Домна Зубовском

Снова прибежал в адресный стол, нацарапал на бланке: «На­талия Сергеевна Маклакова», и наконец в моих руках адрес: «Зубовский бульвар, 12, кв. 1».

Не буду занимать вас описанием, что я перечувствовал по пути к этой — живой! — внучке. Это понятно каждому.

...Маленький деревянный домик, вход со двора, несколько ступенек и дверь. Я постучал.

Открывает дверь женщина: немолодая, совершенно седая, высокая, с несколько преувеличенным выражением собствен­ного достоинства на лице.

—Вам кого?

—Простите, — говорю, — можно видеть Наталию Сергеев­
ну Маклакову?

—Да, это я. А что вам угодно?

—Здрассьте, Наталия Сергеевна, — говорю я в сильном
волнении. — Я узнал ваш адрес через адресный стол... Я зани­
маюсь Лермонтовым. И вот в связи с этим мне надо бы с вами
поговорить...

—Голубчик! — с сожалением перебивает она.— Вы напрас­
но искали меня. Я ничем не смогу быть вам полезной. Ведь все
стихи, которые Лермонтов посвящал моей бабушке, Наталии
Федоровне, все его письма, которые со стихами вместе храни­
лись в ее шкатулке, давно уже сожжены. Их уничтожил еще
мой дед, Николай Михайлович Обресков, из ревности к Михаи­
лу Юрьевичу. У нас ничего не осталось.

—Наталия Сергеевна! — вскричал я. — Вы, наверно, даже
не представляете себе, что вы сказали!

—А что я сказала? — встревоженно спросила Маклако­
ва. — Я ничего не сказала и ничего не скажу интересного. Мне,
мой милый, известны только те стихи, которые напечатаны во
всех изданиях Лермонтова и которые вы знаете, конечно, не
хуже меня.

Я недостоин, может быть, Твоей любви: не мне судить; Но ты обманом наградила Мои надежды и мечты, И я всегда скажу, что ты Несправедливо поступила... —

прочл^ Маклакова слегка дрожащим голосом. — Со слов мамы, — продолжала она, — я знаю, что эти стихи написаны для бабушки, Наталии Федоровны. Вот и все, что я знаю.

18 Зак 3I⁷⁸

И. Л. АНДРОНИКОВ

Загадка Н. Ф. И.

— Наталия Сергеевна, — спросил я, удивляясь все более, —
почему вы никогда никому не рассказали о знакомстве вашей
бабушки с Лермонтовым, о его любви к ней? Почему имя ее
никогда не появлялось в печати? Для чего вы хранили его в
тайне?

— А для чего нам было сообщать в печать имя бабушки? —
спросила Наталия Сергеевна. — Чем нам гордиться? Тем, что
бабушка... предпочла дедушку?

Тут я уже просочился через порог. Маклакова пригласила меня в комнату, посадила на потертый диван, и я стал задавать ей вопросы, какие только способно было породить мое воспа­ленное от радости воображение.

Она знала действительно очень мало. Но и это «мало» было для меня очень «много». Я услыхал от нее, что в «Странном человеке» Лермонтов рассказал о своих отношениях с Ивано­вой. Что у Ивановой хранился экземпляр этой пьесы, аккурат­но переписанный самим Лермонтовым и с посвящением в сти­хах. Что у Наталии Федоровны была сестра, Дарья Федоровна, которая вышла замуж за офицера Островского. Что Дарья Фе­доровна прожила всю жизнь в Курске, а дочери ее жили в Кур­ске до самой революции. На мои вопросы о дедушке своем, Николае Михайловиче Обрескове, Маклакова ничего не могла ответить, никак не могла объяснить, за что он разжалован.

— Я что-то ничего не слыхала об этом, — говорила она. —
Знаю только, что в старости дедушка был предводителем дво­
рянства в каком-то уезде Новгородской губернии. Там у него
было именье.

— А я уж подумывал, не декабрист ли он, — сознался я.

— Милый мой, — ахнула Маклакова, — как хорошо было
бы, если б он оказался декабристом!

Наконец я ушел от нее. Но дорогой вспомнил, что забыл за­дать ей еще какие-то вопросы, повернул назад. И с тех пор стал ходить к Маклаковой, как на службу.

СУНДУК С БЕЛОРУССКОЙ ДОРОГИ

Маклакова предложила мне, что обойдет всех своих москов­ских родственников и сама расспросит их, не помнят ли они чего о Наталии Федоровне и о Дарье Федоровне, об их отце, матери, тетках, дядьях и знакомых. Чтоб я только написал ей вопросы, какие она должна задавать. Все это было, по ее сло­вам, гораздо проще узнать ей, чем мне.

Я обрадовался и притащил ей на дом целую картотеку во­просов.

Захожу к ней вскоре. И, сообщив мне целый ворох имен дальних родственников Наталии Федоровны по линии нисхо­дящей и восходящей, Маклакова говорит мне:

— У меня к вам просьба. Помогите мне достать машину.
Я удивился:

— Какую машину?

— Автомобиль, — говорит Маклакова. — И такой, чтоб на
него можно было поставить сундук покойной сестры Христи­
ны. Я ведь вам говорила, что последние годы Христина Серге­
евна жила по Белорусской дороге, недалеко от Перхушкова.
Вещи, которые после нее остались, мы отдали там на хранение
соседям. И знаете, уже столько прошло с тех пор времени, что
я опасаюсь, цел ли сундук. Мне хотелось бы его сюда привезти,
да он такой громоздкий, что не принимают даже в багаж. А
последнее время я все стараюсь припомнить, нет ли там чего-
нибудь для вас интересного?..

Тут я живо достал машину. Маклакова послала кого-то за сундуком. Я же заблаговременно явился к ней на Зубовский и принялся расхаживать возле ворот: войти в дом — слишком рано, стесняюсь, а в то же время боюсь опоздать к прибытию сундука.

Под вечер машина пришла. Отвалили заднюю стенку. Ста­щили огромный, с коваными наугольниками сундук и пово­локли его в дом. Я хотел, чтоб наибольшая тяжесть легла не­пременно на меня — ревновал к сундуку, говорил: «Не надо!.. Я сам!..» Наконец водворили его в комнате. Маклакова приня­лась за разборку. И тут пошли из него такие вещи, каких я вовсе никогда не видывал. Прежде всего пошли какие-то фла­кончики из-под духов. Потом пошли коробочки из-под флакон­чиков из-под духов. Перламутровые альбомчики, старые веера и лайковые перчатки, перья и булавки для шляп, старые пуго­вицы, каких теперь вовсе не увидишь, металлический чайник, корсет, утюг, кривая керосинка, кофейная мельница!.. Колун пошел! Маклакова над каждой вещичкой умиляется, ахает... А для меня — ничего?!

И вот, когда уже почти пуст сундук, Маклакова вынимает со дна старинную, светло-коричневой кожи рамку и, улыбаясь, что-то рассматривает.

— Вот видите, и для вас под конец нашлось...

А мне виден только оборот — и, гляжу я, на обороте рамки старинным почерком надпись: «Наталия Феодоровна Обреско-ва, рожденная Иванова».

И. Л. АНДРОНИКОВ

Загадка Н. Ф. И.

Взял я эту рамку в руки, повернул ее и увидел наконец лицо той, которую Лермонтов так любил и из-за которой я... так страдал.

Нежный, чистый овал. Удлиненные томные глаза. Пухлые губы, в уголках которых словно спрятана любезная улыбка. Высокая прическа, тонкая шея, покатые плечи... А выражение лица такое, как сказано в одном из лермонтовских стихотворе­ний, ей посвященных:

С людьми горда, судьбе покорна, Не откровенна, не притворна...

А Маклакова протягивает другую такую же рамку:

— И дедушка нашелся! Помнилось мне, что портреты эти были парные: оба нарисованные карандашом и оба в одинако­вых рамках...

Смотрю на Обрескова. Молодое лицо его довольно красиво, окружено кудрявыми бачками. Но выражение надменное и словно брезгливое: неприятное выражение.

Он в штатском: высокий воротник фрака, как носили в пуш­кинские времена; бархатный бант, цепочка с лорнетом и в пет­лице фрака — орден: крест на полосатой ленте. Очевидно, Ге­оргиевский.

«Ну чего, — думаю, — проще: зайду в Ленинскую библиоте­ку, посмотрю список георгиевских кавалеров за все годы суще­ствования этого ордена и узнаю, когда и за что Обресков был награжден. Тогда нетрудно будет узнать, за что был разжало­ван».

Еду в Ленинскую библиотеку... Выдают мне список георги­евских кавалеров... Удивительно! Николай Обресков Георгиев­ским крестом не награждался. Георгиевский крест был у его отца.

Ничего не могу понять! Неужто Обресков сел в кресло пози­ровать художнику, вдев при этом в петлицу отцовский орден? Это уж, казалось бы, последнее дело!

И решил я тогда выяснить во что бы то ни стало, так это или не так и что за человек вообще был Обресков.

СОЛДАТ НИЖЕГОРОДСКОГО ПОЛКА

Я искал имя Обрескова в московских архивах. Не обнару­жил. Особенно долго копался в Военно-историческом архиве.

Не обнаружил. Поехал в Ленинград. И там, в Военно-истори­ческом архиве, наконец отыскалось:

ДЕЛО

генерал-аудиториата 1-й армии военно-судное над поручиком

Арзамасского конноегерского полка ОБРЕСКОВЫМ

И когда я перелистал это «дело», то узнал наконец, в чем там было самое дело. По формулярам, аттестациям, донесени­ям и опросным листам я установил историю этого человека.

Обресков родился в 1802 году в семье генерала и по оконча­нии Пажеского корпуса был выпущен в один из гвардейских полков, из которого вскоре его перевели в конноегерский Арза­масский. В 1825 году полк этот квартировал в городке Нижне-девицке, невдалеке от Воронежа, и офицеры полка часто быва­ли званы на балы к воронежскому гражданскому губернатору Н. И. Кривцову, женатому на красавице Е. Ф. Вадковской. Об­ресков находился с нею в близком родстве, и в губернаторской гостиной его встречали как своего.

После одного из балов губернатор случайно обнаружил, что из спальни его супруги похищены жемчуга, золотая табакерка и изумрудный, осыпанный брильянтами фермуар. Кривцов за­подозрил гостей. На знамя Арзамасского полка легла позорная тень. Вскоре драгоценности были нечаянно замечены у одного из офицеров. Полковой командир вызвал его к допросу; отдав командиру все пропавшие вещи, он сознался в краже.

Это был поручик Обресков.

Военный суд лишил Обрескова чинов и дворянского звания и выписал его солдатом в Переяславский полк. Оттуда он по­пал на Кавказ, в Нижегородский драгунский, который в 1829 году участвовал в Турецкой войне. Рядовой Нижегород­ского полка Обресков отличился и был награжден «солдатским Георгием», как называли тогда в войсках «знак военного орде­на». Этот крестик носили на такой же точно черно-оранжевой георгиевский ленточке, только права на включение в списки георгиевских кавалеров он не давал. С этим крестом Обресков и изображен на портрете.

Семь лет прослужил Обресков в солдатах. Только в 1833 году он был наконец «высочайше прощен» и уволен с чином кол­лежского регистратора. В таком чине в царской России служи­ли самые маленькие чиновники — например, пушкинский

И. Л. АНДРОНИКОВ

Загадка Н.Ф.И.

станционный смотритель, — и с этим чином Обресков должен был начинать новую жизнь. В 1836 году он поступил на служ­бу в канцелярию курского губернатора.

Дальнейшая жизнь его не представляет для нас никакого решительно интереса. Первое время он занят был хлопотами о возвращении ему дворянства, а в 60-х годах действительно слу­жил предводителем дворянства в Демянском уезде, Новгород­ской губернии.

Для нас важно другое. В тот год, когда он поселился в Кур­ске и поступил на службу к тамошнему губернатору, он уже был женат на Наталии Федоровне Ивановой.

Что побудило ее выйти замуж за этого опозоренного чело­века, для которого навсегда были закрыты все пути служебно­го и общественного преуспеяния? Любовь? Или, может быть, она знала, что Обресков взял на себя чужую вину? Или потому, что он был состоятельным человеком? Этого мы никогда не уз­наем.

АЛЬБОМ В БАРХАТНОМ ПЕРЕПЛЕТЕ

Опять нехорошо! Я много узнал про Обрескова и мало про Лермонтова. Кроме того, у меня скопилось множество фами­лий близких и дальних родственников Наталии Федоровны Ивановой, с которыми надо что-то делать.

Прежде всего я узнал, что у нее был отчим. Мать Наталии Федоровны после смерти Федора Федоровича вышла замуж за Михаила Николаевича Чарторижского. Наталия Федоровна воспитывалась в его семье.

Следовательно, Лермонтов бывал в его доме. Надо выяснить, кто он такой.

Спрашиваю Маклакову. Не знает.

Спрашиваю Чулкова. И он не знает.

Тогда я начинаю снова выспрашивать Маклакову, что это за Чарторижский и как мне что-нибудь вызнать о нем. Маклако-ва уверяет меня, что не помнит. Но я очень прошу и даже на­стаиваю. И тут она вспомнила.

Она вспомнила, что бабушка некой Нины Михайловны Ан­ненковой — урожденная Чарторижская.

— А кто такая Нина Михайловна Анненкона?

— Это старушка одна, — говорит Маклакова. — Живет она
в семье Анатолия Михайловича Фокина, очень славного и обя­
зательного человека. Я вам дам к нему записку, он вас с ней

познакомит. А дом их напротив нашего: Зубовский бульвар, пятнадцать.

Я перешел через улицу и во дворе восьмиэтажного дома об­наружил старинный особнячок, в котором и жили Фокины. И вот навстречу мне танцующей походкой выходит очень высо­кий человек лет пятидесяти. Лицо чисто выбрито, и вокруг губ все время гуляет небольшая усмешка. Встряхнув мою руку, он рекомендуется: «Фокин». Я вручил ему записку Маклаковой, которую он пробежал, извинившись. Сунув ее в карман, он снисходительно склонил голову:

— Чем могу служить!

И театральным, широким жестом пригласил в комнату.

Я объяснил цель своего прихода.

Фокин тяжело вздохнул и горестно надломил бровь. Лицо его выразило крайнюю степень сожаления. Нина Михайлов­на — человек престарелый и нездоровый, с весьма расстроен­ной памятью. Еще несколько лет назад она действительно сама как-то упомянула в разговоре с ним, Анатолием Михайлови­чем, что девичья фамилия ее бабки Чарторижская и что бабка эта погребена на кладбище Донского монастыря, где мрамор­ный ангел распростер крылья над ее надгробьем. Большего она, конечно, припомнить не в силах и только взволнуется. Стоит ли тревожить старушку? Ему очень неприятно, что я напрасно потратил время. У него самого касающегося Лермон­това, к сожалению, ничего нет. Старинные реликвии, принад­лежавшие когда-то бабушкам и дедушкам, уже разошлись: кое-что пропало, другое продано. Впрочем, у его жены, Марии Марковны, сохранился еще доставшийся ей по наследству аль­бом Марии Дмитриевны Жедринской, супруги того Жедрин-ского, который в конце 60-х годов был курским губернатором. В альбоме имеется стихотворение Апухтина, собственноручно им вписанное.

— Может быть, вам любопытно взглянуть? — гостеприимно
спрашивает Фокин. — Автограф Апухтина еще не опублико­
ван.

Апухтин?.. К чему мне Апухтин? К работе моей никакого отношения он не имеет. Но Фокин уже достает из письменного стола большой альбом в темно-синем бархатном переплете. Действительно, на первой странице — стихотворение Апухти­на, посвященное хозяйке альбома.

Я не запомнил его точно: помню только, Апухтин пишет, что нашел «оазис» под кровом губернаторского дома и отдыхал там душой, что он снова уходит в далекий путь, но надеется

И.Л.АНДРОНИКОВ

Загадка Н.Ф.И.

сложить когда-нибудь свой страннический посох «у милых ног» курской губернаторши. Под стихотворением — число: «2 августа 1873 года». Стало быть, первая страница этого аль­бома написана через тридцать с лишком лет после смерти Лер­монтова. Что интересного может заключаться для меня в этом альбоме?

— Ничего нового, кроме Апухтина, в этом альбоме нет, — предупреждает Фокин. — Пожалуй, не стоит и перелистывать. Все остальное — давно известные стихи, которые сама Мария Дмитриевна просто переписывала из книг.

В самом деле, стихи все известные: «Выдь на Волгу...» Не­красова, «Сенокос» Майкова, Лермонтов — «На севере диком стоит одиноко...». Потом — стихи Фета, какого-то Свербеева, опять Некрасов, Тютчев, Пушкин...

Я уже собираюсь отдать альбом, перевернул еще несколько страниц... И вдруг! Вижу — рукою Жедринской переписано:

В альбом Н. Ф. Ивановой

Что может краткое свиданье Мне в утешенье принести? Час неизбежный расставанья Настал, и я сказал: прости... И стих безумный, стих прощальный В альбом твой бросил для тебя, Как след единственный, печальный, Который здесь оставлю я.

М. Ю. Лермонтов

И даже год указан: «1832».

Я прямо задохнулся от волнения. Неизвестные стихи! К Ивановой! И фамилия ее написана полностью! Да так только в сказке бывает! Прямо не верится. И откуда взялось это стихо­творение, да еще в альбоме 70-х годов? Перевел глаза на сосед­ние строки... А!

В альбом Д. Ф. Ивановой

Когда судьба тебя захочет обмануть И мир печалить сердце станет — Ты не забудь на этот лист взглянуть И думай: тот, чья ныне страждет грудь, Не опечалит, не обманет!

М. Ю. Лермонтов

И снова год: «1832».

Перевернул страницу: «Стансы» Лермонтова. И тоже неиз­вестные!

Мгновенно пробежав умом

Всю цепь того, что прежде было, —

Я не жалею о былом:

Оно меня не усладило.

Как настоящее, оно

Страстями бурными облито,

И вьюгой зла занесено,

Как снегом крест в степи забытый.

Ответа на любовь мою Напрасно жаждал я душою, И если о любви пою — Она была моей мечтою.

Как метеор в вечерней мгле, Она очам моим блеснула, И, бывши все мне на земле, Как все земное, обманула.

М. Ю. Лермонтов

И дата: «1831».

— Этот альбом,— говорит Фокин, иронически наблюдая за
тем, как я его изучаю, — собственно, уже не принадлежит Ма­
рии Марковне. Она уступила его Государственному Литератур­
ному музею, и с завтрашнего дня он поступает в их собствен­
ность. Поэтому я просил бы вас: пусть то, что мы его с вами
рассматриваем, останется между нами...

— Можете быть уверены, — бормочу я, а сам думаю: «Ска­
зать ему или не говорить, что в альбоме — неопубликованный
Лермонтов? А вдруг он решит не продавать альбом, оставит его
у себя, а потом что-нибудь случится — и стихотворения, уже
раз уцелевшие чудом, погибнут, как погибли десятки других
лермонтовских стихов!.. Нет, думаю, не стоит подвергать аль­
бом риску. Продал — и продал».

И я возвратил ему альбом со словами:

— Да, очень интересный автограф Апухтина.

А на следующий день побежал в Литературный музей и, словно невзначай, спрашиваю:

— Вы, кажется, покупали альбом у Фокина?

— Купили.

— Посмотреть можно?

— Нет, что вы! Он еще не описан. Опишут — тогда посмот­
рите.

Опишут?! Это значит: обнаружат без меня лермонтовские стихотворения — и пошла тогда вся моя работа насмарку. Зашел снова через несколько дней:

И. Л. АНДРОНИКОВ

Загадка Н. ф.

— Ну что? Альбом Жедринской не описали еще?

— Нет, уже описали.

Стараюсь перевести незаметно дыхание:

— А что там нашли интересного?

— Особого ничего нет. Только автограф Апухтина.

Я прямо чуть не захохотал от радости. Не заметили!!!

И тут же настрочил заявление директору с просьбой разре­шить ознакомиться с неопубликованным стихотворением Апух­тина. Но скопировал я, конечно, не Апухтина, а стихотворения Лермонтова. И только после этого попросил разрешения опуб­ликовать их.