Стиль прозы Лермонтова

Глава вторая

Стиль лермонтовской прозы от «Вадима» до «Героя нашего времени» переживает сложную эволюцию. В нем заметно сла­беет пристрастие к кричащим краскам «неистового» романтиз­ма. Лермонтов освобождается от гипноза красивой риториче­ской фразеологии. В его прозе сужается область применения эмоционально-прерывистого синтаксиса, восходящего к стилю романтической лирики. Из великих русских прозаиков 30-х годов Пушкин и Гоголь в равной мере влияют на направление творческой эволюции Лермонтова. Но реалистические искания Гоголя кажутся Лермонтову более родственными. Они были острее насыщены духом романтического отрицания и обще­ственной сатиры. Увлечение «Невским проспектом» Гоголя сказывается в языке и стиле «Княгини Лиговской», в работе над которой принимал участие С. А. Раевский¹. Культивируе­мый Пушкиным метод национально-исторического реализма, свободного от неорганической примеси современного авторско­го субъективизма и направленного на широкое и вольное вос­создание духа и стиля разных культур и эпох, не вполне отве­чал лермонтовскому представлению об «образе автора».

Но и путь Гоголя Лермонтову кажется односторонним. Лер­монтова привлекает сатирический стиль психологической по­вести, разрабатываемой В. Ф. Одоевским (например, в «Княж­не Мши», в «Княжне Зизи», в «Пестрых сказках»). Однако мистический идеализм Одоевского и согласованные с ним фор­мы фантастического изображения совсем чужды Лермонтову.

Лермонтов явно отходит и от романтической манеры Мар-линского. Ал. Григорьев верно заметил, что ранний стиль Лер-

В. В. ВИНОГРАДОВ

Стиль прозы Лермонтова

монтова находится в тесной связи со стилем Марлинского и вместе с тем окончательно отменяет и вытесняет его. То, что так «дико бушевало» в претенциозном стиле Марлинского, ча­стью совсем отброшено Лермонтовым, частью сплочено «<...> могучею властительною рукою художника <...>» ².

Таким образом, в стиле Лермонтова намечаются смешение, сплав разнородных романтических тенденций с приемами пси­хологического реализма.

Об этом неорганическом смешении реалистических и роман­тических форм выражения еще в 1830 г. писал И. В. Киреев­ский: «Такое борение двух начал: мечтательности и существен­ности, должно необходимо предшествовать их примирению» *.

Стиль «Княгини Литовской» характеризуется большой сложностью. Элементы «неистовой» стилистики, идущей от французского романтизма, тут или ограничены и ослаблены, или переосмыслены, преобразованы. Особенно заметны измене­ния в словаре и фразеологии. В выражении и изображении чувств совсем потускнели мелодраматические краски. Только на образ чиновника Красинского они ложатся несколько более густо, но совсем не с той напряженностью, как в «Вадиме». Например:

«—Милостивый государь, — голос чиновника дрожал от ярости, жилы на лбу его надулись, и губы побледнели, — мило­стивый государь!., вы меня обидели! вы меня оскорбили смер­тельно». «Он остановился, глаза его налились слезами и кро­вью...»

Вокруг образа Красинского изредка мелькает и отвлеченно-романтическая фразеология: «В эту минуту пламеневшее лицо его было прекрасно, как буря <...>»

От этой абстрактной, беспредметной романтической фразео­логии, конечно, следует отличать отражения стихового стиля, которые очень сильны и в языке «Княгини Литовской»: «По временам она еще всхлипывала, и грудь ее подымалась высоко, но это были последние волны, забытые на гладком море проле­тевшим ураганом*.

* Киреевский И. В. Обозрение русской словесности 1829 года // Ден­ница: Альманах на 1830 год. М., <1830>. С. XXXVI³.

Повествовательный стиль «Княгини Лиговской» включает в себя многие из тех элементов романтической речи, которые были характерны для «Вадима», но в ином соотношении и в ином окружении. Экспрессивный синтаксис, окрашенный ко­леблющимся, многоцветным личным тоном автора, продол­жает играть большую роль в композиции повествования, но родвергается существенным изменениям. <...>

Расстояние между языком повествователя и речью всех дей­ствующих лиц, даже высокого романтического строя, увеличи­вается. В повествовательном стиле синтаксические традиции стихового языка подвергаются ломке и преобразованию. Коли­чество периодов, построенных по правилам анафорического на­гнетания однородных частей и симметричной группировки эле­ментов внутри синтаксического целого, явно сокращается. Происходит быстрое сближение повествовательного стиля с бытовой речью. Автор не допускает резких отклонений от норм языка «хорошего общества». Пушкинская работа над прозаи­ческими стилями сказывалась в ограничении романтического «извития и плетения словес» даже у писателей, далеких от основных принципов пушкинской языковой реформы.

Повествовательный язык «Княгини Лиговской» гораздо сложнее, чем в «Вадиме». Прежде всего в композиции «Кня­гини Лиговской» рельефно выделяется стиль устно-бытового рассказа (или сказа). Он характеризуется более разговорной лексикой и более заметной примесью синтаксических конст­рукций живой устной речи с ее бытовыми интонациями. Сбли­жение повествования с живой речью предоставляет автору широкие возможности стилистического смешения литератур­но-книжного и устно-бытового языка. Экспрессия сказа разно­образнее, изменчивей и гибче, чем язык книжно-описательных отрезков повествования.

Открывается повесть канцелярски-деловой фразой: «Б 1833 году, декабря 21-го дня в 4 часа пополудни <...>». Со стре­мительной иронией она растворяется в потоке устно-бытового повествования: «<...> по Вознесенской улице, как обыкновен­но, валила толпа народу, и между прочим шел один молодой чиновник <...>». Рассказчик непринужденно обращается к своей аудитории, выступая на сцену как первое лицо: «<...> за­метьте день и час, потому что в этот день и в этот час случи­ло Зак. 3 I 78

В. В. ВИНОГРАДОВ

Стиль прозы Лермонтова

лось событие, от которого тянется цепь различных приключе­ний, постигших всех моих героев и героинь, историю которых я обещался передать потомству, если потомство станет чи­тать романы. — Итак, по Вознесенской шел один молодой чи­новник, и шел он из департамента <...>». Этот метод устно-ли­тературного сказа, разрывающего прямое изложение событий ироническими отступлениями, был типичен для гоголевской манеры 30-х годов. Но в творчестве Гоголя он проявляется бо­лее резко и непринужденно. Начало «Княгини Лиговской» по своему стилю напоминает зачин гоголевского «Носа» (напеча­танного в № 3 пушкинского «Современника» за 1836 г.): «Мар­та 25 числа случилось в Петербурге необыкновенно странное происшествие. Цирюльник Иван Яковлевич, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена, и даже на вы­веске его — где изображен господин с намыленною щекою и надписью: "и кровь отворяют" — не выставлено ничего более), цирюльник Иван Яковлевич проснулся довольно рано <...>». Ср. начало гоголевской «Шинели» (напечатанной в 1842 г.): «В департаменте... но лучше не называть, в каком департаменте. Ничего нет сердитее всякого рода департаментов, полков, кан­целярий и, словом, всякого рода должностных сословий <...>. Итак, во избежание всяких неприятностей, лучше департа­мент, о котором идет дело, мы назовем одним депар­таментом. Итак, в одном департаменте слу­жил один чиновник <...>».

Сравнение этих зачинов повестей говорит о том, что стиль Лермонтова лишь сближается с гоголевским стилем, но по су­ществу остается в почтительном отдалении от него. Гоголев­ский слог в языке «Княгини Лиговской» не пестрит очень рез­кими синтаксическими переходами и изломами. Он лишен явных вульгаризмов и профессионализмов. Он далек от роман­тической риторики «Невского проспекта». <...>

В стиле «Княгини Лиговской» нет той яркой игры лексиче­ских и грамматических, главным образом синтаксических, красок, как у Гоголя. Нет комического нагромождения эпите­тов и определительных конструкций. Нет метонимического пе­ремещения образов лиц и предметов; вообще нет романтиче­ского алогизма. Напротив, сама ирония Лермонтова заострена логически. Она неумолимо рассудочна. Лермонтовская лекси­ка более отвлеченна. Она включает в себя элементы публицис­тического языка. Но гоголевский метод иронических присоеди­нений и сопоставлений, общая композиционная схема связи параллельных синтаксических отрезков при посредстве одного

и того же или синонимического зачина («<...> тут было все, что есть лучшего в Петербурге <...>»; «<.„> тут было пять или шесть наших доморощенных дипломатов <...>»; «Тут могли бы вы также встретить <...>») извлечены из «Невско­го проспекта» Гоголя и воспроизведены Лермонтовым без вся­кой маскировки (ср., впрочем, также описание светского бала У Пушкина, в восьмой главе «Евгения Онегина», строфы XXIV—XXVI).

«<...> Тут было всё, что есть лучшего в Петербурге: два посланника, с их заморскою свитою, составленною из людей, говорящих очень хорошо по-французски (что, впрочем, вовсе неудивительно) и поэтому возбуждавших глубокое участие в наших красавицах, несколько генералов и государственных людей, — один английский лорд, путешествующий из эконо­мии и поэтому не почитающий за нужное ни говорить, ни смот­реть, зато его супруга, благородная леди, принадлежавшая к классу blue stockings * и некогда грозная гонительница Байро­на, говорила за четверых и смотрела в четыре глаза, если счи­тать стеклы двойного лорнета, в которых было не менее выра­зительности, чем в ее собственных глазах; тут было пять или шесть наших доморощенных дипломатов, путешествовавших на свой счет не далее Ревеля и утверждавших резко, что Рос­сия — государство совершенно европейское и что они знают ее вдоль и поперек, потому что бывали несколько раз в Царском Селе и даже в Парголове».

Серия этих сатирических картин в «Княгине Лиговской» завершается обнажением гоголевского стиля: «Но зато дамы... о! дамы были истинным украшением этого бала, как и всех возможных балов!., сколько блестящих глаз и бриллиантов, сколько розовых уст и розовых лент... чудеса природы и чудеса модной лавки... волшебные маленькие ножки и чудно узкие башмаки, беломраморные плечи и лучшие французские бели-лы, звучные фразы, заимствованные из модного романа, брил­лианты, взятые напрокат из лавки... Я не знаю, но в моих по­нятиях женщина на бале составляет с своим нарядом нечто целое, нераздельное, особенное; женщина на бале совсем не то, что женщина в своем кабинете, судить о душе и уме женщины, протанцовав с нею мазурку, все равно, что судить о мнении и чувствах журналиста, прочитав одну его статью».

Здесь не только прерывистый, эмоционально приподнятый синтаксис (ср. в «Невском проспекте» Гоголя: «А дамы! — О,

* синих чулков (англ.). — Сост.

В. В. ВИНОГРАДОВ

Стилъ прозы Лермонтова

дамам еще больше приятен Невский проспект»), но и контрас­тно-иронический параллелизм парных сопоставлений и соеди­нений, мнимая беспорядочность и стройная согласованность перечисления, симметрия смежных синтаксических и фразео­логических рядов, обобщающие комментарии и эпиграммати­ческая концовка — все это ведет к «Невскому проспекту» Гого­ля.

Приемы выбора и подбора вещных деталей, приемы рисовки лиц и обстановки также свидетельствуют о приближении лер­монтовского стиля к поэтике гоголевского натуризма. В «Кня­гине Лиговской» тщательно вырисовываются непривлекатель­ные подробности костюма и внешности. См., например, описание костюма и внешности чиновника Красинского: «На нем был картуз неопределенной формы и синяя ваточная ши­нель с старым бобровым воротником».<...>

В стиле «Княгини Лиговской» намечаются новые приемы рисовки лиц, носящие печать влияния то пушкинской, то гого­левской манеры. Таков, например, прием портретного изобра­жения, основанный на неожиданном, лишенном внешней по­следовательности, но характеристическом и остроироническом перечислении свойств и действий персонажа. Этот стиль порт­рета от Пушкина (ср., например, изображение бригадирши Ла­риной в «Евгении Онегине») переходит к Гоголю, который усложняет его комическим нагромождением бытовых деталей и придает ему черты романтического гротеска. Так, Гоголь иногда обнажает алогизм сочетания разных свойств характера, представляя шаблонную личность механическим конгломера­том типических качеств и действий.

У Лермонтова этот стиль портрета иногда приобретает лако­ническую точность фактически исчерпанного указания призна­ков. Отсюда — ослабленность комической игры, но большая едкость сатирического воспроизведения. Достаточно сопоста­вить стиль гоголевской характеристики поручика Пирогова в «Невском проспекте» с лермонтовским портретом Горщенкова, «одного из характеристических лиц петербургского общества». У Лермонтова с пластической выразительностью и живописной точностью выписана наружность Горшенкова, между тем как у Гоголя изображение внешности Пирогова вовсе отсутствует. Длинный, остро, но как бы бессистемно подобранный перечень свойств Пирогова и вообще всех молодых людей его сорта Го­голем с внезапной резкостью обрывается. Автор иронически разоблачает потенциальную бесконечность такого перечня ка­честв: «Но довольно о качествах Пирогова. Человек такое див-

ное существо, что никогда не можно исчислить вдруг всех его достоинств, и чем более в него всматриваешься, тем более яв­ляется новых особенностей, и описание их было бы бесконеч­но».

Лермонтовское портретное изображение не так многословно, как у Гоголя. Оно логически замкнуто. Лермонтов стремится к синтезу пушкинской и гоголевской манер портрета. Вот стиль портрета Горшенкова, основанный на пушкинском методе при­соединительного перечисления, но гораздо более детализован­ный: «Он был со всеми знаком, служил где-то, ездил по пору­чениям, возвращаясь получал чины, бывал всегда в среднем обществен говорил про связи свои с знатью, волочился за бога­тыми невестами, подавал множество проектов, продавал раз­ные акции, предлагал всем подписки на разные книги, знаком был со всеми литераторами и журналистами, приписывал себе многие безымянные статьи в журналах, издал брошюру, кото­рую никто не читал, был, по его словам, завален кучею дел и целое утро проводил на Невском проспекте. Чтоб докончить портрет, скажу, что фамилия его была малороссийская, хотя вместо Горшенко он называл себя Горшенков» *.

В «Княгине Лиговской» использован и другой прием порт­ретного изображения, еще более типичный для гоголевской манеры. Это — портрет, составленный из смеси чужих мнений. В этом стиле Лермонтов рисует Катерину Ивановну Негурову:

«<...> Катерина Ивановна была дама не глупая, по словам чиновников, служивших в канцелярии ее мужа; женщина хит­рая и лукавая, во мнении других старух; добрая, доверчивая и слепая маменька для бальной молодежи... истинного ее харак­тера я еще не разгадал; описывая, я только буду стараться со­единить и выразить вместе все три вышесказанные мнения... и если выйдет портрет похож, то обещаюсь идти пешком в Нев­ский монастырь — слушать певчих!..» <...>

Лермонтов видел в гоголевском стиле острое орудие социаль­ной сатиры. Но он был далек от того, чтобы рабски копировать гоголевскую манеру художественного изображения. Отноше­ние Лермонтова к поэтике Гоголя очень свободное. Элементы

* Ср. у Гоголя в «Старосветских помещиках» характеристику «тех низких малороссиян, которые выдираются из дегтярей, торгашей, наполняют, как саранча, палаты и присутственные места, дерут последнюю копейку с своих же земляков, наводняют Петербург ябедвиками, наживают наконец капитал и торжественно прибав­ляют ^к фамилии своей, оканчивающейся на о, слог въ».

В. В. ВИНОГРАДОВ

прозы Лермонтова

гоголевского стиля лишь примешиваются к основной аналити­ческой и глубоко интеллектуальной стихии лермонтовского языка. Они как бы вкраплены местами в совсем иной сти­листический план отражения действительности. Так, очень ха­рактерно, что в творчестве Лермонтова гоголевские приемы сближаются с отражениями стиля В. Ф. Одоевского при сати­рическом изображении светского общества. На диалогической речи «Княгини Литовской» и сопровождающих ее ремарках автора заметно влияние не только Гоголя, но и В. Ф. Одоевско­го, с его излюбленным приемом куклы-автомата*. Например:

«Дипломат взбеленился:

— Какие ужасные клеветы про наш милый город, — вос­кликнул он, — а всё это старая сплетница Москва, которая из зависти клевещет на молодую свою соперницу.

При слове "старая сплетница" разряженная старушка затрясла головой и чуть-чуть не подавилась спаржею».

Еще более машинизирован в духе В. Ф. Одоевского образ «молчаливой добродетели», уморившей двух мужей.

«Молчаливая добродетель пробудилась при этом неожидан­ном вопросе, и страусовые перья заколыхались на берете. Она не могла тотчас ответить, потому что ее невинные зубки жева­ли кусок рябчика с самым добродетельным старанием: все с нетерпением молча ожидали ее ответа. Наконец она открыла уста <...>».

В том же сатирическом стиле, восходящем к манере В. Ф. Одоевского, набрасывается портрет длинного дипломата, «говорившего по-русски хуже всякого француза», в таком роде: «Эти здания, которые с первого взгляда вас только удив­ляют как все великое, со временем сделаются для вас бесцен­ны, когда вы вспомните, что здесь развилось и выросло наше просвещение, и когда увидите, что оно в них уживается легко и приятно. <...> здесь все, что есть лучшего русской молоде­жи, как бы нарочно собралось, чтоб подать дружескую руку

* Смешение повествования с бытовым сказом в «Княгине Литов­ской» не могло не отразиться и на построении речи персонажей. Социально-характеристические различия устной речи у Лермонто­ва гораздо больше вовлекаются в строй диалога, чем, например, у Пушкина. Ср. также такие разговорные слова, выражения и фор­мы в составе повествовательного стиля «Княгини Лиговской»: «да­вешний противник»; «толстую, рябую девищу*, «стали над ним подсмеиваться*; «<...> и Печорин на него взбесился*; «После мно­гого плаканья и оханья <...>*; «пышные платъи*; «Дипломат взбеленился*; «<...> и продолжал уписывать соус <...>» и т. п.

Европе <...>. Так высокопарно и мудрено говорил худощавый Дипломат, который имел претензию быть великим патриотом».

Таким образом, сатирически рисуя высший свет, Лермонтов Прибегает к гофмановскому приему изображения людей в виде Манекенов и кукол, с явной ориентацией на стиль В. Ф. Одоев­ского.

<„.> Лермонтов в работе над прозаическим стилем свободно комбинирует приемы наиболее оригинальных писателей своей эпохи. Поэтому интерес к Гоголю вовсе не отражал уклона Лермонтова к натуральной школе. <...>

Гораздо труднее учесть и воспроизвести пушкинское начало в стиле «Княгини Лиговской». Пушкинский прозаический стйЯь здесь ощущается как та литературная основа, к которой восходит индивидуальное творчество Лермонтова, и вместе с тем как та художественная норма, к преодолению которой оно стремится. В «Княгине Лиговской» можно отметить ясные от­звуки мотивов «Пиковой дамы». Так, Красинский у подъезда дома баронессы Р* (гл. IX) несколько стилизован под Герман-на, и в лермонтовском языке здесь очень заметны отражения пушкинской повествовательной манеры.

«G 11-го часа вечера кареты, одна за одной, стали подъез­жать к ярко освещенному ее подъезду: по обеим сторонам крыльца теснились на тротуаре прохожие, остановленные лю­бопытством и опасностию быть раздавленными. В числе их бь*л Красинский: прижавшись к стене, он с завистью смотрел на разных господ со звездами и крестами, которых длинные лакеи осторожно вытаскивали из кареты, на молодых людей, Небрежно выскакивавших из саней на гранитные ступени, и множество мыслей теснилось в голове его. "Чем я хуже их? — думал он. Эти лица, бледные, истощенные, искривленные мел­кими страстями, ужели нравятся женщинам, которые имеют право и возможность выбирать? Деньги, деньги и одни деньги, на что им красота, ум и сердце? О, я буду богат непременно, во что бы то ни стало, и тогда заставлю это общество отдать мне должную справедливость"».

Вообще, отдельные части «Княгини Лиговской» почти без остатка могут быть сведены к приемам пушкинской художе­ственной прозы, к ее синтаксису и даже к ее словарному

В. В. ВИНОГРАДОВ

Стиль прозы Лермонтова

строю. Но отпечаток иной индивидуальной экспрессии и идео­логии очевиден и в этих частях. В них гораздо больше дробно­сти, расчлененности и вместе с тем описательного психологиз­ма. Они менее динамичны и менее обобщены, чем пушкинская проза. Вот иллюстрации:

«Когда чиновник очнулся, боли он нигде не чувствовал, но колена у него тряслись еще от страха; он встал, облокотился на перилы канавы, стараясь прийти в себя; горькие думы овла­дели его сердцем, и с этой минуты перенес он всю ненависть, к какой его душа только была способна, с извозчиков на гне­дых рысаков и белые султаны.

Между тем белый султан и гнедой рысак пронеслись вдоль по каналу, поворотили на Невский, с Невского на Караванную, оттуда на Симионовский мост, потом направо по Фонтанке — и тут остановились у богатого подъезда, с навесом и стеклянны­ми дверьми, с медной блестящею обделкой».

Ср. у Пушкина в «Станционном смотрителе»: «В этот самый день, вечером, шел он по Литейной, отслужив молебен у Всех Скорбящих. Вдруг промчались перед ним щегольские дрожки, и смотритель узнал Минского. Дрожки остановились перед трехэтажным домом, у самого подъезда, и гусар вбежал на крыльцо».

Однако в стиле «Княгини Лиговской» пушкинский строй повествования нередко нарушается отчасти влиянием гоголев­ской манеры, но еще больше отвлеченно-аналитическими заме­чаниями и комментариями автора, его обобщающими сентен­циями.

«Но сквозь эту холодную кору прорывалась часто настоящая природа человека; видно было, что он следовал не всеобщей моде, а сжимал свои чувства и мысли из недоверчивости или из гордости».

«...Но таких обществ у нас в России мало, в Петербурге еще меньше, вопреки тому, что его называют совершенно европей­ским городом и владыкой хорошего тона».

«Но я догадываюсь, что эти размышления должны быть тя­желы, несносны для самолюбия и сердца — если оное налицо имеется, ибо натуральная история нынче обогатилась новым классом очень милых и красивых существ — именно классом женщин без сердца».

«<...> Ибо и в то время студенты были почти единственны­ми кавалерами московских красавиц, вздыхавших невольно по эполетам и эксельбантам, не догадываясь, что в наш век эти блестящие вывески утратили свое прежнее значение».

Вне круга описаний, рассуждений и психологических меди­таций Лермонтов чаще всего остается верен пушкинскому принципу быстрого повествования, основанного на смене ко­ротких, глагольных синтагм (не больше 15—18 слогов). <.„>

Пушкинское влияние сильнее всего отражается в принци­пах группировок и соединений слов и словесных единств, в «иерархии предметов»⁴. Утвержденный Пушкиным прием «сдвинутых», присоединительных сочетаний слов, фраз, син­тагм⁵ не только воспринимается Лермонтовым, но и развивает­ся им еще дальше в разных направлениях (быть может, под воздействием Вельтмана и Гоголя). Например:

«Дамы, закутавшись и прижавшись к стенам, и заслоняе­мые медвежьими шубами мужей и папенек от дерзких взоров молодежи, дрожали от холоду — и улыбались знакомым*;

«<...> она с досадою и вместе тайным удовольствием убива­ла их надежды, останавливала едкой насмешкой разливы крас­норечия — и вскоре они уверились, что она непобедимая и чуд­ная женщина <...>» — и т. п.

Ироническая окраска, изменчивая, то неуловимая, мимо­летная, то выступающая резко и неожиданно, придает своеоб­разный колорит повествованию и тоже сближает лермонтов­ский стиль с пушкинским. Например:

«<...> наконец неожиданная мысль прилетела к нему свы­ше <...>»; «Маленький Меркурий, гордясь великой доверен-ностию господина, стрелой помчался в лавочку; а Печорин ве­лел закладывать сани и через полчаса уехал в театр; однако в этой поездке ему не удалось задавить ни одного чиновни­ка* — и т. п.

Пушкинское начало сказывается и в строе лермонтовского диалога. Короткие реплики, их логически стройное движе­ние — при разнообразии экспрессии, индивидуальное, глубоко характеристическое соотношение слов с лаконическими обо­значениями жеста и мимических движений, прозрачность и типичность устной речи, свободной от книжных примесей, — все это свидетельствует о продолжении и развитии пушкин­ской художественной системы (быть может, не без примеси влияния Грибоедова). Но затейливая игра светского остроумия и каламбуров в составе диалога, подчеркнутая афористичность реплик обнажают режиссерский замысел автора, стиль которо­го свободно врывается в речь персонажей. <...>

Глубоко индивидуальное своеобразие лермонтовского стиля, его резкие отличия от пушкинского сразу же выступают там, где быстрое повествование переходит в характеристическое

В. В. ВИНОГРАДОВ

Стиль прозы Лермонтова

описание. Так, весь стиль изображения Печорина явно проти­вопоставлен пушкинской манере характеристики⁶. Характер, воспроизводимый Пушкиным, никогда не демонстрируется чи­тателю в анатомическом разрезе. Быстро, немногими тонкими штрихами намечаются его общие контуры. А затем образ героя начинает двигаться по разным линиям сюжета, окутанный плотной атмосферой разнородных субъективных намеков, и является в разных ситуациях — в изменчивом освещении. Сложность и противоречивость психологической природы ха­рактера чрезвычайно ярко выступают в этом динамическом раскрытии образа с разных точек зрения. Но психологическое единство личности в пушкинском стиле остается незамкнутым и незавершенным. Между тем уже в стиле «Княгини Лигов­ской» намечается типично лермонтовская манера детализо­ванного индивидуального портрета, основанного на принципе психофизиологического параллелизма, на тонком психологи­ческом анализе, иногда же и на парадоксальном истолковании отдельных примет как признаков характера.

Характер героя не только изображается, но и комментирует­ся автором. Авторские комментарии чаще всего приобретают яркий отпечаток публицистического стиля. На них лежит ко­лорит общественной сатиры. Стиль становится более отвлечен­ным, «метафизическим», как говорили в 20—30-х годах. <...>

Открытое вторжение публицистического стиля в строй пове­ствования противоречило художественной манере Пушкина. В статье об «Истории русского народа» Полевого Пушкин ста­рался оправдать и смягчить публицистические мотивы даже в «Истории» Карамзина: «Не должно видеть в отдельных раз­мышлениях насильственного направления повествования к ка­кой-нибудь известной цели». Тенденция должна быть художе­ственно замаскирована и нейтрализована. У Лермонтова — не то. Тут Лермонтов имел русских предшественников в лице Ра­дищева, декабристов, в лице Гоголя, В. Одоевского, Н. Ф. Пав­лова, но едва ли не в большей степени опирался на француз­ские традиции (Бенжамен Констан, Стендаль и др.). <...>

стиля к другому сопровождались постоянными колебаниями позиции автора, его точки зрения. Эти изменения в образе ав­тора мешали углубленной психологической перспективе изоб­ражения, нарушали идейное единство произведения. Конечно, еще можно было бы примирить с этим пестрым стилем, как это показал метод Гоголя, путь прямой социальной сатиры, свя­занный с принципом идеологической схематизации харак­теров. Принцип идеологической схематизации характеров, ведущий к жанру злободневной публицистической сатиры и развивавшийся Гоголем, а позднее Салтыковым-Щедриным, не вполне соответствовал художественным задачам Лермонтова. Характеристика современной публики в предисловии к «Герою нашего времени» косвенно изображает художественный метод лермонтовского творчества; Лермонтов отказывается от «явной брани», т. е. открытой идеологической сатиры в стиле Гоголя: «...современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар». И далее Лермонтов сравнивает свой новый стиль, стиль «Героя нашего времени», с дипломатическим языком, в отношении которого «несчастная доверчивость <...> к буквальному значению слов» вовсе неуместна. Пониманию мотивов лермонтовского отказа от стиля «Княгини Лиговской», пониманию дальнейших твор­ческих исканий Лермонтова может помочь параллель с Л. Тол­стым.

24 октября 1853 г. Толстой записал в своем дневнике: «<...> главный интерес составляет характер автора, выражающийся в сочинении. — Но бывают и такие сочинения, в которых автор аффектирует свой взгляд или несколько раз изменяет его. Са­мые приятные суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается. Самые же бесцветные те, в которых взгляд изменяется так часто, что совершенно те­ряется» ⁷.

Не подлежит сомнению, что причиной незавершенности «Княгини Лиговской» были пестрота и разнородность того сти­листического сплава, который представляли собой язык и ком­позиция этого романа. Частые и резкие переходы от одного

Идея личности у Лермонтова