Смотровая башня 5 страница

— Он подстроил все.

— Откуда это тебе известно?

— Я говорил с несколькими людьми. Они выдали его. Всегда ведь выдают в конце концов...

Несколько дней спустя Ференца навещает придвор­ный врач.

— Я слышал, что дорогой маэстро болен. Могу ли чем помочь?

— Спасибо, со мной друзья. У меня все есть.

Но доктор не спешит удалиться: как видно, у него еще какие-то поручения.

— Его величество великий герцог просили узнать, достаточно ли вы хорошо себя чувствуете, чтобы дири­жировать концертом Бетховена. Их величество ожидают в гости коронованных особ и весьма желали бы, чтобы вы сами руководили оркестром.

— С коронованными особами я, господин доктор, не­знаком, а потому перед ними у меня нет никаких обяза­тельств. Но Бетховен обязывает. Я составлю програм­му, проведу репетиции и буду дирижировать на кон­церте...

Доктор щупает пульс больного маэстро, приклады­вается ухом к спине, затем продолжает прерванный раз­говор:

—...Его величество что-то такое говорили, будто у него был на аудиенции Дингельштедт. Он уверяет, что, мол, слухи насчет его причастности к хулиганской вы­ходке в театре — ложь и клевета. Его величество при-

нял его слова к сведению и спешит проинформировать вас, маэстро...

Больной привстал в постели.

— Что ж, дорогой доктор, спасибо за информацию. Только я эту информацию, не желая вас обидеть, к сведению принять отказываюсь. Мне сейчас следовало бы навестить великого герцога и поставить вопрос ребром: Дингельштедт или я! Но я не сделаю этого, потому что не хочу такого же исхода, как это было с моим великим предтечей, его превосходительством Гёте. Ведь и мою отставку тоже примут. А я не уйду в отставку. Я просто сложу дирижерские полномочия и вернусь в свою молодость. Сделаюсь снова странником. Без дома, без очага...

У доктора багрово пылает не то что лицо — вся го­лова от затылка до лысины и дальше — до подбородка.

— Вы не можете оставить нас, маэстро!

— Не очень точно выражаетесь, доктор. Не «не мо­гу», а должен!

И Лист снова в пути. Уже на вокзал, к поезду, при­носят письмо-экспресс: Каролина и Манечка в Мюнхене. Маня обручилась с герцогом Константином Гогенлоэ, адъютантом австрийского императора Франца-Иосифа I. Странные люди эти аристократы, думает Ференц, отки­нувшись на подушки сиденья мягкого вагона. Кароли­на— лицо без гражданства, изгнанница с дурной сла­вой. Окружение императора — сплошь рыцари, без стра­ха и упрека готовые драться на дуэли по поводу и без повода! Но вот за Манечкой консистория признала на­следство в пятьдесят тысяч десятин богатых украинских земель, и господин адъютант его величества закрывает глаза на всё: и на «дурную славу» Манечкиной матуш­ки, и на осложнения в ее семье...

Поезд уносит Листа в Лейпциг, на то самое поле бра­ни, где он уже столько сражался и так редко побеждал. Ему сорок восемь. Еще прямой, как тополь, но уже со­вершенно седой. И дирижирует так, что потрясает даже своих врагов. Это больше, чем музыка, это откровение.

Но в актерской его ждет грустная весть: умерла по­кровительница Альтенбурга и Листа — герцогиня Ма­рия Павловна. Надо быстро назад, в Веймар, отдать ей последний долг.

Несколько дней Лист совершенно не показывается на люди. Это только легко сказать: сделаюсь снова странником. А жизнь тысячью побегов лианы привязывает тебя к этому жалкому городишке, где у тебя уже, собственно, никого и нет. Уехали или ушли навсегда Бю-лов, Бронзарт, Таузиг, Рафф, Поль, а теперь и Каролина с Манечкой, Корнелиус и поэт Фаллерслебен. Фе-ренц бродит по обезлюдевшему Альтенбургу, изучает рукописи, а скорее просто отгоняет от себя музыку... Нет, сейчас не время творить, сейчас нужно наводить порядок этом свихнувшемся мире. Увы, он так привык рабо­тать по утрам, что и теперь поднимается чуть свет. Письмо от Эдуарда: плохо с Даниелем. Козима заехала за Эдуардом, и они вместе теперь едут в Берлин. Пись­ма приходят одно за другим — Даниелю все хуже. Он хочет видеть отца. Ференц мчится на вокзал. В беспа­мятстве летит в Берлин, там — бегом до извозчика, всю дорогу торопит кучера, бегом вверх по лестнице, прями­ком в комнату больного. Слова излишни: мальчик при смерти. Ференц прижимается губами к уху умираю­щего:

— Я здесь, сынок.

И в последний раз размыкаются бескровные уста:

— Великий музыкант вселенной!

Несколько месяцев спустя приглашение в Париж. Аудиенция у французского императора, вручение ордена Почетного легиона. Да что от всего этого толку? Разве все эти речи заглушат едва слышный сыновний шепот: «Великий музыкант вселенной!»?

Навещает он и Мари. Та говорит о своих литератур­ных планах, потом спрашивает о том, куда он держит путь, чем занимается?

Ференц отвечает с горечью и очень искренно:

— Иду по избранному мной пути. И никто не заста­вит меня свернуть с него. А вас, милая Мари,— он бе­рет ее руку в свою,— да благословит господь...

Только внизу, на улице, сердце пронзает жгучая боль: ведь Мари знает, что он был возле Даниеля в его смертный час, но она даже не спросила, как ушел из жизни этот добрый юноша, ни перед кем и ни в чем не виноватый...

Ференц останавливается на улице. Вокруг него — новый Париж, незнакомый ему ни своей музыкой, ни запахами, ни улыбками... Кружится голова. Он прислоняется спиной к стене.

— Господи, как же я объясню тебе все это там, на небесах, ведь я не разрешил позвать к мальчику священника?!.

Он приходит в себя в доме Оливье. Бландина очень добра, и Оливье тоже, но все равно он просит всех уйти одному ему лучше.

На другой день в руки Листа попадает французский перевод его новой книги: «Des Bohemiens et de leur musique en Hongrie» *. Не без волнения он перелистывает страницы. Это их общий с Каролиной труд. Когда много эпитетов — это Каролина, там, где проще и прямее,— это его рука. Но не в этом дело. Основная мысль Ференца Листа: воскресить мечты детства. Воздвигнуть памятник безымянным музыкантам, кларнетистам, цим­балистам и скрипачам. Описать цыган не только по сво­им собственным воспоминаниям, но призвав на помощь Пушкина и Ленау, Гюго и всех, кто когда-либо полю­бил и рассказал про этот бродячий, беспокойный народ. Он хотел выразить благодарность музыкантам, у кото­рых многому сам научился: «качающемуся» ритму, стре­мительным импульсивным взрывам, потрясающим разум и душу синкопам, сладко берущим за сердце мелодиям. Подчеркнуть, что этот бедный народ, презренное и столь же всеми любимое кочевое племя сыграло такую важ­ную роль в венгерской музыке. Гораздо большую, чем многие думают...

Реакция на книгу в Венгрии поразительная. На него обрушивают свой гнев и едкую насмешку критика, а так­же популярный в стране композитор-песенник Карой Шимонфи: «Ну что вы там придумали, что венгерская музыка на самом деле не венгерская, а цыганская?» Рез­ко высказывается и заграничная печать.

Из Альтенбурга уехали последние гости. Комнаты на этажах уже заперты, огромный висячий замок на двери в апартаменты Каролины, мертвая тишина на первом этаже и в саду. И только во флигеле, в голубой комна­те, слышны звуки. Щелкают шпингалеты на окнах, кто-

* «Цыгане и их музыка в Венгрии» (фр,).

то распахивает створки. У рабочего стола последний обитатель дома: Ференц Лист. Он пишет завещание:

«Писано 14 сентября 1860 года. Всем, что я сделал за двенадцать последних лет, я обязан женщине, которую я страждал назвать своей супругой, чему, однако, мешали зло и мерзкие интриги отдельных людей. Имя этой любимой мною женщины — княгиня Каролина Вит-генштейн, урожденная Ивановская. Я не могу без трепета произнести это имя. Она — источник всех моих радостей и исцелительница моих страданий... Более того, она часто приносила в жертву себя самое, отказывая себе в том, что ей полагалось по праву, ради того только, что­бы взять на себя мои тяготы, и считала именно это богат­ством содержания своей жизни и единственной ее роско-шью!.. Ей я обязан всем тем духовным и моральным, что есть во мне, равно как и моими материальными средствами, которые я имею,—что-то около 220 тысяч франков. Ее я и прошу это скромное наследство разделить на две рав­ные доли между моими дочерьми Козимой и Бландиной...

...Ежегодная пенсия, установленная мною моей доро­гой матушке госпоже Анне Лист, разумеется, остается неприкосновенной...

...В искусстве современности вспыхнуло одно славное имя, сияние которого будет с течением времени только расти. Это славное имя — Рихард Вагнер. Его гений был светочем для меня. Я следовал за ним. Дружба моя по отношению к Вагнеру сохранила свой характер благо­родной страсти и до сих пор. Десять лет назад я меч­тал о новом расцвете Веймара, подобном эпохе Карла-Августа, когда расцвел гений Гёте и Шиллера. Вагнер в я могли бы стать духовными вождями этой новой бле­стящей эпохи. Но всякие унизительные обстоятельства, зависть и глупость местных властей помешали осуществ­лению нашей мечты. Я убежден: она могла бы осу­ществиться. Я прошу Каролину после моей смерти про­должать переписку с Вагнером и поддерживать нашу нежную дружбу. Далее точно перечисляю предметы и вещи, которые хочу подарить Каролине, Майе, Бюлову, Бронзарту, Корнелиусу, Полю и Таузигу...

И наконец, я прошу Каролину отослать вделанный в кольцо мой талисман мадам Каролине д'Артиго, урож-ленной графине Сен-Крик. Прошу похоронить меня просто, без всякой помпезности, если возможно ночью...»

VII