской мягкости,проникшей во французский облик через Эльзас и Лотарингию, и то отсутствиеугловатости, которое так резко выделяло сикамбров среди римлян и отличаетльвиную породу от орлиной. Он вступил в тот период жизни, когда ум мыслящегочеловека почти в равной мере глубок и наивен. В сложных житейскихобстоятельствах он легко мог оказаться несообразительным; однако новыйповорот ключа - и он оказывался на высоте положения. В обращении он былсдержан, холоден, вежлив и замкнут. Но у него был прелестный рот, алые губыи белые зубы, и улыбка смягчала суровость его лица. В иные минуты этачувственная улыбка представляла странный контраст с его целомудренным лбом.Глаза у него были небольшие, взгляд открытый. В худшие времена своей нищеты Мариус не раз замечал, что девушкизаглядывались на него, когда он проходил, и, затаив в душе смертельную муку,спешил спастись бегством или спрятаться. Он думал, что они смотрят на негопотому, что на нем обноски, и смеются над ним. На самом деле они смотрели нанего потому, что он был красив, и мечтали о нем. Это безмолвное недоразумение, возникшее между встречными красотками иМариусом, сделало его нелюдимым. Он не остановил своего выбора ни на однойпо той простой причине, что бегал от всех. Вот так он и жил "по-дурацки",как выражался Курфейрак. - Не лезь в святоши (они были на "ты": в юности друзья легко переходятна "ты"), - говорил Курфейрак. - Мой тебе совет, дружище: поменьше читай ихоть изредка поглядывай на прелестниц. Плутовки не так уж плохи, поверь мне,Мариус! А будешь бегать от них да краснеть отупеешь. Иногда при встрече Курфейрак приветствовал его словами: "Добрый день,господин аббат!" Послушав Курфейрака, Мариус по меньшей мере с неделю еще усерднееизбегал женщин, и молодых и старых, да и самого Курфейрака. Все же нашлись на белом свете две женщины, от которых он не убегал икоторых не опасался. По правде говоря, он был бы очень удивлен, если бы емусказали, что это - женщины. Одна из них была бородатая старуха, подметавшаяего комнату. Глядя на нее, Курфейрак уверял, будто "Мариус именно потому ине отпускает бороды, что ее отпустила его служанка". Другая была девочка; оночень часто видел ее, но не обращал на нее внимания. Больше года назад Мариус заметил в одной из пустынных аллейЛюксембургского сада, тянувшейся вдоль ограды Питомника, мужчину и совсемеще молоденькую девушку, сидевших рядом, почти всегда на одной и той жескамейке, в самой уединенной части аллеи, выходившей на Западную улицу.Всякий раз, когда случай, без вмешательства которого не обходятся прогулкилюдей, погруженных в свои мысли, приводил Мариуса в эту аллею, - а этобывало почти ежедневно, - он находил там эту парочку. Мужчине можно былодать лет шестьдесят; он казался печальным и серьезным, а своим крепкимсложением и утомленным видом напоминал отставного военного. Будь на неморден, Мариус подумал бы, что перед ним бывший офицер. Лицо у него былодоброе, но он производил впечатление человека необщительного и ни на ком неостанавливал взгляда. Он носил синие панталоны, синий редингот и широкополуюшляпу, на вид новенькие, с иголочки, черный галстук и квакерскую сорочку, тоесть ослепительной белизны, но из грубого полотна. "Чистюля-вдовец!" -крикнула однажды, проходя мимо, гризетка. Голова у него была совсем седая. В первый раз, когда Мариус увидел, как девочка, сопровождавшая старика,села подле него на скамью, которую они себе, видимо, облюбовали, онапоказалась ему тринадцати-четырнадцатилетним подростком, почти доуродливости худым, неуклюжим и ничем не примечательным. Одни только глаза еееще подавали надежду стать красивыми, но во взгляде этих широко открытыхглаз таилась какая-то неприятная невозмутимость. Одета она былапо-старушечьи и вместе с тем по-детски, на манер монастырских воспитанниц, вчерное, плохо скроенное платье из грубой мериносовой материи. Старика идевочку можно было принять за отца и дочь. Первые два-три дня Мариус с любопытством разглядывал пожилого человека,которого еще нельзя было назвать стариком, и девочку, которую еще нельзябыло назвать девушкой. Затем он перестал думать о них. А те, должно быть,даже не замечали его. Они мирно и безмятежно беседовали. Девочка веселоболтала. Старик говорил мало и по временам останавливал на ней взгляд,полный невыразимой отеческой нежности. Незаметно для себя Мариус приобрел привычку гулять по этой аллее. Онвсякий раз встречал их тут. Вот как это происходило. Чаще всего Мариус появлялся в конце аллеи, противоположном их скамье,шел через всю аллею, проходил мимо них, затем поворачивал обратно,возвращался к исходному пункту и начинал путь сызнова. Раз шесть мерил оншагами аллею в обоих направлениях, а прогулка повторялась пять-шесть раз внеделю, но ни разу ни ему, ни этим людям не пришло в голову поздороваться.Старик и девушка явно избегали посторонних взглядов, но, несмотря на это, аможет быть, именно поэтому их заметили студенты, изредка приходившиепогулять в аллею Питомника: прилежные - после занятий, иные - после партиина бильярде. Курфейрак, принадлежавший к числу последних, некоторое времянаблюдал за сидящими на скамейке, но, найдя девушку дурнушкой, вскорестремительно ретировался. Он бежал как парфянин, метнув в них прозвище.Только и запомнив, что цвет платья девочки и цвет волос старика, он назвалдочь "девицей Черной", а отца - "господином Белым". Никто не знал, как ихзовут, и за отсутствием имени вошло в силу прозвище. "А! Господин Белый туткак тут!" - говорили студенты. Мариус тоже стал называть неизвестного г-номБелым. Мы последуем их примеру и для удобства будем именовать его г-ном Белым. Первый год Мариус видел отца и дочь почти ежедневно и всегда в один итот же час. Старик нравился ему, девушку он находил мало приятной.

Глава вторая. LUX FACTA EST {x}

{* И стал свет (лат.)} На второй год, как раз к тому времени, до которого мы дошли в своемповествовании, Мариус, сам хорошенько не зная почему, прекратил прогулки вЛюксембургский сад и почти полгода не показывался в аллее. Но вот однажды,ясным летним утром, он снова туда отправился. На душе у Мариуса былорадостно, как у всех нас в солнечный день. Ему казалось, что это в егосердце на все голоса поет хор птиц и в его сердце голубеет лазурь небес,глядевшая сквозь листву дерев. Он направился к "своей аллее" и, дойдя до конца, увидел на той жескамье знакомую пару. Поравнявшись с ней, он заметил, что старик нискольконе изменился, а девушка показалась ему совсем иной... Высокая, красивая.Создание, наделенное всеми женскими прелестями в ту их пору, когда онисочетаются еще с наивной грацией ребенка, - пору мимолетную и чистую,которую лучше не определишь, чем двумя словами: пятнадцать лет. Чудесныекаштановые волосы с золотистым отливом, лоб, словно изваянный из мрамора,щеки, словно лепестки розы, легкий румянец, заалевшаяся белизна,очаровательный рот, откуда улыбка слетала, как луч, а слова - как музыка,головка рафаэлевой Мадонны, покоящаяся на шее Венеры Жана Гужона. И,наконец, довершал обаяние этого восхитительного личика, вместо красивогоноса, хорошенький носик: ни прямой, ни с горбинкой, ни итальянский, нигреческий, а парижский, то есть нечто умное, тонкое, неправильное, но чистоепо очертаниям - предмет отчаяния художников и восторга поэтов. Проходя мимо, Мариус не мог разглядеть ее глаза, все время остававшиесяпотупленными. Он увидел только длинные каштановые ресницы, в тени которыхтаилась стыдливость. Это не мешало милой девочке улыбаться, слушая седого человека, что-тоей говорившего; трудно было придумать что-либо восхитительнее этогосочетания ясной улыбки и потупленных глаз. В первую минуту Мариус подумал, что это, должно быть, вторая дочьстарика, сестра первой. Но когда неизменная привычка прогуливаться взад ивперед привела его вторично к скамейке и он вгляделся в девушку, тоубедился, что это была она. В полгода девочка превратилась в девушку. Вот ивсе. Ничего особенного в этом нет. Приходит час, в мгновение ока бутонраспускается, и вы видите розу. Вчера это был еще ребенок, сегодня - этосущество, которое волнует вас. Но девочка не только выросла, в ней появилась одухотворенность. Кактрех апрельских дней достаточно для некоторых деревьев, чтобы зацвести, такдля нее оказалось достаточно полгода, чтобы облечься в красоту. Пришел ееапрель. Мы наблюдаем иногда, как бедные, скромные люди вдруг, словно последурного сна, из нищенства попадают в роскошь, сорят деньгами, становятсязаметными, расточительными, блистательными. Это означает, что в кармане уних завелись деньги, - вчера был срок выплаты ренты. Так и тут: девушкаполучила свой полугодовой доход. Ее уже больше нельзя было принять за пансионерку. Куда девалась ееплюшевая шляпка, мериносовое платье, ботинки школьницы и красные руки?Вместе с красотой у нее появился вкус. Это была хорошо, с дорогой и изящнойпростотой и без всяких вычур одетая девушка. На ней было платье из черногодама, пелеринка из той же материи и белая креповая шляпка. Белые перчаткиобтягивали тонкие пальчики, которыми она вертела ручку зонтика из китайскойслоновой кости, шелковые полусапожки обрисовывали крошечную ножку. Приприближении к ней чувствовался исходивший от всего ее туалета пьянящийаромат юности. А старик совсем не изменился. Когда Мариус проходил мимо нее вторично, девушка вскинула глаза. Они унее были небесно-голубые и глубокие, но сквозь их подернутую поволокоюлазурь еще сквозил взгляд ребенка. Она посмотрела на Мариуса так жеравнодушно, как посмотрела бы на мальчугана, бегавшего под сикоморами, илина мраморную вазу, отбрасывающую тень на скамейку; Мариус продолжалпрогулку, тоже думая о другом. Он еще несколько раз прошел мимо скамьи, на которой сидела девушка, ниразу даже не взглянув на нее. В следующие дни Мариус по-прежнему приходил в Люксембургский сад,по-прежнему заставал там "отца и дочь", но не обращал больше на нихвнимания. Он думал об этой девушке теперь, когда она стала красавицей, небольше, чем когда она была дурнушкой. Он проходил возле самой ее скамьитолько потому, что это вошло у него в привычку.