Смотровая башня 1 страница

арон Шобер, первый советник посольства Австрийской империи в великом герцог­стве Саксен-Веймар, после нескольких ме­сяцев отсутствия возвратился в Веймар. Венское правительство вызывало в сто­лицу своего дипломатического представи­теля, едва удалось восстановить в столице император­скую власть. Пусть даже еще не до конца. В Венгрии еще бушевало пламя революции, а венская камарилья, едва зализав раны после восстания в столице Австрии, уже принялась плести новые политические интриги, что­бы заполучить назад потерянные Австрией в двух вой­нах германские земли. В этом Шобер мало чем помог своему правительству. Тем старательнее писал он днев­ники о Листе и теперь просто сгорал от нетерпения, же­лая узнать от него самые свежие сведения для своего литературного опуса.

Из этого дневника мы и узнаем теперь многое. Вот как Шобер записал рассказ великого музыканта об этих Днях его жизни:

«...Получив мое письмо из Воронинцев, Шобер рас­сказал великой герцогине Марии Павловне о предстоящем приезде — моем и Каролины в Веймар. Герцогиня распорядилась купить для нас небольшой дворец Альтенбург. Единственным пожеланием герцогини было, что-

бы хотя бы вначале беглецы соблюдали видимость, что они живут порознь: княгиня Витгенштейн — в Альтенбурге, а Лист — в гостинице.

Однако до осуществления этого плана им предстояло пережить еще немало событий. Во-первых, Каролине пришлось поспешно бежать из России. Ей стало известно, что семейство Витгенштейнов, боясь за судьбу ее многомиллионного состояния, решило упрятать княгиню в монастырь. Предлог: Каролина психически нездорова но родственники якобы стыдятся отправить ее в обычч-ный дом сумасшедших и предпочитают поместить в мо­настырь под присмотр монашенок — сестер милосердая

Продав все ценное, что могла, Каролина собиралась в дорогу. Офицер пограничной стражи, почитатель ее образованности и щедрости, прислал конного нарочного с известием: «В связи с беспорядками в Европе получен приказ закрыть русскую границу. Я задержу приказ до тех пор, пока Ваше сиятельство не очутится за рубе­жом».

Не обращая внимания на бушевавшую пургу, княги-ня закутала Манечку потеплее, взяла с собой самые до­рогие ее памяти вещи, деньги — и в путь...»

«...Я,— продолжает свой рассказ Ференц Лист,— ждал беглецов в Крижановце, имении князя Лихновского. Проходили дни, а от них — ни слуху ни духу. Лих-невский выслал конных дозорных к границе, и те в кон­це концов отыскали их. Последний участок пути княгиня с дочкой пришлось проделать пешком. Девочка была уже без чувств, но Каролина (словно одержимая, откуда только силы взялись) упорно пробивалась сквозь ме­тель и сугробы.

Лихновский принял нас по-царски. Однако через два дня он забеспокоился!

— Здесь я не могу гарантировать вам безопасность: слишком близко русская граница. Сейчас велю запрягать н везу вас дальше, в мой граецкий замок.

Раздумывать было некогда. Снова в дорогу — через бескрайние степи Галиции. Почти на каждой почтовой станции, пока перепрягали лошадей, нам рассказывали, что по тракту шалят волчьи стаи.

Ближе к Чехии уже другие страхи: словно вся стра­на пришла в движение. Во все концы маршировали ар-мейские колонны — подавлять революцию в Праге, Пеш-

те. Штатских с дороги! И отовсюду стремительные, как молнии, слухи: из Милана прогнали войска Радецкого, Париже свергли короля, в Праге сбивают повсюду с фронтонов домов австрийского двуглавого орла. А в Венгрии! В моей прекрасной, родной Венгрии одна за другой формируются революционные армии. Рождаются легендарные имена...

...Мы упорно пробирались на Запад. Каролина умоляет ехать дальше, прямиком в Веймар. Меня же зовет голос крови, страсть, мой характер вечного странника, жжет в груди огонь, имя которому — любовь к родине!

Мчимся дальше — из Граеца в Вену, из Вены к вен­герской границе, оттуда с большим трудом, но все же добираемся до Шопрона, Кишмартона. Минуту спустя я уже в тесном кругу друзей. Но и здесь два лагеря: одни говорят, что восстание закончится гибелью венгерской нации, другие кричат: «Развернем старые знамена Ра-коци с лозунгом «За свободу!».

Где же мое место? Сейчас я проехал через Польшу, Чехию и Австрию. Я видел, какой океанский вал армии катится уже на мою крохотную Венгрию. Рассказать им об этом? Это равносильно тому, что хватать за руки че­ловека, взявшегося за оружие, и уговаривать его, вну­шать ему, что умный трус проживет дольше, чем храб­рый безумец! Но и умолчать о миллионных армиях, движущихся на них,— это тоже было бы подлой ложью!

Я в отчаянье, не зная, как мне поступить. Каролина умоляет:

— Уедем отсюда поскорее! Здесь пока еще только сеют семена славы, но пожнут только смерть. И очень скоро.

В Кишмартонской церкви читает проповедь патер Санисло Альбах. Имя его многим знакомо. Клерикалы из­гнали его из Пешта, определив, что его проповеди слиш­ком смахивают на речи парижского аббата-раскольника Ламенне. После проповеди патер приглашает нас разделить с ним его скромный обед. Мы еще и словом не обмолвились о моих проблемах, а он уже говорит:

— Вам здесь нечего делать. На сегодня вы — единственный венгр, который известен всему миру. Если вы погибнете — а я думаю, это так и будет,— вместе с ва­ми на небе Европы погаснет и та единственная звезда,

что представляет на нем дух и душу Венгрии. Как духовный отец, как старший по возрасту, как венгр, который прожил здесь всю жизнь и здесь умрет, яговорю вам: уезжайте! И это не совет, а приказ. Уезжайте без колебаний. Люди без совести спасают, как это сейчас называют, «свои интересы», вывозя за границу золотые сокровища. Я именем всей нации говорю вам: нынче вы — золотой фонд венгерского духа. Ваш долг во имя высочайшего интереса нашего народа хранить это зо­лото там, где ему уже ничто не будет угрожать...

...Я хотел бы показать Каролине еще и Доборьян и может быть, даже купить дом, где когда-то три поко­ления Листов влачили свое жалкое существование. Но мы доехали только до окраины села и издали посмот­рели на него: через час-другой уходил почтовый дили­жанс на Вену, и Альбах взял с меня слово, что я не от­вергну эту единственную возможность.

Итак, мы прискакали сломя голову в Вену, оттуда где поездом, где на почтовых добрались до конечной це­ли нашего путешествия — до Веймара.

Великая герцогиня Мария Павловна милостиво при­няла Каролину, пообещала переговорить с Мальтицем, русским послом при веймарском дворе, а также отпра­вить письмо своему брату, императору России, с прось­бой разрешить расторжение брака Каролины с князем Николаем Витгенштейном. Она просила своего царст­венного брата повлиять и на московского митрополита в решении этого вопроса. Мотив для развода — это Ка­ролина сама выкопала в тайниках церковного права,— что ее выдали замуж еще несовершеннолетней, ребенком Брак же, заключенный по родительскому принуждению, и каноническое и светское право считает недействитель­ным. Но пока, на всякий случай, мы поселились порознь: Каролина — в Альтенбурге, я — в «Наследном принце». Конечно же, ежедневно мы вместе обедали и ужинали: я, Каролина с Маней и приехавшей в Веймар к тому времени ее гувернанткой, мисс Андерсон. Я ненавижу ханжество и эту глупо-неуклюжую, двусмысленную си­туацию. Поэтому я очень скоро покинул «Наследный принц» и перебрался в Альтенбург. Бюргеры закряхте­ли, а несколько местных революционеров пришли в во­сторг: вот что значит настоящий борец за свободу! Придворные кисло улыбаются, герцогиня Мария Павловна

шлет одно письмо за другим русскому царю, уже бук-вально умоляя его дать возможность двум грешникам встать на путь гражданской и христианской порядочно-сти. Посол же Мальтиц в своих письмах ко двору ругал нас. Но все погубил подлый эгоизм моих коллег-музы-кантов, убоявшихся в моем лице конкурента. За моей спиной они шептали, что я и партитур-то не могу читать и потому изображаю, будто я дирижирую наизусть, без нот. Потом начались обычные оркестрантские штучки: то начинала врать скрипка, то трубач «забыл» вовремя вступить, то кларнетист вместо четверти ноты играл половинку. И все это для одного: заметит ли знамени­тый господин дирижер или нет? Одно дело кататься по свету и тренькать на пианино и совсем другое — управ­лять оркестром. Приходится спокойно объяснить скри­пачу, который умышленно сфальшивил, что я и еще много других произведений знаю на память и что пока не родился на свет такой оркестрант, которому бы уда­лось водить меня за нос...

В это время мне в руки попала увертюра к «Тангейаеру» Рихарда Вагнера. Я перелистал ее и поспешил к Каролине, она умеет остудить мой излишний пыл. Са­жусь к роялю, прошу:

— Послушай вот это, Каролина. Кажется, я открыл один из шедевров века!

Сыграл увертюру до конца, спрашиваю:

— Ну как? Или я ошибся?

— Ты должен сыграть это в ближайшее время в кон­церте.

Вот это и породило первую бурю в Веймаре. С моей немногочисленной горсточкой скрипачей разве я мог вос­создать вопли и стоны Тангейзера? Ответ: нет денег. Дальше — больше. Определенные круги при веймарском Дворе спрашивают: а зачем, собственно, нам эти концер­ты? Господин Лист может приезжать во дворец, играть на рояле, как умеет, а театр и оркестр пусть он оставит в покое. В театре пусть, как всюду, забавляют публику паяцы, фокусники, дрессировщики собачек, мимы. А ес­ли публика очень жаждет музыки, можно сыграть для нее парочку итальянских опер-буфф. Идти же дальше итого — дело скользкое, более того, опасное!

Что ж, борьба так борьба! Я решил воспользоваться поводом: Веймар готовился пышно отпраздновать день

рождения своей престолонаследницы — принцессы Софии —

и показать «Тангейзера» целиком.

Каролина собиралась в Дрезден. У нее родились по­дозрения, что посол Мальтиц через своих агентов на почте выкрадывает ее прошения к русскому императору, и потому решила сдать их собственноручно на почту не в Веймаре, а в Дрездене. Я попросил ее, раз уж она едет в саксонскую столицу, послушать «Тангейзера» в тамошнем театре.

Каролина вернулась через два дня в полном востор­ге. Она сообщила мне, что после спектакля заглянула за кулисы и сказала Вагнеру, что и в Веймарском театре теперь будут стараться поставить его оперу, если не луч­ше, то хотя бы не хуже, чем в Дрездене. Вагнер вскоре переслал мне партитуру в сопровождении удивительней­шего письма.

Начались репетиции и беспрестанные схватки с ин­тендантством двора за каждую скрипку и аршин полот­на для кулис, за каждое ведерко краски или гвоздь.

Наконец премьера. Хозяева Вагнера оказались не лучше моих: ему даже не разрешили поехать на премье­ру собственной оперы в Веймар.

Успех? Это был не просто успех, но и моя победа над врагами.

А 13 мая 1849 года Рихард Вагнер все же появился у меня в Альтенбурге. Из Дрездена ему пришлось бе­жать, так как он принял участие в революционных боях и теперь вынужден стать бродягой — без жены, дома, де­нег и каких-либо видов на будущее.

Мы поместили его в «Наследном принце», после чего состоялся диалог между Каролиной и Рихардом Вагне­ром, подобного которому я еще не слышал никогда, хотя мне и доводилось сиживать за одним столом с интерес­нейшими людьми.

Эти двое блистали, сыпали идеями, на полуслове под­хватывая фразы собеседника. Если бы я не знал, как привязана Каролина ко мне, я бы мог подумать, что она просто влюблена в Вагнера. Боже, каким интересным рассказчиком оказался этот человек: он владел не толь­ко пафосом Риенци 1, но и драматической страстностью Тангейзера и артистизмом комедианта. Он разыгрывал у нас на глазах и взбунтовавшегося бюргера, и грубия­на— прусского гренадера, он — гудящий колокол над

Дрезденом и сраженный, истекающий кровью на главной площади города повстанец. А как он говорил о Бакунине, об этом бесстрашном и яростном мастере революции, восторгавшемся багряным знаменем над Дрезде­ном, которое было соткано не из шелка, а из зарева пожаров и вспышек орудийных залпов. Так может наслаж­даться мигом только музыкант, созидающий симфонию, художник, который видит, как оживает на стене его фреска...

...Вагнер показал и падение революции в Дрездене, и свой побег оттуда. Видно было, что он был слегка на­пуган, обеспокоен своим грядущим, но и рад, что отде­лался от Люттихау, этого дурака интенданта.

Мы решили представить Вагнера нашей высочайшей патронессе, великой герцогине Марии Павловне. Это про­изошло в небольшом охотничьем замке великого герцога Саксен-Веймарского. Ее величество пообещала сделать все от нее зависящее для Вагнера, потерявшего и заработок и положение. Однако она не смогла выполнить это свое обещание, так как одна веймарская газета опублико­вала приказ саксонских властей о розыске дрезденского дирижера Рихарда Вагнера, в котором предусматрива­лись суровые наказания не только ему самому, но и всем, кто помогал ему бежать или теперь укрывает его. Каро­лина трезво оценила обстановку: как бы веймарский двор ни любил музыку, если последует нажим со стороны Саксонии и Пруссии, Веймару придется выдать беглеца. Так что действовать нужно быстро: добывать для Вагнера деньги, одежду и паспорт и как можно скорее отправлять его в Швейцарию.

Вагнер еще колебался: в Дрездене остались его жена, книги, веши и прежде всего собрания партитур, и он хотел бы, прежде чем отправиться в путь, быть уверен-ным, что все эти ценности в безопасности. Но Кароли­на непреклонна: нынче очень трудно вызволить человека из тюрьмы. Это мрачное предсказание подействовало. Вагнер уехал. Я проводил его далеко за пределы Веймара. Прощаясь, маленький, осунувшийся, постаревший человек сказал:

— Очень, очень люблю тебя, Франц, и остаток веры в жизнь я сохранил только благодаря тебе.

И заплакал...

В июне 1849 года в Альтенбурге появился молодой человек и сказал, что он — Ганс Бюлов, студент из Лейпцига, сотрудник газеты «Абендпост» («Вечерняя почта»), и хотел бы поговорить с господином Листом.

Швейцар (он же садовник и кучер в одном лице) отвечал, что господина Листа нет дома, но гость может обратиться к его секретарю господину Раффу.

— Я хотел бы написать для лейпцигской «Абенд­пост» очерк о возрождении музыкальной жизни в Вей­маре,— сообщил Раффу молодой человек, которому на вид было лет семнадцать-восемнадцать.

— Маэстро, к сожалению, сейчас нет в Веймаре, —

сказал Рафф,— но я с удовольствием берусь показать вам и рассказать о резиденции господина Листа, Альтен­бурге, и жизни в нем. Вот салон,— пояснял Рафф, при­ведя гостя в самое светлое и просторное помещение на первом этаже дома.— В прошлом году здесь побывали Рихард Вагнер, художник Корнелиус, великий архитек­тор Шадов. Отсюда дверь ведет в концертный салон, где музыкантов ждет венский рояль и небольшая эстра­да для квартета. Раз в неделю мы слушаем здесь какой-нибудь камерный концерт. Картины на стенах — сцены из драмы «Эдип», эскизы для театрального занавеса — подарок Дженелли. Вот там несколько цветных амурчи­ков. Их подарила Беттина фон Арним. Взгляните на подпись: «Да здравствует Лист!» В соседней комнате — коллекция оружия маэстро. Поклонники господина Ли­ста шлют ему в подарок всевозможные сабли, мечи, шпа­ги, кинжалы, какие только не выдумал человеческий ум, из Европы, Африки и даже из Южной Америки. Прав­да, в витринах размещены и более мирные орудия: труб­ки и мундштуки со всех концов света; вот этот из янта­ря, украшенного серебром, перламутром,— подарок ту­рецкого султана; а вот единственный здесь портрет Фе­ликса Лихновского. Бурную жизнь прожил князь. Для него все было игрой: женщины, деньги, карьера, поли­тика. Трагической ценой и заплатил он за эту большую игру: погиб во время каких-то уличных беспорядков. На первом этаже — покои княгини. На втором, вот сюда, пожалуйста,— большой музыкальный салон, здесь стоит знаменитый эраровский рояль, с триумфом объехавший весь мир. А рядом музыкальный монстр производства фирмы «Александер и сыновья». Он соединяет в себе

рояль и орган. Три мануала, шестнадцать регистров и органная система педалей. Маэстро страстный поклонник органной музыки, и этот инструмент в какой-то мере заменяет ему настоящий орган. Вон там, у окна, чем­бало Моцарта. А теперь,— предлагает Рафф,— пройдемте в библиотеку. Взгляните на эти переполненные книж­ные полки. Листа интересует все на свете: мировая литература и экономика, философия и история, жизнь народов древности и фантастика, итальянские поэты и французская проза — от Вольтера до Сен-Симона. Вот Гёте, Кант, Гегель, Шеллинг, вот венгерская литература в отличных переводах. Американцы с их литературой об охотниках на бизонов. И разумеется, собрание партитур. Здесь есть и такие мастера, кого ныне уже и не пом­нят,— от Лассо до Скарлатти,— и такие, кого еще не знают, от вашего покорного слуги Иоахима Раффа до Рихарда Вагнера. А теперь мы приближаемся к святой реликвии — роялю Бродвуда, последнему инструменту, которого касалась рука Бетховена. Несколько минут по­святим и этому маленькому кабинету в библиотеке — музею Листа. Рисунки, медали, скульптуры, портреты, изображающие маэстро в разные периоды жизни. Вот он еще мальчик, которого поцеловал в лоб Бетховен,— ве­ликий волшебник Парижа, изображенный Шеффером в виде короля магов,— бюст Листа, выполненный Барто-лини и Шванталером; ордена, медали, почетные дипло­мы из разных стран от королей, кардиналов и пап, от князей, бургомистров, деканоз университетов и краса­виц— эти рукоделием, стихами и другими милыми без­делушками старались порадовать маэстро. А в этой вит­рине величайшие ценности дома — рукописи Баха, Гайд­на, Моцарта, Бетховена и Вагнера...

По настоятельной просьбе начинающего журналиста из Лейпцига секретарь композитора показал ему и свя­тая святых — небольшое строение, отделенное от двор­ца,— рабочий кабинет маэстро. Собственно, это одна большая комната в три окна, на стенах голубые обои, слегка припорошенные золотой пылью, голубые с белым занавеси на окнах, пианино красного дерева, пюпитр. Для письма, песочные часы, небольшой стол, обтянутые Штофом кресла. На стене картины: «Меланхолия» Дюрера и старинная гравюра «Святой Франциск на волнах»

— Вот и все, молодой человек,— сказал Рафф. —Вон там в углу,— письменный столик, за ним иногда работает княгиня. Чугунная печка, ее частенько топит сам маэстро: он не любит, когда ему мешают во время работы. Тут, за стенкой, его спальня. Отнюдь не царская, скорее монашеская: железная кровать, распятие, кувшин с водой и тазик для умывания, разбросанные на полу книги, ноты.

— Над чем работает сейчас маэстро? — спросил Ганс Бюлов.

— Над серьезным исследованием об искусстве дири-жирования,— ответил Рафф.

Приехал гость. С первого же взгляда Ференц почувствовал: этот человек на кого-то похож, на кого-то очень знакомого ему. И едва гость заговаривает, у него непро­извольно вырывается:

— Телеки! Шандор Телеки!

Гость кивает.

— Мы действительно с ним родственники. Но меня зовут Ласло Телеки ².

— Что же вас привело ко мне, господин граф? —раз­глядывая сидящего перед ним человека, спрашивает Лист. Гость намного стройнее и уже в плечах крепыша Шандора. Белые руки, тонкая кисть.

Гость достает из нагрудного кармана черного сюр­тука свернутый вчетверо лист.

— Вот мои документы. Правительство Венгрии, страны, которая свергла монархию, направило меня сво­им чрезвычайным послом в Париж. По совету Шандора я решил заехать к вам в надежде получить у господина Листа несколько рекомендательных писем к влиятель­ным членам нынешнего правительства Франции.

— Охотно,— кивнув, сказал Ференц.— Но чего хо­чет добиться посол Венгерской республики в Париже? Франция сама потрясена революцией. Грызня между партиями и, что еще страшней, нищета, позорящая сто­лицу мира — Париж.

Телеки, как это часто бывает у людей, забывших о нормальном сне, на миг закрывает глаза, негромко го­ворит:

— Венгерская революция потерпела поражение. Госарственное собрание в Дебрецене лишило Габсбургов венгерского трона. В ответ на это венская камарилья, ссылаясь на сколоченный в свое время против Наполеона Священный союз, обратилась за помощью к русско-му царю. Паскевич, палач Варшавы, с двухсоттысячной армией двинулся против Венгрии. Вена тоже привела в движение двести тысяч солдат. У них тысяча двести ар­тиллерийских батарей. У нас же только армия в сто пятьдесят тысяч человек и сотня орудий, если собрать все самые старинные мортиры. Здесь повстанцы — там закаленные в боях кадровые войска. Здесь нищета — там купаются в деньгах, есть провиант и амуниция. Там же­лезная воля деспотии, здесь анархия только что рожден­ной республики...

Ференц шагает по скрипучим половицам салона, спрашивает гостя:

— Но где же выход? В чем надежда?

Телеки долго молчит, затем тоже поднимается из кресла, подходит к хозяину дома и, положив ему на плечи ладони, говорит:

— Надежды нет. По крайней мере, если глядеть на вещи глазами трезвого политика. Но наша борьба за свободу опрокидывает все трезвые расчеты. Цепами мы молотили гвардейские полки императора. Вооруженные косами повстанцы захватили артиллерийские позиции генерала Шлика. Генерал Бем молнией промчался по Трансильвании и повторил легенду о Давиде, победив­шем Голиафа. Кошут, произнося свои речи в Кечкемете, Щегледе, Пеште, Сегеде и Дебрецене, создавал целые армии. И мы все еще верим в чудо, что еще пробудится совесть Европы.

— Как вы добрались сюда? — спросил Лист.

— Путь был нелегким. Но разве это может срав­ниться с героизмом наших бойцов?

Ференц садится к столу, пишет. Затем, протянув Те­леки целую пачку писем, говорит:

— Вот, граф, возьмите и используйте это для себя и на пользу родине. Даст бог, и чудо действительно свер­шится! Это моя величайшая мечта. И особая просьба; посетите мою бывшую подругу жизни, Мари д'Агу. Вам предстоят еще очень тяжелые дни, а может статься — и годы, дорогой граф. Друзья пригодятся. Мари — мать

моих троих детей. Я все написал в письме, но все равно повторите и на словах: я много просил и многое получил от нее за свою жизнь. Сейчас моя последняя прос-ба: пусть она поднимет Париж! За вас и за тех, кто стоит за вами. За мою бедную, несчастную родину.

Ожидаемого чуда не произошло. В июне 1849 год Паскевич занимает Трансильванию. Единственный непобедимый полководец, генерал Бем, проиграл битву под Шегешваром. В августе Кошут начал отступление под Оршову, и тогда же, 13 августа, под Вилагошем сложил оружие Гёргей.

Ференц уже боится развернуть газету: в побежденной Венгрии власть взял в свои руки генерал-палач Хай-нау. Первые жертвы военного тирана — добивают остат­ки Польского легиона. Генерала Дамьянича и его сорат­ников осуждают на виселицу. Уцелевшие вожди венгер­ской революции в изгнании, в Турции. Может быть, так же сидят и слушают шум Мраморного моря, как не­когда навеки изгнанные с родины соратники Ракоци.

Ференц лихорадочно работает. Задумывает новые и новые композиции. Нужно создать какое-то удивительное произведение, такую музыку, услышав которую люди ощутили бы предсмертные муки его поверженной роди­ны. Музыку, которая, как сигнальный огонь дозора, пре­дупреждала бы весь мир: помогите, здесь готовят смерть целому народу, всей стране!

Все чаще весточки от детей. Пишет Бландина, стар­шая. Она опекает Козиму и Даниеля, сообщает об успе­хах в учебе, она же задает тон во всех бунтах. Потому что они постоянно бунтуют: против новых учебников, против бабушки, учителя музыки или расписания, про­тив латинского языка или вообще против такой жизни, против всего света и особенно взрослых.

И вдруг удар, от которого немеет не только рука, но и сердце: Гейне опубликовал свою сатиру, более убий­ственную, чем сто кинжальных ран:

И Лист — он выплыл жив и здрав,

Он под родным венгерским небом

На поле брани не попав,

Убит ни русским, ни кроатом не был.

Ференц тяжело ранен, может быть, это страшнейший удар, который ему нанесли за всю жизнь. Но он все рав-

но внимательно прочитывает письма детей, отвечает на все их вопросы и, конечно, всегда помнит, что от его терния, справедливости и, главное, хладнокровия зависит встанут ли его дети на ноги в будущей жизни, или канут без следа в бездну, как множество других невин-ных душ, выросших без отцов, лишенных истинной роди­тельской заботы.

Дети мало-помалу перерастают пансион, где они учат-

Нужно думать о новых учителях для них, о новых методах. Каролина предлагает вызвать к детям свою бывшую гувернантку Патерзи, Бландина и Мари проте­стуют. Все кончается тем, что в Веймар приглашают ба­бушку, госпожу Анну Лист.

Аккуратная, скромная старушка, сохранившая свою сельскую натуру и среди каменных громад Парижа, Анна отклоняет все попытки представить ее великой герцоги­не и наследнице с супругом, когда те почти каждый день навещают Альтенбург. Она предпочитает сидеть во фли­геле, потом выходит в сад, на задний двор, где все кури­ное, гусиное и утиное племя мигом собирается вокруг нее, кудахтая, гогоча и крякая. А после полудня, пока Каролина отдыхает, они снова вдвоем с сыном.

— Бландина такая же взбалмошная, как когда-то ты сам в детстве,— рассказывает Анна.— Козима неразго­ворчива и замкнута. Она, я думаю, умница. Когда они ссорятся — Бландина шумит, а Козима же молча, но упрямо стоит на своем. Она всегда одерживает верх. Всегда. А Даниель — ангелочек. Добрый. Боюсь я за него. И кто за ним приглядит, когда меня не станет?

— Я, мама! — говорит Ференц.— Я пригляжу.

— Не сумеешь,— возражает Анна.— Ты слишком щедрый. Нет, легкомысленный.'Впрочем, ты только день­гами швыряешься. Жизнью, временем своим — нет. Ви­жу я: ты много работаешь. Каждый день я хожу к за­утрене и вижу, что ты уже сидишь у окна, трудишься. До обеда — у тебя репетиции, потом — уроки, вечером — концерт: здесь, или при дворе, или у друзей, или в театре. И по вечерам допоздна у тебя свет. Каждая твоя минутка на счету.

— Мама, что ты скажешь о Патерзи?

— Добрая женщина, чистосердечная. Только соста­рилась и она. Сама уже не может учить, больше болеет. Вместо нее уроки ведет племянница...

— Заменить ее?

— Не нужно. Дети не должны видеть, что ты нерешителен. А ошибаться все могут и ты тоже.

Нападки Гейне не причинили бы ему такой боли если бы он сам в душе не был бы такого же мнения-наверно, все-таки нужно было, чтобы на венгерском не босвободе угасли сразу две звезды — Петефи и Лист К счастью, в эти минуты рядом с ним Каролина.

— У тебя единственное дело — творить! — говорит она.— Сейчас тот листок бумаги, который ты засеваешь зернами нот,— это и есть вся Венгрия, точно так же как погибшая Польша — пшеничная нива Шопена.

И Ференц работает. Он создает музыку к пьесе и только в 1855 году симфоническую поэму о Прометее, который украл божественный огонь, чтобы принести свет во мрак человеческой жизни. Затем его вдохновляет «Что слышно на горе...» Виктора Гюго. Какую гору имел в виду композитор? Покинутый рай вблизи женевских колоколен или другие горы, те, у подножия которых рож­дались сонеты Петрарки? Нет. Эта гора — холм со смот­ровой башней в Альтенбурге. Отсюда видна вся Европа. которую постепенно обволакивает темнота. Да, уже тем­неют осенние поля, как всякая земля, по которой прошел огонь, оставив после себя пепел и золу. Отсюда, с этого холма, он и слышит удивительнейшую симфонию приро­ды, когда тяжело вздыхают всей грудью моря, когда на крыльях ветра мчится на заре стая розовых облаков, а реки раскачивают в своих зеркалах мирные отра­жения смотрящихся в них берегов. Только в эту симфо­нию покоя уже врывается какая-то другая, скрежещу­щая, адская музыка! Неистовая музыка человеческой жизни — от первого крика в миг рождения до послед­них стонов удушающей его смерти. Пропахшая людской кровью музыка, фортиссимо упавших наземь знамен и мертвых, лежащих на поле сражений, стенания заре­занных младенцев и сошедших с ума матерей, печаль разрушенных храмов и спаленных дотла жилищ. «Се qu on entend sur la montagne...» * Да, эту музыку нельзя прогнать из комнаты с золотистыми обоями. Как и не­счастного всадника, привязанного к седлу, из «Мазепы».

* «Что слышно на горе» (фр.).

Копозитор сам словно привязан к оседланному Пегасу и должен мчаться на нем, истекая кровью, потому что только после страданий рождаются настоящие творения.

Ивот мирный Альтенбург заполоняет траурная музыка. Лист создает «Погребальное шествие». Удивитель­ный памятник жертвам Арада. Плач «композитора по своей красивой, дикой родине». Скачут всадники, сверкают и звенят сабли, грохочут орудия. Где-то сколачивают виселицу. «Траурный марш» — памятник жертвам ше­стого октября. Тринадцати казненным в Араде.

Странная двойственность; с одной стороны — он при­дворный дирижер, получающий от герцога почти такие же почести, как в свое время господин министр Гёте, а с другой — в произведениях этого почтенного человека в период между 1848 и 1851 годами начинают звучать ноты мятежа, революции, недовольства. Он пишет «Хор рабочих» — «Аrbeitschor», прославляющий людей труда и их борьбу за свободу, позже превращенный в «Герои­ческий марш» для фортепиано. Затем использует для своей песни стихи Беранже «Старый бродяга».