Вечный странник 1 страница

еллони, новый секретарь, действительно упорядочил дела Листа. Письма—слов­но солдаты в строю, наиболее важные чуть приподняты над общим ранжиром в ожидании срочного ответа. Контракты — в одной общей папке, рядом с ней умно придуманный календарь выступлений, из которого Фе­ренцу сразу видно, когда состоятся его концерты в Льеже, Антверпене, Остенде или Брюсселе. И все это Беллони делает с веселой и милой улыбкой, не угнетая своим порядком маэстро.

Милый итальянец ничуточки непохож на скучных импресарио. На концертах он аплодирует громче и доль­ше всех. И совсем не потому, что хочет увлечь публику; просто он сам больше всех в восторге от музыки. Еже­дневно он показывает Листу его медленно, но верно ра­стущий банковский счет. Затем пытается объяснить:

— Деньги, дорогой маэстро, только тогда наши вра­ги, когда их нет. А начнут собираться — сразу же ста­новятся почти что друзьями. А уж когда бумажник от них располнеет, то они роднее родного брата. Деньги— это и хороший врач, и верная жена, и лучший советчик...

Ференц некоторое время терпеливо слушает эти цитаты из Гольдони, потом, грохнув по столу кулаком, яростно кричит:

— Вы что, Беллони, спятили? Уж не собираетесь ли вы выпестовать из меня Шейлока?

Беллони осторожно удаляется, однако день-другой спустя снова забрасывает удочку: приносит выписку банковского счета и расписывает, как все-таки хорошо, когда улажены все денежные вопросы.

На состоявшемся в Брюсселе конгрессе в память столетия со дня рождения композитора Гретри ¹ Лист познакомился с норвежским скрипачом Уле Буллем. Уле Булль² совсем недавно из Италии и Франции. Случаю было угодно, чтобы его турне проходило точно по тем же городам, где пролег последний путь великого Пага­нини.

— Когда маэстро приехал в Ниццу, где его настигла смерть,— рассказывал норвежец, — он уже лишился го­лоса, горло кровоточило. Как стая шакалов, накинулись на Паганини юристы, импресарио, обитатели карточных притонов, вымогатели, судьи, прокуроры и прочие пред­ставители властей, словно собирались отомстить велико­му таланту за свою собственную посредственность.

А попы — те и после смерти музыканта не хотели дать его душе покоя. Кардинал Гальвани прислал сво­его секретаря, и тот над гробом прочитал приговор ка­толической церкви: не хоронить богоотступника ни на кладбище, ни на землях городских или государственных, ни на частных — крестьянских или дворянских, ни в ле­су, ни в поле, ни на винограднике — нигде и ни под ка­ким видом. А если где и свершится это тайно, то полу­чит полное отпущение грехов тот человек, кто этот сата­нинский труп, из гроба выбросив, развеет прах по ветру...

После объявления приговора толпа с проклятиями проводила гроб до префектуры. Ночью сын Паганини Ахилл, наняв восемь человек, выкрал гроб с телом отца со двора префектуры и пешком под покровом темноты У нес его к морю. Но проклятие приговора преследует их повсюду: из Ниццы — в Виллафранку, Полчеверу, Бор-Дигеру, Савону. Нет умершему покоя нигде. Кажется, сбывается церковное проклятие: «Земля исторгнет его из чрева своего»,

Ференц работает ночь напролет. Пишет некролог Паганини. Он был больше, чем артист. Он был мастер и даже более того — волшебник. Только он должен был

помнить, что артиста строже связывают законы чести чем любого английского лорда, чем наследного принца и князей церкви. Закон артиста: genie oblige! (талант обязывает!)

Несколько дней спустя Ференц концертирует в Гамбурге. Беллони бледнеет, увидев, какие суммы маэстро жертвует боннскому фонду Бетховена, институту слепых, престарелым коллегам-музыкантам. Но он с гордостью взирает на Ференца, когда тот спасает 6лаго-творительный концерт местного оркестра. Устроители концерта не позаботились об освещении, а тем време-нем опустились сумерки, и пришлось снять с програм-мы заключительный торжественный номер с участием Листа и оркестра. Настроение публики явно говорило, что надвигается скандал. Любители музыки ехали в Гам­бург за тридевять земель, чтобы послушать «полубоже­ство». И вот вместо этого — беготня, безрезультатные переговоры. Ференц, правда, готов играть в полной тем­ноте, но оркестранты без нот и освещения беспомощны. А сумерки густеют, несколько лампад в огромном соборе излучают лишь очень слабый свет. Экономные немец­кие бюргеры требуют деньги назад. Нет Листа — нет денег! Тогда Ференц садится к роялю и, словно Орфей, завораживает разъяренных людей. Он играет фантазии на темы «Лючии» Доницетти, «Ниобеи» Пачини, транс­крипции песен Шуберта и в конце — «Аве Мария». Три­умфальное шествие сопровождает его до отеля. Правда, на банковском счету Беллони на сей раз не может от­метить нового прироста, но зато и он уже усвоил закон: genie oblige!

Осенью 1841 года Лист, князь Лихновский ³ и Беллони прибывают в датскую столицу. Еще не успели раз­меститься в гостинице, как король Дании Кристиан VIII уже прислал гонца: его величество желает видеть маэст­ро. Ференц, как был, в дорожном платье, является к ко­ролю, а тот, одним движением руки отметая в сторону все придворные церемонии, восторженно восклицает: «Исполнилась моя давнишняя мечта. Я уже много лет думаю о том, чтобы познакомиться е вами».

Датский король награждает Листа высшим орденом страны. Дважды Лист дает концерты в Рыцарском зале

дворца и еще два благотворительных — на вспомоществование сиротского дома, дома престарелых музыкантов, для фонда бедняков Копенгагена, словом, таких заведений, которым он считает своим долгом помогать всегда и везде.

Самый восторженный его слушатель в Копенгагене, великий сказочник Андерсен, так увековечил датские концерты Листа.

«...Я говорил с консервативными политиками и миролюбиво-трусливыми бюргерами. При звуках музыки Листа они готовы были выбежать на улицу и вместе с сотнями тысяч других петь «Марсельезу»... Последователи Гегеля слышат в его музыке отзвуки своей фило-софии, гигантские волны мудрости, мчащие человечечество к брегам совершенства. Поэт видит в Листе поэта, а странник — в первую очередь я сам — видит при зву­ках его музыки сказочный край, который он уже когда-то видел или еще только собирается посетить».

Так видел поэт, вдохновленный пламенем поэтиче­ской музыки. А как видел профессиональный музыкант, которого не раз неприятно передергивало от музыки Листа? Ведь Лист был самым великим отступлением от норм и канонов, исключением, воплощением возмути­тельной строптивости по отношению ко всякой почтен­ной, благонадежной, правильной посредственности! Са­мое первое, что повергало профессионалов в замешатель­ство, была невиданная широта динамического диапазона звучания инструмента под пальцами Листа. Лист начи­нает так тихо, что задние ряды шикают на счастливчи­ков из передних: тише! Затем звучание рояля усили­вается, становится мощным, захватывающим дух. Фор­те наполняет зал.

Нередко случалось, что публика принималась апло­дировать уже в середине пьесы, не выдержав напряже­ния. А маэстро еще только отправлялся к вершинам фортиссимо. Это чудо владения динамикой инструмента было больше, чем просто совершенство пианизма; рояль как бы превратился в удивительный оркестр, который Дохновляется волей, страстью, гением одного человека.

самом начале своей артистической карьеры Ференц довольно часто оказывался рабом этого приема.

Но шли годы, и, по мере того как успех становился Привычнее для Листа, он тоже все отчетливее пони-

мал, что нельзя злоупотреблять этим приемом, что одна сила звука нужна, когда играешь Баха, и совсем другое форте желательно для Шопена, и если нет предела фантазии, когда исполняешь Паганини, то необходима строгая простота, когда на рояле звучит Скарлатти. Что плох тот актер, который, увлеченный своим громовым голосом, не умеет делать разницы, одинаково читая Шекспира и Мольера, Софокла и Мюссе. Владеть собой — это стало теперь его характерной чертой. Теперь Ференц все охот­нее играет большие, классические произведения, требующие необычайного напряжения, отдачи не только испол­нителя, но и публики. Здесь не ослепишь слушателей взвивающимися к облакам форте «Хроматического гало­па», здесь нужно нечто совсем иное—ясную, чистую точную музыкальную речь Свободный и вместе с тем упорядоченный ритм, естественный, как дыхание или как биение человеческого сердца. Исполняя великих класси­ков, публику не сразишь музыкальными фейерверками. И он покорял ее теперь тем, что не только исполнял, но и показывал, как одна тема в шедевре тесно смыкается с другой, как мелодии вступают в противоборство, дра­матическую борьбу друг с другом и как в конце концов утихает этот бой. Теперь он все чаще покорял тем, что открывал людям произведения, которые еще недавно ка­зались им неразрешимыми загадками.

Когда-то Лист увлекался импровизацией, головокру­жительными аллюрами цыганской манеры игры: он до­полнял, украшал авторский текст — порой довольно сво­бодно. С годами Ференц все больше отходил от импро­визации. Он становился все проще, взыскательнее, все более верным первозданному тексту шедевров. И стре­мился привить эту взыскательность и публике. Там, где от него ждали показной бравурности, он исполнял Бет­ховена или Баха, потому что хотел не только удивить слушателей, но и возвысить их.

Специалисты — и друзья и враги — искали секрет его мастерства в его руках, форме и длине пальцев, меж­пальцевых промежутках. Выяснилось, что руки его ни по форме, ни по величине кисти не отличались от рук обычных людей. Другие критики думали, что секрет успеха кроется в его юной красоте, обвораживающем элегантности, величественной осанке. Несколько десяти­летий спустя выяснилось, что состарившийся Лист, со-

вершенно утративший младую красу и осанку, пользуется еще большим успехом, чем в молодости. Многие говорили о его феноменальной памяти (он знал наизусть чуть ли не всю мировую музыкальную литературу), о том, что он мог играть в любом стиле. Другие безуспешно пытались сравнивать Листа с его великими современниками, но не находили соответствующего мерила.

В действительности секрет состоял в том, что никакого секрета не было. Руки его были быстрее и, может быть, сильнее, чем у других, но никому и в голову не приходило, что эта божественная музыка рождается прежде всего от прикосновения его рук к инструменту. Нет, он не просто играл ноты, он заставлял мертвые значки делать признания, находя в них то, что когда-то

чувствовали, чём жили и восторгались Бах, Моцарт, Бетховен, Шопен.

Теперь после завершения серии концертов в Копен­гагене Ференц снова едет в Париж. Практичный Беллони предлагает самый роскошный пароход, но у Лих-новского пробуждается любовь к приключениям, и он доказывает, что лучше путешествовать на паруснике, таком, как «Летучий голландец», или, подобно смертель­но раненному Тристану, плыть под парусом на корабле. Разумеется, Ференц присоединяется к идее Лихновско-го, и вместе со все возрастающим количеством багажа они грузятся на трехмачтовый парусник «Бёрс». Путешест­вие начинается весьма прозаически. Два буксира выво­дят судно из порта, потому что ветер так слаб, что не может даже пополоскать платочки провожающих.

В открытом море он лишь чуть-чуть надувает пару­са, и они едва ли не ползком добираются до Куксхавена. И тут уж им не может помочь никакое искусство мореходов. Мертвый штиль. Ничего не остается делать, как ждать, пока бог морей Посейдон обретет хорошее на­строение и подышит на них с небес свежим ветерком. Поначалу пассажирам парусника вся эта история кажется забавной, но, проскучав несколько часов, они начинают злиться: спокойно державшиеся бюргеры принимаются яростно спорить, ссориться, орать. Капитан судна тшетно пытается их утихомирить, страсти накаляются, офицеры уже подумывают, не лучше ли отправить пассажиров на берег, потому что они — чего доброго — разнесут весь парусник и перебьют друг друга. Беллони

злорадно ухмыляется, Лихновский хлопает дверью своей каюты, и только Ференц не теряет спокойствия.

— Давайте прогуляемся в город,— предлагает он. — В жизни только раз представится такая возможность — посмотреть достопримечательности Куксхавена.

Беллони выступает впереди, за ним следует Ференц, позади всех плетется чувствующий себя виноватым Лихновский, будто арьергард побитого войска. Они заявляются в кафе, и Ференц сразу же спрашивает: «Есть в этом городе театр?»

Ответ не очень ободряющий: театр и есть и нет. Какая-то бродячая труппа застряла здесь, в городе, и сидит уже целую неделю без денег. Им нечего есть и нечем платить за гостиницу. Бедняги ночуют прямо в театре. Они бы уже рады уехать, бросив последние тряпки но в довершение всего несчастья стоит штиль, и судно не может выйти в море!

Лист командует:

— Идем в театр!

Лихновский обрадованно присоединяется к нему, хо­тя Беллони с горечью констатирует, что ветер может подуть в любую минуту, и капитан, не дожидаясь их, от­правится в путь. Но Беллони каркает зря; приободрил­ся, расправил крылья и Лихновский и вособенности сам Лист. Теперь и у Лепорелло нет выхода: он отправляет­ся следом за своим Дон Жуаном. В театре царит немая тишина, нигде ни огонька, ни души. Ференц открывает дверь, ведущую в зрительный зал, складывает ладони рупором и кричит:

— Эй, есть здесь кто-нибудь?

Из темноты зала откликается дрожащий голос (как позднее выяснилось — это был директор труппы).

— Пожалуйста, не шумите! Мы знаем, что должны покинуть театр, но, пожалуйста, оставьте нас хотя бы переночевать здесь.

— Кто здесь говорит о ночевке? Мы просим вас сыграть спектакль и готовы заплатить за это!

Еще минуту спустя на сцене, превращенной бродячи­ми комедиантами в ночлежку, вспыхивает огонек, потом факел, потом в желтом круге света появляется маленький, может быть, даже горбатый человек. Он представляется:

— Я — Хартман, директор труппы.

— Ференц Лист! — в свою очередь, отвечает гость.

Услышав это имя, все всполошились, будто молния

сверкнула сквозь мглу в старых стенах театра. Громкое имя громом прогрохотало по спящему театру:

— Ференц Лист! Ференц Лист! Сам Лист! Да поможет мне бог, он здесь сам, лично!

Директор чуть ли не плачет:

— О спаситель, наша последняя звезда надежды! Что мы можем сделать для вас?

— В порту стоит трехмачтовый парусник. Его пассажиры от скуки готовы съесть друг друга,— сообщает Лист. — Сейчас мы приведем сюда людей и устроим для них удивительный, еще никогда не виданный бал, как на масленицу.

Лихновский бросается в экипаж и мчится за пуб­ликой.

Четверть часа спустя уже установлена декорация. Через полчаса артисты и артистки надели уцелевшие костюмы. А когда пассажиры парусника прибывают в театр, уже играет оркестр, руководимый господином Фе­ренцем Листом, а вверху на сцене щебечут актрисы, словно некие изголодавшиеся птички, которых воскреси­ла надежда на пищу и питье.

После представления вспыхивает бурная овация. Фе­ренц отмахивается от этих проявлений всеобщего удо­вольствия:

— Давайте уберем стулья, и пусть начинается бал! За музыку будет отвечать Ференц Лист!

С рассветом в зал, где не прекращались танцы, при­мчался штурман:

— Подул ветер! Быстрее, быстрее! А то чего добро­го черти заберут и этот слабый ветришко. Останемся тут торчать еще неделю!!

В шляпу, положенную возле выхода, с приятным звоном сыпались динары, форинты, талеры. Последним уходил Ференц. Он бросает луидор. Перепуганный Бел­лони огорченно кричит:

— В конце концов и я пойму, что гениальность обя­зывает!

И наконец триумфальное вступление в Париж. Жорж Санд в передовой статье приветствует музыканта, кото-

рый, одержав победы на различных полях сражений Европы, наконец прибыл покорить Париж. В тот же день Лист встречается с Гектором Берлиозом. В голове у Фе ренца план, который едва ли он сможет осушествить в одиночку: быстрее дать благотворительный концерт из произведений Бетховена, средства от которого пойдут на сооружение памятника Бетховену. Концерт лучше всего организовать где-нибудь в одном из залов в центре Парижа. Гектора не нужно уговаривать: он и так весь горит от нетерпения. Он уже слышит первые бетховенские аккорды. Сначала сыграем увертюру «Фиделио», потом концерт для фортепиано ми-бемоль мажор... Надо разыскать Массара, пусть исполнит «Крейцерову сонату». И в заключение — «Пасторальную симфонию».

Концерт состоялся, Берлиоз был действительно не­подражаем. А Ференц, исполняя медленную часть фортепианного концерта, заставлял людей плакать. Успех Успех. Но когда уже затихли бурные аплодисменты кто-то в зале восклицает:

— Фантазии на темы «Роберта-Дьявола»! Словно кто-то швырнул горящий фитиль в бочку с порохом, раздался настоящий взрыв.

— Браво! «Роберта-Дьявола»!

Ференц стоит за кулисами смертельно бледный. Его уговаривает Беллони.

— Кто-нибудь выйдите к рампе и объявите, я даль­ше играть не буду!—сопротивляется Ференц.

Маленький итальянец ломает руки, чуть не плача:

— Ну зачем заливать холодной водой такой жар в очаге?! Ну что с вами случится, если вы сыграете «Ро­берта-Дьявола?»

Глаза Ференца суживаются в щелочки, взгляд его холодеет, и Беллони начинает пятиться:

— Я только прошу вас. Маэстро. Я же не хочу да­вать вам дурных советов. Я думал, что битву за Париж вам надо выиграть. У нас здесь не только друзья, но и много врагов...

Ференц отвечает тихо, совершенно спокойно: — Этот вечер посвящен Бетховену, и здесь не будет парада для Мейербера, как не будет и блистать виртуоз, господин Ференц Лист!

Берлиоз одобрительно кивает, но в зале к проявле­нию восторга примешивается все больше и неудоволь-

ствия. Директор театра в ужасе подбегает к Маэстро:

— Умоляю вас, ради театра и ради ваших собственных интересов не будем спорить с публикой! И Ференц капитулирует. С изменившимся лицом он снова выходит на сцену и исполняет фантазию на темы «Роберта-Дьявола»

На другой день Берлиоз вступается за него уже как журналист.

«Кое-кто здесь расхваливает жалких зайцев. Но втыкает острия своих перьев в таких львов, как Ференц Лист!»

Да, враги действительно обстреляли Ференца ядовитыми стрелами. Оскар Комментант в одном бульварном еженедельнике помещает такой злой шарж:

«Некий пианист, который столь же хороший устрои­тель концертов, как и исполнитель, пообещал двадцать пять франков одной даме, чтобы она упала в обморок с кресла. Тогда он бросит рояль, побежит в партер и с по­мощью флакона духов будет гальванизировать бедную даму. Успех обеспечен!..

...Все так и случилось! Великий музыкант великолеп­но исполнил концертную пьесу Вебера, но дама забыла исполнить возложенную на нее роль, так как во время концерта заснула. Пианист лавиной обрушивал на зал аккорд за аккордом, и никакого обморока! И что же де­лает наш герой — великий пианист? Он падает в обмо­рок сам! Публика немедленно окружает его, возвращает к жизни, ухаживает за ним, осыпает знаками любви. В это время от шума спящая дама тоже просыпается, и теперь уже она падает в обморок — на этот раз не из притворства, а на самом деле...»

А несколько дней спустя на горизонте появляется новый противник, куда опасней Комментанта. Это Генрих Гейне. Кто бы мог предположить, что поэт, тонкий, чувствительный человек, может отвечать на мнимые обиды такими оскорблениями?! Ференц предполагал, что у самых злых его критиков есть в душе хоть какое-то доброе намерение. Вот и о Гейне он хотел бы так ду­мать. Если он сам и не любит памфлетиста Гейне, то уж поэта Гейне приветствует во всяком случае. Но, увы, Гейне не оставил относительно себя никакого сомнения. Это была явно недоброжелательная критика.

«О сколько букетов упало к ногам господина Листа! Это было незабываемое зрелище, когда господин артист с непоколебимой самоуверенностью выдержал целый ливень цветов, подобно великим победителям..., когда он затем с грациозной улыбкой поклонился, выбрал красную камелию и воткнул ее в петлицу фрака. Да, как действительно странно устроено все на свете,— подумал я, наблюдая празднество в зале,— взять хотя бы парижан: они видели самого Наполеона, который шел от победы к победе и действительно заслужил их восторги. Теперь эти же самые парижане столь же торжественно прини­мают господина Франца Листа! С такой безумной радостью, восторгом, неслыханным в истории».

А затем новый, еще более ехидный укол. Гейне вы­дает его под видом разговора с неким врачом:

«...Иногда я склонен так объяснить все колдовство Листа: никто на свете не умеет столь мастерски органи­зовать свои успехи, как Франц Лист. В этом жанре он такой же гений, как великие мастера-иллюзионисты. Са­мые видные и знатные личности добровольно бескорыст­но прислуживают ему. Словно сообщники или подкуп­ленные им энтузиасты, они с удивительной послушно­стью выполняют все его указания...».

И еще один враг дает о себе знать: в концертных за­лах Парижа появляется Антон Шиндлер. Другие люди с годами полнеют, становятся добрее и мягче, и даже, если были злыми в молодости, под старость под поду­шечками на щеках приобретают способность скрывать свою озлобленность. Шиндлер же стал еще более тощим, еще более строгим и более злым. Пока жив был Бетхо­вен, его Мастер, он довольствовался ролью всесильного секретаря и доверенного. Но бог музыки скончался пол­тора десятилетия назад. И теперь Шиндлер выступает как его пророк, который один только знает, о чем и как думал Бетховен. Он — единственный, кто изучил секре­ты исполнения бетховенских произведений. И вот Шиндлер уже впивается зубами в Листа, заявляя: Ма­стер предполагал исполнять свои произведения не в том темпе и не рассчитывал на такое форте, Мастер говорил так, Мастер говорил эдак... Вначале люди только по­смеивались над этим чудаком, одетым во все черное. Но

потом словно неожиданно прозрели: ведь этот же Шиндлер жил рядом с Бетховеном, был его доверенным, наверное, он что-то действительно знает о законах бетховенской музыки.

Беллони негодовал. Но Лист, пропуская его гневные выкрики мимо ушей, говорил:

- Известите комитет в Бонне: скоро я выполню свой долг до конца. Переведенных мною двадцать пять тысяч форинтов хватит — по крайней мере так информировали меня — на памятник Бетховену.

Беллони послушно сел к письменному столу и начал составлять текст письма, ворча под нос:

- Пусть господин Шиндлер сначала сам переведет в Бонн такую сумму. Целое состояние! А потом раскры­вает рот...

Ференц подошел к прилежному маленькому итальян-цу, положил ему руку на плечо и сказал примирительно:

- Не сердитесь на него: он свое дело уже сделал...

Капли горькой полыни натекают, сочась медленно, но верно: Ференц навестил Шопена — тот принял его очень холодно. (Интересно, почему отвернулся от него этот сердечный человек? Загадка? Загадка, на которую он никогда не получит ответ.)

Принимается за Ференца и еще одна газета:

«Лист обратился с прошением наградить его орде­ном «Почетного Легиона», но в верхах его просьбу ре­шительным образом отклонили!»

Интересно, кто это так тщится отравлять воздух во­круг него? Ведь знали же все — враги и друзья в равной мере,— что он не только не просил награды, но скорее всего отказался бы принять ее, если бы она и была пред­ложена французским императором, который картечью утолил голод лионских ткачей. Взбунтовалась Мари: ей не удалось договориться со своими родственниками от­носительно раздела наследства и пришлось вернуться к матушке Листа, а это значит, что снова началась молча­ливая война двух женщин. Правда, тактика каждой из них индивидуальна. Понимая, что ей не удается завое-вать Мари, Анна стремится по крайней мере смягчить ее сердце. Мари делает все, чтобы Анна ясно поняла:

ей не нужна ее любовь, ее заботы, ласки и внимание. Нет, нет и нет... Медленно, капля по капле накапливает ся горькая полынь...

Осень Лист проводит на рейнском острове - Нонненверт. Беллони получает отпуск, но князь Лихновский сопровождает их и здесь: играет с детьми, пишет стихи для Мари. Ференц улыбается и сочиняет на них музыку. Мари читает Ференцу немецких поэтов: Гёте, Шиллера, Ленау, Уланда.

— Остался еще Гейне,— говорит она, убирая книги.

— Но господин Гейне причинил тебе много неприятностей. Хотя бы лето не будем омрачать...

Ференц удивленно посмотрел на Мари.

— Неужели ты думаешь всерьез, что я сержусь на Гейне, на поэта? Конечно, литература не моя стихия Но стихи Гейне я почти все знаю наизусть.

Рейн притягивает его к себе. Люди здесь просты: крестьяне, ремесленники. Каждый день трогательные знаки внимания Листу. Один сосед принес только что сбитое масло, другой — букет цветов, третий — цыплен­ка, четвертый предложил: «Хотите, я спою вам одну песню?»

Ференца обворожил этот крохотный островок. Его вдохновляют река, бегущие по ней корабли, словно оли­цетворяющие немецкое прилежание, и тихие ночи, в ко­торые слышно, как звонят колокола в дальних селах на берегу.

Неожиданно Лист пишет одну за другой несколько песен: «На Рейне», «Лорелея», «Песня Миньон», «Жил в Фуле король», «Ты посланец небес», «Как дух Лау­ры», «Ты словно цветок». В памяти всплывают забытые лица доборьянских цыган. И медленно зреет шедевр, ко­торый лишь через несколько лет обретет свой оконча­тельный вид. Песня на слова Ленау «Die drei Zigeuner» *.

Новый жанр. Говорят, Лист изменил фортепианной музыке. Так ли это? Едва ли. Своему жанру, своему ин­струменту — роялю он не может изменить потому, что до сего времени (и еще долго потом) все, что страстно увлекает его в музыке, он переводит на этот родной для

* «Три цыгана» (нем.).

него язык фортепиано. Да, Лист восторгался симфониями Бетховена. Сначала как благодарный ребенок, которого поцеловал гений, затем как юноша, глубоко изучающий их, и, наконец, как зрелый мастер, знающий Бетховена с обстоятельностью исследователя, который помнит каждую музыкальную фразу, каждую партию инструментов в оркестре, все секреты партитуры и все же переводит симфонии на язык фортепиано. Потому что только так он и постигает бетховенские сокровища сполна.

Да, он любит немецкие соборы, любит за поселившуюся в них органную музыку Баха, переплавляющую многотонной глыбы звуков в удивительные каменные кружева, но все, равно он переводит шесть органных пре­людий и фуг на язык фортепиано.

Ференц любит Берлиоза еще со времен «Сенакля», со всей полнотой постигает его, только переложив «Фантастическую симфонию» для фортепиано. Он «пере­водит» также и Мендельсона, и Паганини. Пусть иногда перевод богаче оригинала — неважно. Это тоже перевод. С языка скрипки на удивительный диалект молоточкового инструмента.

Листа всю жизнь влечет к себе опера. В течение жиз­ни его занимают самые различные замыслы — от Байро­на до Гюго, сюжеты от Сарданапала до бетяров — раз­бойников венгерских степей. Музыкальная драма, дина­мика сцены, создание образа с помошью музыки, тайна оперных голосов — все это предмет его исследований, но прежде он должен «перевести» всех мастеров сцены на язык рояля. На свой родной язык. Только так он мо­жет наслаждаться музыкой Обера, Беллини, Доницетти, Мейербера, Галеви.

Этому языку, этому инструменту он не может изме­нить. Ведь он и прочитанное в книгах перелагает на язык фортепиано. Так рождается «Долина Обермана» и соната «По прочтении Данте», так уже много лет кряду живут в его сознании «Фауст» и увиденные им од­нажды пейзажи и картины — горы Вильгельма Телля, карнавалы Венеции и Неаполя, колокола Женевы, Валленштадтское озеро и далекая, призрачная, как мираж, родина. Подобно тому как, беседуя со своим роялем, Лист обсуждает свои впечатления от Рафаэля и Микеланджело, так он определяет свое отношение к таким

великим загадкам, которые иногда он называет «вера», религия», иногда просто «человечность». Так рождаются «Поэтические и религиозные гармонии» и позднее «Утешения», в которых уже ничего не останется от набожности детских лет, а только убеждение, что в мире зла и гнева и любовь может быть движущей силой об- щества.

Три лета, проведенные на островке Нонненверт в месте с Мари и детьми — в тридцать первый и тридцать второй год его жизни,— закалили его, сделав твердым, упорным. Именно в эти годы он подвергается многим грубым нападкам и незаслуженным оскорблениям, друзья либо отворачиваются, либо прямо выступают против него. Всему научился он в городах и странах Европы, кроме одного — ненавидеть. Как до конца дней сво­их не научился он и понимать, почему мир называет транжиром всякого, кто щедро обеими руками раздает людям деньги, деброту и любовь.

Летом на острове Нонненверт Лист совсем близко сошелся с Лихновским. До сих пор он знал только, что князь бретер и дуэлянт, политический авантюрист и ге­рой всяких любовных историй. Богач-миллионер, владе­лец десятка имений и замков у себя на родине, но весь в долгах, постоянно рискует угодить в какую-либо из долговых тюрем Европы. Но как-то во время прогулки по берегу Рейна Лихновский признался Листу, что при­надлежит к организации «свободных каменщиков», ина­че говоря — масонов. И добавил, что он уже много лет наблюдает жизнь Маэстро и считает его вполне созрев­шим для того, чтобы стать членом масонской ложи.