Смотровая башня 2 страница

От голоду иль от заботы,

Но, видно, мне пришел конец,

В больнице с жизнью кончить счеть

Я так давно мечтал, глупец! Увы!

Полным-полны больницы. Нет места для тебя...

Ну что ж! На мостовой привык кормиться,—

Бродяга старый, здесь ты и умрешь *.

Что ж, последователь Гёте чувствует общность сво­ей судьбы с бездомным, безродным бродягой. У него ведь тоже нет дома, нет родины. Думают ли о нем на родине? Если думают, что именно? Поймут ли там, ка­кую упорную работу он проделывает, придавая оконча­тельную форму своим «Венгерским напевам», которые теперь он называет «Венгерскими рапсодиями»? Пони­мают ли там, дома, что создание музыки — не забава. Для композитора, что и он принадлежит к тем, кто дал жизнь Сечени и Кошуту, Петефи и Эркелю, и безымян­ным узникам, и героям Арада, погибшим на эшафоте.

* Перевод с французского Ю. Данилина.

Да и кого все это сейчас может интересовать на ро-дине, где ставят виселицы и каратели снова заряжают ружья картечью? А он занят не только тем, что собирается спасти для истории несколько старинных мелодий, но воскресить самого рапсода, одержимого музыканта, не знающего, но чувствующего все, что может встретить человека на пути между двумя верстовыми столбами — жизнью и смертью.

То, что он делает откровенным и зримым в рапсодиях, мы видим и в более завуалированной форме в Концерте ми-бемоль мажор, в «Прелюдах» и в очень медленно рождающейся Сонате си минор.

Дома, в Венгрии, может быть, этого еще и не заме чают, но в Веймаре уже обратили внимание на беспре­дельную свободу этого рапсода. И ругают или хвалят друзья или враги, но уже начинают привыкать к этим словам: венгерская музыка.

Иоахим Рафф был единственным человеком, который видел план симфонии:

I. Hеroide Funebre.

II. Tristis est anima mea.

III. Марши Ракоци и Домбровского.

IV. Марсельеза.

V. Псалом для хора и оркестра.

Двадцать лет Лист еще будет вынашивать этот свой план. Нет, ни сил и ни усердия не хватает пока для его осуществления. Просто «Тиха Европа...» *, и нет такого дирижера, который решился бы взять мятежную симфо­нию в руки. Нет сцены, на которой исполнили бы эту музыкальную панихиду. И план до поры покоится в ящике стола. Пока рождается один только героический траурный марш. Оплакивать можно. Этого не может за­претить никто³.

От Вагнера приходят письма.

21 апреля 1850 года.

«Мой дорогой Франц! Я перечитал партитуру «Лоэнгрина»... и меня охватило какое-то невыразимое желание услышать это произведение на сцене. Прошу тебя: по-

* Намек на стихи Петефи.

ставь оперу. Ты. — единственный, к кому я могу обратиться с такой просьбой. Совершенно спокойно поручаю мой труд твоим заботам.

Твой Рихард».

Лист отвечает.

Июнь 1850 года.

«Дорогой Рихард! Мое серьезное и восторженное восхищение твоим гением не ограничивается бездеятельным мечтательством и пустыми возгласами. Можешь быть уверен: все, что я могу сделать для тебя лично, для твоей популярности, славы, я сделаю. Только таким друзьям, как Ты, не всегда легко и приятно оказывать эти

услуги.

...Твоего «Лоэнгрина» поставят с наибольшим успе­хом при очень благоприятных обстоятельствах... Дирек­ция театра отпускает на эти цели две тысячи талеров — случай, какого еще не помнит человечество...

Обнимаю, твой Ференц».

Август 1850 года.

«Мой дорогой и единственный Франц!.. Ты истин­ный Друг.......Я пощупал пульс нашего современного ис­кусства и понял, что оно умирает. Но это не только не огорчает меня, а даже радует, так как я знаю: умирает не искусство вообще, а только искусство нашей эпохи, стоявшее всегда в стороне от реальной жизни. Настоя­щее, бессмертное и молодое родится потом! Сбросим же оковы нашей привязанности к прошлому. Если ты по­ставишь «Лоэнгрина», я передам тебе и моего «Зигфри­да», но только тебе, в Веймар. Еще два дня назад я не верил, что решусь на это. И тем, что такое решение ро­дилось,— я обязан Тебе, только Тебе!

Твой Рихард».

Листу сорок лет. Но у него такое чувство, будто он вновь возвратился в бурлящую юность «Сенакля». Каж­дая частица его души пропитана музыкой «Лоэнгрина». Какой-то из могущественных придворных, напросившийся на репетицию, решился в шутку сказать:

— Все это хорошо, но эту музыку поймет только будущее!

Лист швырнул наземь дирижерскую палочку.

— Gut, gut, machen wir dann Zukunftsmusik! *

С этого момента над головами Листа и Вагнера витают — как признание или как насмешка — то восторженные, то полные ненависти слова: «Zukunftsmusik» — «Музыка будущего».

28 августа 1850 года на сцене наконец зазвучали ме-лодии «Лоэнгрина». На премьеру приезжает даже Жюль Жанен — видно, и Париж небезразличен к «великой авантюре». А в оркестре новый концертмейстер — Йозеф Иоахим.

Представление было воспринято по-разному. Средняя публика расходилась, недовольная оперой; музыка каза­лась каким-то вызывающим головокружение шумом, ку­терьмой, в которой потонули всякая поэзия, драматизм игра актеров и певцов. Но в общем-то зрители помал­кивали. Выжидали, что скажет критика, каков будет от, клик печати на премьеру в Веймаре.

Лист повторяет постановку 31 августа. Затем в сен­тябре и в октябре. Одно сражение — с театральной пуб­ликой — он проиграл. Зато выиграл другое, завоевав молодежь, новое музыкальное поколение, Zukunft** — выиграл с триумфом, полноценной победой.

В Веймар, как в Мекку, потянулись выдающиеся мо­лодые музыканты. Они желают учиться у дирижера, ко­торый нашел в себе смелость поставить на сцене «Лоэн­грина», у пианиста, который, находясь на вершине соб­ственной славы, предпочел не ослеплять мир, но скромно учить музыке молодежь.

Художник Корнелиус привозит к нему своего племянника Петера, и Ференц открывает в нем незаурядный талант композитора. К веймарскому кружку примыкает и Йозеф Иоахим. Учиться блестящей фортепианной тех-нике Листа приезжают Карл Клиндворт, маленький Карл Таузиг — из Польши, Саламон Ядассон, Ганс Бронзарт и, наконец, болезненный Ганс Бюлов⁴. Все они мечтали о таком совершенстве в искусстве, какого еще не достигал человек, какое, подобно Архимедову рычагу, способно перевернуть мир.

* Хорошо, хорошо, значит, будем создавать музыку будущего (нем.)

** Будущее (нем.).

Собирались друзья. Но не дремали и враги. По всем городам Германии — от Готы и Магдебурга до Берлина и Эрфурта — прокатилось эхо веймарского грома: играют Вагнера и, правда редко,— композиции Листа. Враги становятся все более злыми: Юлиан Шмидт — ученый музыковед, Отто Ян, биограф Моцарта, Кюне, критик с острым пером, выступающий на страницах журнала «Европа», Эдуард Ханслик ⁵ в газете «Нойе Фрайе Прессе» и бывший хороший друг Фердинанд Хиллер грозятся крестовым походом против Альтенбурга.

Конечно, и Листу не приходится жаловаться, его вой­ско не редеет: по-прежнему с ним Роберт Франц ⁶, Луиза Отто, первая женщина в рядах движения «Музыка буду­щего», восторженная и воинственная, Рихард Поль⁷, называвший себя «тяжелым латником» в альтенбургском лагере, Штейн — дирижер оркестра в Зондерхаузене и Дамрош⁸, который сначала борется за «музыку будуще­го» в Бреслау, а позднее прививает дух Веймара и в Аме­рике ⁹.

А среди значительных врагов... Роберт и Клара Шу­маны. Лист снова и снова предлагает им мир. Исполняет в Веймаре музыку шумановского «Манфреда», посвяща­ет Шуману лучшую свою Сонату си минор, направляет «посланцем мира» Иоахима, наконец, сам навещает Шу­манов. И наталкивается на грубый отказ ¹⁰. А тут и еще одна весть из Парижа: обиделся Берлиоз. Но именно эта весть помогает Ференцу понять, за что они оба — и Шуман и Берлиоз — сердятся на Листа: за то, что он занимается Вагнером. Как он, дирижер и историк музы­ки, возмущаются они, может совершать такую ошибку, ставя его выше них? Только теперь Ференц начина­ет постигать этот странный, секретный механизм ревни­вой «любви». И Шуман и Берлиоз (и, вероятно, Вагнер) требуют исключительности. Никаких соперников!

И Ференц теперь понимает эту странную, «друже­скую любовь»: его воображение достаточно широко и Для этого. Увы, эта мания совершенно противна его натуре. Всю свою жизнь стремился Лист к тому, чтобы по­любить как можно больше красок, движений, голосов це­лого мира. В пору своих странствий он почти в одно и то же время слушал и песни русских цыган, и торжест­венные представления французских «больших опер», и ^венгерские вербункоши, и песни рейнской долины, и рас-

цветшую вслед за Паганини «демоническую игру на скрипке», и наивную волынку где-нибудь на севере Европы, в Шотландии. Он любил одновременно, сразу и без всякой исключительности для кого бы то ни было Шумана и Мендельсона, Шопена и Россини, Эркеля и Глинку, Бетховена и по-детски беззаботного Домини " Скарлатти. А теперь друзья — и вместе с ними, увы, и враги — зачем-то пытаются заставить его подчиниться одному-единственному вкусу. Нет, так не будет. Он сохранит свою независимость, даже если вызовет этим ненависть всех на свете противников своей независи­мости.

Близилось 28 августа, день рождения великого Гёте Наследный великий герцог Карл-Александр несколько озабочен тем, что Лист и по этому случаю в день празд­неств решил поставить на сцене Веймарского театра опе­ру Вагнера. Более того, определенные круги при дворе стали распространять слухи о том, что Лист использует веймарскую сцену исключительно для нового направле­ния в музыке, так что публика с консервативными взгля­дами уже давно перестала посещать театр. Лист опроверг эту вздорную выдумку очень просто; он показал буду­щему великому герцогу репертуар последних лет, где зна­чились оперы многих композиторов-классиков и совре­менных авторов.

Лист сказал смущенному герцогу, что он действитель­но объявил войну рутинерам, в том числе и тем из них, кто имеет отличную подготовку, и что он ищет настоя­щих поэтов, которые черпают свое вдохновение из глу­бочайших источников. «Потому я и играю «Бенвенуто Челлини» Берлиоза,— продолжал Лист,— и «Манфре-да» Шумана, а прежде всего вагнеровского «Лоэнгри-на». Потому что хочу отпраздновать день рождения Гё­те во всем блеске. И хочу, чтобы все произведения Ваг­нера впервые прозвучали здесь, в Веймаре. Ведь какую славу принесет это городу! Здесь создавался «Фауст», и здесь нашло свой отчий дом искусство Вагнера. И эту славу, ваше величество, мы не должны уступить никому-Здесь должен прозвучать «Зигфрид», который окажет­ся самым величественным не только среди произведении Рихарда Вагнера, но и сочинений всех композиторов сто­летия. Признаюсь, это только начало моего плана: учредить здесь, в Веймаре, олимпиады искусства и науки-

Пусть каждые пять лет сюда съезжаются, чтобы помериться силами, художники, скульпторы, музыканты — исполнители и композиторы, а также писатели, философы, ученые-естествоиспытатели, поэты и драматурги. Лучшие их произведения войдут в фонд олимпийского музея Веймара. Наиболее успешные музыкальные и драматические произведения можно будет исполнить на сцене Веймарского театра; поэтические и научные сочине-ния — издавать в веймарских типографиях для всего

просвещенного человечества. Убежден, что тогда именно в Веймаре впервые исчезнут зависть, ненависть, ревность — чувства, которые во всем мире натравливают французов против немцев, итальянцев на австрийцев. Здесьрасцвел бы, ваше величество, олимпийский мир. Ихоть я не политик, я уверен, что нет в Европе такого государя, нет такого класса, который не поддержал бы

в этом грядущий город мира, город Шиллера и Гёте...»

Со своими здравствующими бывшими друзьями — Шуманом, Хиллером и Берлиозом — ему так и не уда­лось достигнуть полного примирения. И Лист обратился к уже ушедшему из этого мира другу — к Шопену; пи­шет книгу о рано умершем музыканте. И снова впадает в ту же самую ошибку, что прежде, когда работал вместе с Мари. Только на этот раз с Каролиной. Ведь нужно писать о Польше. Княгине все время кажется, что Фе­ренц просто запутается в лабиринте национальных поль­ских обычаев, исторических отношений. В конечном итоге у книги странный стиль. Одну страницу писал ученик Гюго, Бальзака и Ламартина, другую — словообильная польская аристократка, щедро нагромождающая эпитеты. Но есть в книге о Шопене и такое, что не оставляет ме­ста сомнениям. Эту книгу мог написать только Ференц Лист. Это и преклонение перед великим другом, и откро­венное признание о самом себе: «...Шопен не научился ненавидеть и никогда даже не помышлял о мести...»

Точно так же чуждой была всякая мысль о мести и для Листа. Но его заботит судьба однажды обретенной и за­тем утраченной отчизны. Эту тоску по родине постоянно читают вновь и вновь долетающие до него горестные вести. Появляется Ласло Телеки. В письме он сообщает, что, хотя ему и удалось прорваться через австрийскую границу и линию фронта и выбраться за рубеж, он все

же угодил в сети венского правительства: в Венгрии скупили его долговые расписки и предъявили к оплате в Париже. Таким образом он, Телеки, очутился в долговой тюрьме. Однако нашелся ангел-избавитель, выкупивший его из этой тюрьмы. Имя ангела — Мари д'Агу.

Объявляются Аугус¹¹ и восторженный ученый-му-зыковед Габор Матраи, опубликовавший собрание народ-ных венгерских песен. Потом появляются два новых гостя: скрипач Эде Ремени¹² и Иоганнес Брамс. Ре-мени не просто скрипач, это целый театр и оркестр в одном лице. Каролина плачет, восторгается и грустит вме­сте с ним, слушая его удивительный рассказ о битве под Браниско. Брамс сопровождает его рассказ на рояле, да так, что часто игра солиста бледнеет перед аккомпаниа­тором.

Ремени мало что знает о происходящем сейчас у него на родине, к счастью, он избежал расправы палачей после подавления революции. Не знает ничего о Венгрии и недавно отыскавшийся родственник Ференца — доктор Эдуард Лист. Этот великолепный юрист, самый младший из сыновей Ференцева деда, Адама Листа, приходится, таким образом, дядей Ференцу, хотя и моложе его на несколько лет. Теперь они с Ференцем усердно укреп­ляют свои родственные связи: не только регулярно пере­писываются, но Эдуард частенько и навещает своего пле­мянника в Веймаре. В минуту веселья Ференц со сме­хом рассказывает ему, как недавно из него хотели сде­лать венгерского дворянина и некоторые соотечественни­ки предлагали даже совершенно достоверные документы о дворянском происхождении Листов. Эдуард юрист, и в таких вопросах он шуток не знает. Поэтому 7 января 1852 года в «Венгерском вестнике» появляется объявле­ние: «Держателя документов о дворянском происхожде­нии фамилии Листов просят связаться с Эдуардом Ли­стом по адресу: Вена, Розау, 123».

При веймарском дворе как воды в рот набрали: ни слова о судьбе программы празднеств по случаю оче­редного юбилея Гёте. Ференц тоже не напоминает. Он просто передает дирижерскую палочку своему второму дирижеру. Иоахим уходит из оркестра. Каролина толь­ко строит предположения: что же могло случиться?

— Наверняка семейка Шуманов подбила Иоахима, чтобы он уехал Ганновер. Подальше от нас, поближе к Лейпцигу.

Скорее всего Каролина преувеличивает. В октябре 1853 года Иоахим снова сопровождает Ференца в Базель — вместе с Бюловым и Петером Корнелиусом. Позднее к ним присоединяются Каролина и Маня.

В Базеле горячая встреча с Вагнером: объятия, поцелуи. Затем следуют замечательные дни, Вагнер состязается в проделках с Манечкой и учит ее лазить по деревьям. Каролину он тоже очаровал: она вспоминает свое собственное детство, когда заря польской свободы еще только занималась. Она считает этого волшебни­ка из Базеля выдающимся человеком. Он то смешит ее, то заставляет плакать, то рассказывает о самых дейст­венных лекарствах, то о таинствах буддизма. Оба они, и Вагнер и Каролина, неизлечимые ипохондрики со мно­жеством жалоб, применяющие самые удивительные ме­тоды лечения — от кровопускания до целебных вод, от грязей до спиртовых компрессов. Вагнер упрашива­ет Ференца сыграть ему Баха и «Весеннюю сонату» Бет­ховена. Когда же атмосфера в базельском отеле «Три короля» заряжается каким-то особенным магнетизмом вдохновения и всеобщее внимание обращено уже толь­ко к Вагнеру, тогда происходит воистину необыкно­венное событие: Вагнер принимается читать либретто своей еще только рождающейся оперы «Зигфрид». Очень скоро выясняется, что, собственно, «Зигф­рид» — пройденный этап. Базельский волшебник занят теперь уже не одной музыкальной драмой, а целой те­атральной мистерией в четырех представлениях. Да и как пересказать колоссальный сюжет за один вечер, если в драме говорится обо всем, что происходит с че­ловечеством?

Драма повествует о суровых законах, нити которого сплетают воедино мрачные норны, о подводных водо­рослях, в которых запутываются одинаково боги и лю­ди, герои и жалкие шуты, готовые на жертвы богаты­ри и ползучие гады. Четыре вечера, посвященные закону. непререкаемому завету: кто прикоснулся к золо-ту — погибает, потому что золото делает зрячего сле-пым, мудрого — глупым, праведника — убийцей и жал­кими изменниками — самих богов. И тщетно миру яв-

ляются такие герои, как Зигфрид, и такие демоны, как Хаген, золото в конечном счете подтачивает устои под-земного мира и поджигает башни Валгаллы. Все должны погибнуть. Напрасно самопожертвование Брун-гильды, что толку, что убит дракон, не помогает и Нотунг, непобедимый меч... Подводные водоросли с одинаковой беспощадностью опутывают и героя и убийцу, бога и демона и увлекают в бездну. Мир, один-единстввенный раз взглянувший на сверкающее золото Рейна должен погибнуть ¹³.

Ночь. Не спится обоим. Каролина думает о Вагне­ре: он — великий поэт. Если вообще может быть поэ­том человек, забывший о самом главном чуде человече­ской жизни — о спасении души. Ведь Вагнер — не хри­стианин. Он язычник. Он богоотступник. Собирается постичь драму всего человечества, а сам не хочет про­изнести имя спасителя: Христос!

И Ференц тоже думает о Вагнере. Ну вот наконец и родился в мозгу одного-единственного человека тот великий итог, который целых полвека вынашивало в своем чреве человечество! Гигантский план, замы­сел гиганта. И никто из слушающих Вагнера и не сом­невается, что он осуществит этот свой замысел. Слов­но знают, что он будет упорно идти вперед, получая и нанося раны, упрямо, словно одержимый или как истинный поэт, для которого все остальное — деньги, любовь, хлеб, слава, власть — пустяки! Действитель­но для него одно только творение, которое он создает, пусть даже за него придется заплатить собственной жизнью.

...Мысли Ференца бегут все дальше и дальше.

Честный человек в таком случае должен сделать только одно: проверить себя, достаточно ли ты чист душою и хватит ли в тебе сил признать, что тот, другой, создал нечто такое, что превосходит тебя и все когда-либо тобою созданное. И твой единственный долг теперь — всеми силами, воодушевлением, талан­том помогать этому другому, поставить себя на службу его таланту. Разумеется, следует снова написать герцогу Карлу-Александру, что Веймар должен удер­жать для себя Вагнера и его великое произведение. По-

ка все это еще в наших руках. Потом будет поздно. Орел все еще здесь, на земле, он еще не расправил крылья. А когда он взмоет в поднебесье, его уже не достать больше! «А что, если возможности Веймара сликом малы для этого? — приходит Ференцу новая, пугающая мысль.— И это уже понял не только герцог Карл, но и сам Вагнер! Ведь сказал же он совсем не­давно, что очень жалеет, выпустив из рук несколько своих произведений, разрешив бесконтрольно ставить их другим».

Каролина знает, что Ференц не спит, и потому за­говаривает с ним:

— Ты думаешь, что отныне всякое твое творчест­во станет ненужным? Что Вагнер создаст все, о чем ты сам помышлял? И что «Кольцо нибелунга», подобно сказочному дракону, поглотит и твоего «Фауста» со всею его философией, и сделает излишним «Данте»? Что вагнеровский дракон сожрет Гомера и Шекспира, Гёте и Шопенгауэра, а «Кольцо» изречет все мудрое, что знали о золоте и древние германцы, и греки, и рим­ляне, не говоря уж о Сен-Симоне и закадычном друге Вагнера — Бакунине?

— Ты не любишь Рихарда,— отзывается из тем­ноты Ференц.

— Я тебя люблю. И это для меня — защита против всякой другой любви. На всю жизнь. Я боюсь за те­бя, потому что твоя скромность искренна. В твоей жиз­ни много показного, позерства. Но скромность твоя не знает притворства. Ты сейчас готов сесть на поезд, помчаться домой и уничтожить все свои партитуры, все замыслы, все наброски. Ты вдруг увидел, что но­вый эпос, эпос современности, рождается без тебя. Но это неверно. Разреши мне поговорить с тобой так, как еще никто до сих пор. Вагнер монолитен, как вечность, его невозможно расколоть на куски. Он тверд как ал­маз. А ты, мой дорогой, мой единственный Ференц, сделан из какого-то другого, более мягкого материала. Ты и Фауст, ищущий великую тайну жизни, но ты и Дон Жуан, который хочет всех покорить, не замечая, что сам при этом покоряется всем. Ференц, мой един­ственный, мой удивительный подарок от судьбы, ты и Фауст, и Дон Жуан, и Святой Франциск Ассизский. Ты часто находишь свой храм господень не рядом со

мной, в церкви Альтенбурга, но в травах и цветах, в птицах небесных и облаках. Ты понимаешь теперь: ты сложнее устроен, чем Рихард. А ты, дорогой мой Фауст, полон надежды, потому что ты веришь не только в собственные силы. Ты веришь в человечество. Вагнер — немец. К тому же один из самых эгоистичных немцев. У всех он что-то берет взаймы: у тебя — мир гармонии, у других — деньги. Ты же, Ференц, не любишь брать, ты любишь давать. Ты даришь людям ме­лодии, гармонию, отдаешь свое сердце, восторг, верность. И можешь все раздать — я не скажу ни слова Но не отдавай своего пера. Или, вернее, так: не бросай пера! Поверь мне, это говорит не ослепленная лю­бовью женщина: звезда твоего таланта ярче, и потому она дальше видна, чем талант Рихарда Вагнера.

8 октября 1853 года Лист, Каролина, Маня и Ваг­нер приезжают в Париж. Снова неурядица с детьми Собственно, теперь это уже вполне взрослые молодые люди, которые, как оперившиеся птенцы, с нетерпени­ем ожидают часа, когда могут наконец вылететь из тесного гнезда и начать свою собственную жизнь. Бландине как раз исполняется восемнадцать, Козиме — шестнадцать, даже маленький Даниель вступает в по­ру юности — ему четырнадцать. Бландина страстная спорщица, Козима больше отмалчивается, но посмот­рит в упор — и у отца мороз по коже. Взгляд точно та­кой же, как у Мари, только тверже и еще умнее. У ма­ленького Даниеля припасен сюрприз для отца: слегка запинаясь, но все равно с хорошим венгерским произ­ношением он декламирует ему в качестве приветствия стихотворение Вёрёшмарти «Великий мира музыкант!».

Первый день посвящен дружбе. Вагнер штурмом по­коряет Бландину и Козиму. Потом приезжает Берлиоз. Он знает всего несколько слов по-немецки. Чуть боль­ше Вагнер по-французски. Приходится Ференцу садить­ся за фортепиано и в утешение обоим играть «Фанта­стическую симфонию». Затем начинает читать стихи Вагнер. Каролина снова сидит потрясенная, хотя нака­нуне дала себе слово не поддаваться его волшебству. Берлиоз не понимает слов, но чувствует: в тяжелых, как удары молота, стихах говорится о чем-то большом, важном. Дети притихли — больше из вежливости, но горят глаза Козимы, она ловит каждое слово.

На семейном совете побеждает рассудительность бабушки Анны: пусть дети съездят в Веймар, посмотрят, как живет их отец. Относительно их дальнейшего воспитания есть два предложения: Вагнер советует поехать в Дрезден, где живет приятельница Листа, госпожа Риттер. Каролина — за верного Бюлова, мать которого высокообразованная женщина, живет в Берлине и, может быть, возьмет на себя заботу о детях Ференца.

Каролина суеверна и болезненно подозрительна. Все вокруг Ференца кажутся ей заговорщиками и пре­дателями: Иоахим, толстощекий Рафф, похожий на ощипанного коршуна Берлиоз и рыцарь-разбойник Рихард Вагнер. Ференц с улыбкой отводит ее подоз­рения. Недаром же Вагнер пишет ему:

«Валькирию» закончил. Если я умру, не поставив своих опер на сцене, оставляю их Тебе. А если и Ты умрешь, не добившись достойной их постановки, луч­ше сожги их все. Пусть будет так!

И чуть позднее:

«...Был у меня Клиндворт. Он сыграл мне твою Со­нату си минор. Это произведение превосходит всякое воображение. Она так же, как Ты, величественна, глу­бока, благородно-возвышенна и мила! Музыка твоя потрясла меня и заставила забыть все мои беды и го­рести».

И когда Вагнеру нужна помощь, Ференц тоже не отказывает в ней.

«Здесь такая дороговизна, милый Франц, что на имеющиеся у меня средства прожить невозможно... Одним могу похвалиться — нищим брожу я по све­ту...» — пишет Рихард, и Ференц посылает ему тысячу франков. С гордостью показывает он Каролине и пись­мо от Иоахима с подтверждением его верности:

«Так и подмывает бросить всю эту ярмарку тще­славия и улететь к Вам. Наверняка Вы опять открывае­те какие-нибудь удивительные вещи для всего челове­чества, и только я вынужден примеряться с тем, что потерял и продолжаю вдали от Вас попусту растрачи­вать свое время».

А Рафф, тот шлет просто вопли о помощи:

«С тех пор, как Вы уехали, Веймарский театр очу-

тился в жутком положении. С большими муками дали всего два спектакля: «Волшебного стрелка» и «Волшебную флейту», да такие, что и простые, совсем немузыкальные зрители разбежались, не выдержав. Если Вы не возвратитесь в течение одного-двух месяцев, Вы просто больше не узнаете Веймара».

Ференц возвращается в Веймар, чтобы увидеться здесь с королем Саксонии, когда тот приедет на празднества по случаю двадцатипятилетия правления старого великого герцога Веймарского Карла-Фридриха, и вы­просить у саксонского короля амнистию для изгнанника Рихарда Вагнера.

Его величество милостиво рассыпает похвалы дири­жерскому искусству Листа, однако в просьбе ему отка­зывает наотрез.

А в Листе снова пробуждается страсть к странстви­ям. Сначала он вместе с Бюловым концертирует в Дрез­дене, Карлсруэ, Дармштадте и Мангейме. Дирижируя оркестром, замечает, что оркестровки его двух концертов ми-бемоль мажор и ля мажор, выполненные Раффом, весьма посредственны. Добросовестно, аккуратно сдела­ны, но без всякого блеска. В концертах, следовавших один за другим, он почувствовал это особенно остро: аранжировка представляет не его, а какого-то другого — изящного, робкого, даже трусоватого человека, который мешает разбегу гусарских коней. Лист переделывает обе партитуры.

Но и эта работа не может заменить ему недостающий театр. Тем более что вступивший только что на веймар­ский трон молодой герцог Карл-Александр каждодневно шлет за ним гонцов. Предлоги разные, но цель одна: герцог хочет с ним помириться.

В конце концов настойчивость герцога побеждает: Ференц соглашается поставить в Веймаре глюковского «Орфея» и даже пишет к нему увертюру, а вернее — но­вую симфоническую поэму. Весной 1854 года он совер­шает еще одну поездку — в Кобург, Майнц и Роттердам, но затем уже буквально приковывает себя цепями к сто­лу и начинает работу над симфонией о Фаусте.

Итак, снова Фауст...

Снова гётевское очарование, как в те давние счастли­вые дни в Париже, четверть века назад. С беспокойством и нарастающей тревогой листает он книгу. Читает — и

не находит картин, знакомых с юности. Теперь его больше влекут страницы, где речь ведется о политике, деньгах, обманутом народе и войнах, о полководцах и шарла­танах. Все чаще встает перед ним самим вопрос: не слишком ли много драгоценных часов разбазарил он на пребывание в княжеских звездных сферах, вместо того чтобы заниматься «главным делом»? Хоть и укло­нялся он от всяких никчемных церемоний, но не слиш­ком ли часто все же пускался играть роль придворного, забросивсобственное творчество?

Он листает гётевского «Фауста» и все чаще в чертах героев узнает самого себя. Кто, например, задает себе такой вопрос: «Есть ли в тебе еще вера?» — Фауст или он сам, Лист? — «Сохранил ли ты свои юношеские мечты?»

Он уже знает, что будет писать триптих. Гигантское полотно из трех частей: Фауст, Маргарита и Мефисто­фель. Еще нет плана произведения, но уже слышатся сладостные гармонии «Аndante soave». Переплетаются голоса, альта и гобоя, и после могучей фаустовской бури нежно и сердечно поет голос любви.

Лист все время переделывает тему Фауста: ищет какую-то магическую аббревиатуру, в которой как в быт­ность алхимиков могла бы в нескольких буквах заклю­чаться истина. Перебирает один за другим варианты. Наконец остаются шесть звуков: соль, си, ми-бемоль... фа-диез, си-бемоль, ре. Два странных аккорда. Звуки словно нехотя прижимаются один к другому, одновре­менно тяготея и отталкиваясь. Теперь мысли текут уже потоком, выражая сомнения, надежду, борьбу и побе­ду— и вновь сомнения...

Затем постепенно вырисовываются образы Маргари­ты и Мефистофеля. Хотя Мефистофель все уродует, все пачкает своей адской грязью, но властен ли он и над ду­хом Маргариты? Только через много лет рождается своеобразный эпилог: мужское соло и хор произнесут последнее заключительное слово философии «Фауста».