Вечный странник 3 страница

Карьеру виртуоза я скоро заканчиваю. Венгрия — вот естественное и необходимое решение... Я тещу себя надеждой, что там проведу свои дни...»

Мари не ответила ни на один из вопросов. Обиделась? Или окончательно отвергла любовь? Или к ней пришла новая? Или тщеславие вконец закружило ей голову?

Мари работает прилежно, даже неистово. Уже выбран литературный псевдоним: Даниель Стерн. Боится, что ей будет мешать его присутствие? Скорее сознание, что все написанное ею он будет встречать слегка иронической улыбкой. Ведь писательница Даниель Стерн увидела свет в Ноане, рядом с Жорж Санд. Причина ее рождения — женское упрямство: а вот и докажу, что я не только красивее, но и талантливее ее.

В апреле 1843 года начальник варшавской полиции полковник Абрамович, кавалер ордена Екатерины третьей степени, член тайного кабинета в Санкт-Петер­бурге (этот отдел тайной полиции занимался подавле­нием освободительного движения в Польше) вызвал к себе дежурного офицера:

— Ну что там с этим венгром?

— Разрешите доложить, контролируем каждый его шаг. Но пока никаких нарушений с его стороны не от­мечено.

Абрамович, выждав несколько минут, обрушился на своего подопечного:

— А вам известно, что этот господин Лист одним миром мазан с семьей Шопенов?! Недаром он каждый божий день проводит у них. И этого вы не заметили? Думаю, что шпики ваши ходят за ним по пятам, но и ничегошеньки не видят. Болтаются вокруг него и ведать не ведают, что один день он водит дружбу с Чартарый-скими, другой день — с Четвертинскими и Мостовскими, что водит дружбу с Сапегой и Замойскими... А вы знаете, что после публичных концертов этот венгерский бродяга дает приватные концерты, на дому... И как вы думаете, сударь, что играет на этих концертах сей революционер, этот поджигатель Агасфер?

Лицо у дежурного офицера приняло глупейшее выражение, потому что он и понятия не имеет, в какой связи может находиться Ференц Лист с Вечным жидом. Смутил его и другой вопрос начальника: что играет на концертах Ференц Лист?! Черт бы побрал эту службу в лВаршаве!.. Откуда бедный офицерик может знать, что там играет на концертах господин Лист?! Но времени на обдумывание у него уже не было, потому что господин Абрамович сам отвечает на свои же вопросы:

— Он играет вариации на тему «Еще польска не сгинела!»

Но обо всем этом Ференц тоже не имел понятия. Ондает концерт из произведений Шопена в Большом театре Варшавы и играет до тех пор, пока не падает в обморок от усталости. Он спит всего несколько часов в сутки. Варшавяне готовы слушать его днем к ночью. И требуют, требуют его концертов! Только иногда ему удается выкроить несколько минут личного времени. Ведь в Варшаву примчалась мадам Калергис. Она-то и сообщила ему, что в Санкт-Петербург ушли два секрет­ных донесения. Одно — за подписью начальника полиции Абрамовича, другое написала она, мадам Калергис.

Теперь все зависит от того, какое донесение из двух перевесит: начальника полиции или рыжеволосой краса­вицы. Потому что отменить поездку в Санкт-Петербург нельзя. Беллони чихал на Абрамовича и на все его сек­ретные донесения. Он связан договорами, бумагой, на которой красуется подпись Ференца Листа. И дорожная карета снова катится по дорогам. И снова только обман­чивая апрельская весна над Невой.

Днем над Михайловской площадью яркое солнце, ночью вода покрыта зыбью как гусиная кожа. Холод­ный ветер налетел, и вот уже настыла река. Лист дает шесть концертов, успех неизменен, неприязнь царя тоже. И все же какой-то новый нюанс появился в борьбе «листовцев» и придворных подхалимов. Ференц близко сходится с Глинкой. Глинка — обиженный человек. Ге-ний, которого одним пожатием плеч отвергли официаль-ные круги. На одном из вечеров у Виельгорского великий князь Михаил ставит вопрос ребром:

— Вы в самом деле считаете Глинку хорошим музыкантом?

— Больше того, гением!

Князь пожимает плечами.

— Бог знает, как быть с этими музыкантами... Я, когда нужно за что-то наказать гарнизон, всех этих бездельников отправляю в Оперу. Пусть слушают господина Глинку!

Выясняется, что у официальных кругов и композитора есть какие-то более глубокие противоречия, чем просто разница во вкусах. Вокруг Глинки — несмотря на то, что он не очень-то подпускает к себе посторонних,— сгруппировалась целая группа молодых — поэты, философы, музыканты и художники, журналисты и ученые. Более того, в этой группе есть люди, мечтающие о политической карьере. Молодежь волнуется, кипит, и это никак не нравится его императорскому величеству. Эти молодые люди не становятся во фрунт перед иконами Романовых. Они критикуют и высмеивают все то что их не устраивает. А это, согласно десяти заповедям дома Романовых, оскорбительно. Ференц без раздумий бросается в борьбу. Год назад он появился на представ­лении оперы «Руслан и Людмила». Демонстративно аплодируя, Ференц увлек не только меломанов и востор­женную молодежь, но даже равнодушных к музыке зри­телей. Теперь, куда бы он ни пришел, повсюду играет транскрипцию «Марша Черномора». Своими импровиза­циями на темы сочинений Глинки Лист завоевал ему, может быть, даже больше приверженцев, чем все поста­новки опер русского композитора. Ференц ведет по­стоянную и упорную борьбу за Глинку даже тогда, ког­да сплетники довели до его сведения, что Глинка в нескольких случаях осуждающе отозвался об исполни­тельской манере Листа. Глинка считает стиль Листа слишком твердым, жестким, неудержимым. Но это не меняет ничего в отношении Листа к Глинке. «Марш Черномора» из «Руслана и Людмилы» в его исполнений звучит всюду, куда бы ни приглашали Листа.

Придворная камарилья, кажется, гораздо более серьезно стала относиться к венгерскому гостю. Она не довольствуется сплетнями, но приводит в действие продаж-ных писак. Однако Ференц не обращает внимания на критиков с рангом и без оного (может быть, он и вооб-

ще-то не знает об этих нападках) и выполняет тяжелую работу концертирующего артиста, выступая еще и в аристократических салонах Одоевского, Виельгорского, Растопчина, Палидина, Сенковского, Лёйхстенберга, а затем отправляется в Москву. Между делом он находит время чтобы посетить цыганские таборы вокруг Москвы, отдаться очарованию русской цыганской музыки. Однако раздвинуть рубежи времени не в силах даже Лист. Одно пребывание в таборе под Москвою затягивается настолько, что он опаздывает на вечерний концерт. Пока ожидали прибытия его экипажа, оркестр уже исполнил подряд три увертюры, потом пели певцы и играли скрипачи. Аристократические гости, в том числе члены царской фамилии, уже качали собираться домой. Но вот Ференц взбегает на сцену и без единого слова извинения или жеста начинает играть. На этот раз не Бетховена не Шопена, не что-нибудь из своих произведений и даже марш Глинки, но те мелодии, целый букет ко­торых он набрал в цыганском таборе. Разгневанные ли­ца смягчаются, никто больше не спрашивает его, где он был и почему опоздал. В зале звучит только: «Еще, еще, браво, браво!»

Венчает всю эту историю с цыганами музыкальный вечер. Хозяин — Михаил Глинка. Дом превратили в са­мый настоящий цыганский табор: поставили шатры, на пол набросали снопы соломы, изобразили костры и, ко­нечно же, играли на скрипках, пели и плясали цыгане. На вечер Глинка пригласил всех восторженных поклон­ников Листа: Даргомыжского, молодого Балакирева, Стасова, графа Виельгорского, князя Одоевского, на­чальника тайной полиции графа Бенкендорфа (непремен­ного гостя), сказочно богатого князя Юсупова и множе­ство других людей, которые были счастливы, что могут принять участие в «потешном вечере». Со всех гостей было взято слово, что они станут изображать цыган и сменят традиционный фрак и вечерний туалет на живо-писные цыганские одеяния. В секретном донесении царю сообщалось о пьянстве в вертепе. Извечный закон, что царю нужно докладывать только то, что он наперед ожидает от своих осведомителей. На самом деле люди здесь пьянели не от легких грузинских вин или от пере-хватывающей дух водки и не от обжигающего пунша, который готовил сам Глинка. Пьянели от удивительной

музыки. Пел цыганский хор, потом цыганка, которой когда-то выпало счастье встретиться с самим Пушкиным, потрепавшим ее по щеке. Теперь она заслужила новую похвалу: Ференц Лист слушает ее

пение и плачет.

На рассвете он сам садится к роялю. Играет музыку московских цыган. А затем весь уходит в воспоминания, Перед его взором встает детство. Доборьян... Он вместе с родителями на телеге, юная цыганка танцует вокруг костра. Она все ближе, ближе приближается к огню и, наконец, сливается с пламенем.

Уж не теряются ли где его письма? Не отвечает Мари, молчат и венгерские друзья. Наверное, не нужен он им. А ведь он ясно сказал: хочу на родину. Не в гости, а навсегда. Но ответа нет. Беллони заносит в календарь все новые города, заполняет все новые дни: Вюртемберг, Баден, Мюнхен...

Баварская столица почти в трауре. Наследный принц Баварии с друзьями (или телохранителями?) сражается в Греции. Против турок. За греческий народ. Некоторые считают — за греческий трон. Турки сильно теснят ма­ленький баварский отряд. Несколько дней от баварцев вообще ни слуху, ни духу. Но все равно баварский король появляется на концерте, а это значит, что публика валом валит в концертный зал. Весь сбор с двух концер­тов Лист жертвует в пользу греческих патриотов и мюн­хенского дома для слепых. Кассовый сбор в зале Оде­он— тысячу пятьсот франков — он велит отправить в мюнхенскую ратушу. Но король Баварии, известный сво­ей прижимистостью, тем не менее решает иначе: пода­рок — кошелек Листа выставить в витрине городского музея. Как память щедрости великого музыканта.

В октябре 1843 года благодарная мюнхенская моло­дежь отвечает Листу серенадой с факельным шествием. Ференц долго стоит на балконе отеля, потом подзывает к себе Беллони и что-то говорит ему. Итальянец недо­волен, но приказ надо выполнять. Беллони идет на кух­ню. Через несколько минут открываются ворота отеля. На площадь выбегают обер-кельнеры и кельнеры с белье­выми корзинами, полными горячих сосисок и бутылка ми шампанского. Тщетно убеждал Беллони своего шефа, что баварцы любят пиво. Лист непоколебим: гости баварцы, но хозяин-то венгр!

Экипаж катит дальше. Дрезден. Здесь пришлось за­держаться: друзья тащат его в Оперу послушать новый шедевр и познакомиться с автором. Опера — «Риенци», ее автор — Рихард Вагнер.

В «Риенци» многое от вчерашнего дня оперы, много заимствованных приемов. Ференц не умеет расточать похвалы. А с этим маленьким заносчивым человеком он и вовсе едва находит подходящий тон, хотя невоз­можно противостоять его умению заворожить слушате­лей своими рассказами. Вагнер с какой-то удивительной гениальностью строит свое повествование, и о чем бы ни говорил — о древних греках или крахе современной жиз­ни, о Бетховене, являющемся, по существу, божеством, или о трагически скончавшемся авторе «Волшебного стрелка» 12,— содержание его оставалось всегда одно и то же: я, я, я! Ференцу кажется странной и смущающей и такая озабоченная самонадеянность, и желание этого человека во что бы то ни стало производить впечатление колосса. Ференца смущает и ненависть Вагнера, с которой он готов ополчиться буквально против всех, и его сверхреволюционность.

Рихард Вагнер тоже искоса посматривает на Ференца Листа, от которого он, может быть, ожидал востор-

женного возгласа: «Эврика, вот он, я нашел его!» А вместо восторга только вежливая, приветливая оценка. Ни хуже, ни лучше той, какую заслужил бы незаурядный провинциальный дирижер.

Вагнер, который всю свою жизнь колебался между чувственностью и аскетизмом, теперь, к тому же, разгневался оттого, что Лист приехал не один, а с дамой. М-жет быть, красивейшей из всех тех, кого он когда-либо встречал. Она воплощенная Сирена из Венериной пещеры; соблазн и красота, влекущая к себе мужские взоры стройность, вдохновляющая скульпторов. При виде ее огромной, грозящей то и дело рассыпаться копны волос, как бы наполненной искрами электричества даже такой словоохотливый человек, как Вагнер, начинает вдруг заикаться. Он просто не может оторвать от нее глаз и лишь тогда, когда гости удаляются, вновь обретает способность говорить шепотом, повторяя имя гостьи — Лола Монтез!

Красавица-танцовщица — новый крест, который те­перь выпало нести Ференцу. Потому что Лола любит не так, как женщины, любившие его до сих пор. Она любит бурно, бранясь, буквально с кулачками ревниво накиды­ваясь на всех, кто бросит на Ференца взгляд. На него нельзя смотреть никому, пусть это будет кухарка, кня­гиня, театральная примадонна или торговка с Дрезден­ского рынка. В этой любовной истории покорительни­ца — Лола Монтез, а ее добыча — Ференц. После кон­церта в Дрездене в его комнату врывается буря арома­тов. Он еще никогда не видел такой красивой женщины. А она бросается перед ним на колени, обнимает его ноги, кладет свое изумительной красоты лицо к нему на колени и горько плачет:

— Боже, наконец-то ты дал мне несколько счастли­вых минут!

Ну кто из мужчин может устоять перед натиском та­кой женщины?! Вечером они вместе ужинают и, разумеется, остаются на ночь, и Ференцу кажется, что он по­любил не женщину, а собирающуюся извергнуться Этну или бушующий океан, волны которого вздымает не ве­тер, а землетрясение с эпицентром на дне моря.

Они вместе и на другой день: за обедом, в его рабочей комнате, и ночью, и в зябко дрожащем рассвете...

Лола стоит у окна и содрагается от рыданий:

— Ты уже не любишь меня.

На третий День (Лола еще спит) он бесшумно запирает дверь гостиничного номера, спускается к портье и, опустив ему в руку десять золотых, говорит:

— Ради бога, мой друг, до обеда не выпускай из моей комнаты красавицу, как бы она ни барабанила в дверь. Это время мне понадобится, чтобы каким-то образом спастись от нее.

По дороге его догоняет запоздавшее письмо Мари.

«... На Ваше предложение относительно Венгрии я не отвечаю. Поговорим об этом в июне. Но я думаю, что ни я, ни Вы — мы не переменим мнения, и Вы снова поступите, как Вам подскажет Ваша богатая фантазия, а мое сердце снова будет разрываться от боли...».

Ференц перечитывает эти строки в десятый и сотый раз, пытаясь добраться до их смысла, но результат один: Мари не хочет расстаться с Парижем, сойти с протоп­танной ею самою тропинки. Она попрежнему считает причудой, позой, глупостью его намерение уехать в Венгрию, поселиться в Пеште, по-прежнему не верит, что он искренне хочет порвать с карьерой артиста, со сценой, с дорожным экипажем, отказаться от вороха предлагаемых денег, которые ему, собственно, и не нуж­ны, если под рукой есть несколько книг, хорошая сига­ра, глоток вина и очень немудреная еда, хороший фрак (для сцены) и арабский бурнус (а ля Бальзак) для ра­боты дома. Так что же гонит его тогда по свету? На это он может дать очень простой ответ: его трое детей — Бландина, Козима, Даниель. Нужно обеспечить им не только хлеб насущный, но и будущее. Нужно со-

бгать и оставить им в наследство какое-то состояние, потому что ничего более трудного, чем ожидающее их будущее, и не придумаешь. Их будут постоянно сравнивать с отцом, то и дело напоминать: он был лучше, чем вы, музыкант, лучше вас писал, остроумнее рассказывал, был сильнее, способнее и удачливее вас. А потому единственное, что Ференц может сделать сейчас для них,—

это вложить в их руки состояние. Если они и в самом деле окажутся слабыми, деньги хоть как-то восполнят им недостаток силы.

Встречи в Париже не избежать. Ференц решат не ждать до июня и приезжает в столицу Франции в апреле. Два, концерта. Беллони назначает такие цены, что весь Париж стонет, но все равно билеты можно добыть только в рукопашной схватке.

В программе исключительно собственные произведения музыканта. Сначачала парижане кривятся: еще и это за наши немалые денежки?! Но в конце концов — успех. Больший, чем когда-либо прежде. Уже никто больше не вспоминает Тальберга и счастливо улыбающегося Моше-леса, на второй план отошел и Берлиоз. Единственное имя, что яркой звездой сияет на небосводе Парижа: «Франсуа Лист». Берлиоз пишет гимн роялю Ференца Листа, а Гейн так (ловко подкалывает его, что неопытный читатель может посчитать эти уколы даже за похвалу.

Впрочем, Ференцу, может быть, даже некогда читать критику. Он с удивлением отмечает, что его дети не такие уж маленькие, эти человечки, умеющие хвастаться жаловаться, просить и ябедничать, а самое главное — горячо любить.

Чаша весов этой любви тревожно раскачивается меж­ду двумя полюсами:мамой и очень редко, словно мете­ор, возникающим на их небосводе папой. Но раз уж они его реже видят и он такой далекий и загадочный, то сейчас к нему они и льнут — все трое. Так что не до критиков и их статей сейчас Ференцу. У него даже для Гектора и то едва наяаходятся свободные минутки. Он ед­ва успевает обнять Крейцера и Массара, а Эрару посы­лает лишь визитную карточку, чтобы отблагодарить знаменитую фирму за внимание: в крупнейшие города на его концерты онии высылают любимые им эраровские рояли. Времени нет ни на что: Беллони не дает вздох­нуть — контракы, Маэстро! Но на это-то нужно найти время: нужно же наконец обсудить дальнейшую их судьбу вдвоем с Мари!

Удивительная женщина.

Ее последнее письмо — романс разбитого сердца. А встретились — ледяная рассудительность. С педантич-

ностью неумолимого судьи, ничего не забывая, Мари перечисляет все когда-либо содеянные Ференцем преступления.

— Нам нужно разойтись...

Ференц начинает уговаривать Мари: все же трое детей. Она ледяным голосом отметает все доводы:

— Их я выращу в пансионе.

Ференц знает, что это только полуправда, но не спорит.

— А как ваши финансовые дела, Мари?

Мари мрачнеет, из глаз потоками льются слезы, которые до сих пор она с удивительным самообладанием сумела сдержать.

— Умерла мама. Через несколько недель я получу причнтающуюся мне долю наследства.

Ференц встал, поцеловал Мари руку.

— Примите мои соболезнования.

Едва успел вернуться домой — гонец с письмом. В письме — стихотворение. Автор — Мари д'Агу.

Ференц все еще не хочет даже думать о том, что эти безупречные изысканные строки всего лишь благород­ный отзвук того, что навеяно Мюссе, а может быть, Ла-мартином. Он слишком плохо знает всю устремленную ввысь поэтессу, которая не упускает ни единого случая поработать над своим стилем, когда можно «почерпнуть тему из жизни». Плохо знает и потому считает, что на трогательную поэму нужно обязательно ответить:

«...Мне очень грустно и очень тяжело... и я больше не хочу говорить с Вами, не хочу видеть Вас и тем бо­лее писать Вам. Когда-то Вы сказали, что я комедиант. Да, я из тех комедиантов, что играют умирающего гла­диатора, предварительно выпив бокал отравленного ядом вина. Да ладно. Лучше уж молчать обо всех страданиях моего сердца...»

В- ответ на это Мари присылает уже не стихотворе­ние, а простое, трезвое письмо: «Нам нужно обязатель­но шэговорить и решить много практических вопросов».

Ференц отвечает запиской в две строчки:

«Будет ли еще кто-нибудь у Вас на ужине? Если не соощите ничего другого, я приеду в половине седьмого».

Но едва они успели обменяться несколькими фразами, появляется третий — Роншо. Ференц держит себя в руках. Может быть, он лишь немного более вежлив по

отношению ко вновь появившемуся, чем принято в обыч-ном, простом разговоре: корректен, ни одного резкого слова. Так вот втроем они и решают, что девочки станут воспитываться в пансионе мадам Бернар, а Даниель останется пока у бабушки — Анны Лист. По достижении же школьного возраста он поступит в «Пансион Бонапарта».

Последнее слово все равно за мужчиной—снова письмецо в две строки: «Посредники нам не нужны. Одно слово напоследок: если я Вам понадоблюсь, я всегда рядом с Вами».

И вот мелькают за окном дилижанса: ион... Марсель... Тулон... Ним... Тулуза... Бордо... Монпелье... По.

Последнее название заставляет сердце забиться. По­сле концерта она сама подходит к Ференцу — Кароли­на де СенКрик! Такое знакомое и такое бесконечно чу­жое теперь лицо. Она же еще совсем молодая, ей всего лишь тридцать, но она седая! И глаза, глаза старой жен­щины.

— Поцелуйте меня, Франсуа,— говорит она.

Он наклоняется к ней,— запах, такой знакомый ему: когда выдвигаешь ящичек старого маминого комода, аро­мат лаванды и еще каких-то запахов, которые откуда-то сами по себе скапливаются за долгие годы, а беспощад­но уходящее время превращает их в не имеющие назва­ния тонкие, стойкие духи.

На другой день они вместе в суровом замке Д'Артиго; среди оленьих рогов, почерневшего от времени дере­ва и пахнущих пылью ковров. На память своей бывшей ученице и возлюбленной Ференц оставляет поэтически тонкий романс «Хотел бы я умереть...».

Беллони заключает выгоднейшие контракты с гаран­тированным конторой Лионского банка сбором по десять тысяч франков за каждый концерт на десяток вы­ступлений в Испании, затем на такое же их количество во Франции и Швейцарии. В конце концов смертельно уставший от испанского турне с его приветствиями, прощальными ужинами на арене, от венков, драгоценно­стей, назойливых женщин и средневекового придворного

этикета в Мадриде и Лиссабоне, изнуряющих дорог и ужасных гостиничных постелей, он добрался до Бонна, где близилась к осуществлению великая мечта и страдание всей его жизни — памятник Бетховену.

Кажется, Мари вдруг надумала отплатить ему за все истинные и мнимые былые обиды. Сначала приходит письмо от Ламенне. Мари поручила аббату воздейство-зать на Ференца всем своим моральным и иным авторитетом, чтобы думал о будущем их детей в соответствии с требованиями трезвого рассудка. В ее понимании это означает, что их дети должны поддерживать связь только с матерью, а бабушкины методы воспитания вообще никому не нужны. Как и те романтические глупости, которыми Ференц забивает детишкам голову о какой-то несуществующей родине и давно исчезнувшем, распав­шемся, ассимилировавшемся народе венгров. Не нужны им никакие «венгерские грезы». В музыке они еще, быть может, годятся. А в жизни едва ли...

Ференц, несмотря на усталость, отвечает немедленно:

«Мой дорогой аббат, милый Отец! Среди тысячи дру­гих проблем две, связанные с детьми, занимают меня больше всего... Что касается воспитания детей, об этом мы уже договорились с Мари д'Агу... Что касается на­циональной принадлежности моих детей, то их никак нельзя считать французами. Бландина родилась в Же­неве, Козима — в Комо, Даниель — в Риме. Все трое носят мою фамилию, и я являюсь носителем всех роди­тельских прав относительно них, что, разумеется, на­лагает на меня и соответствующие родительские обя­занности. Мои дети имеют то же гражданство, что и я, их отец. Хотят они того или нет — они венгры. Для них обязательны законы Венгрии. И единственно воз­можный путь для меня — просить их узаконить при по­средничестве королевского наместника Венгрии — у ав­стро-венгерского императора...

Ваш верный друг Ференц Лист».

Между тем возникли некоторые трения с Беллони. В антракте во время концерта в Базеле в артистическую пришел промокший до нитки молодой человек. Над

Швейцарией в эти дни бушевала непогода, а он пеешком добрался из Цюриха, чтобы послушать Ференца Листа, Он смотрел на маэстро таким взглядом, какой бывает только у очень бедных и очень восторженных юношей при виде обожаемого ими артиста,— в нем сливается все: и их душа, и надежда, и гордая апостольская нищета.

— Иоахим Рафф,— представился, едва смея принять протянутую ему Листом руку для пожатия. — Я уже имел честь однажды... Но это было давно... Вы, наверно ное, уже и не помните. В Гамбурге.

— Чем могу служить, дорогой приятель?

— Я хотел бы послушать ваш концерт... Но тут вмешивается вездесущий Беллони:

— Во всем зале нет ни единого места.

— Не беда,— останавливает его Ференц.— Будете сидеть возле меня, на сцене.

Из дальнейшего разговора выясняется, что Рафф — музыкант, к тому же хорошо образованный музыкант научившийся всему, чему вообще можно научиться: дирижированию, инструментовке, игре на фортепиано скрипке, органе, он знает все секреты духовых инстру­ментов, если надо, может переписывать ноты, он пи­шет красивым каллиграфическим почерком,— словом умеет делать все, кроме одного — зарабатывать на хлеб.

Ференц окидывает взглядом промокшего, исхудалого юношу. Потрепанное пальтишко такса тоненькое, что кажется, сквозь него видны все ребра наперечет.

— Познакомьтесь,— говорит он им обоим — Раффу в Беллони.— Я думаю, что господин Беллони будет, как и прежде, вести мои дела, а секретарем, ведающим во­просами искусства, станет господин Рафф...

Беллони недоволен, Беллони ворчит. Ференц, обни­мая его, говорит:

— Он же не примет милостыню, а нам как-то надо положить ему в карман несколько золотых. Не усложняйте мне жизнь, Беллони, и не унижайте доброго чело­века, беспомощного перед злым роком...

На Бетховенские празднества в Бонн съехалось такое множество народу, что не то что двум секретарям, а целому секретариату хватило бы по горло дел: Мейер-

бер, Давид, Шпор ¹³, Антон Шиндлер, Мошелес, король парижской музыкальной прессы Жюль Жанен, веймарский «антидирижер» Шелар, Фетис, Крейцер, Берлиоз.

Просмотрев список приглашенных, Лист, к своему ужасу открывает, что в нем нет Мендельсона, Шумана и Рихарда Вагнера, от французов — Обера, Галеви, Тома ¹⁴. Нет в списке и Хабенека, который для Бетховена сделал за свою жизнь больше, чем все здесь собравшиеся вместе. Не пригласили Черни — учителя Листа, вер-ног ученика Бетховена. И вообще, как видно, не очень принимали во внимание, что средства на памятник Бетховену добывал Ференц Лист.

У него было, собственно, единственное скромное пожелание — заказать модель памятника способному итальянскому скульптору Бартолини, художнику с хорошим вкусом. Боннский комитет с возмущением отверг это предложение: как это возможно, чтобы памятник величайшему немецкому музыканту в сердце Германии ваял итальянец?! Ференц без возражений уступил большинст­ву Признал, что такой заказ смертельно обидел бы Ша-дова, Рауха, Ритшля, Хенеля, Шванталера — ведущих скульпторов Германии. Пусть они сами на конкурсе ре­шат, кто из них лучший. Победителем вышел Хенель.

В августе 1845-го памятник уже стоял готовый, за­ботливо укутанный в полог. Готова была и программа празднеств — разумеется, после бесконечных споров, обид и сцен ревности: Девятая симфония, «Торжествен­ная месса», Месса до мажор, «Христос на Масличной горе», Пятая симфония, увертюры «Кориолан» и «Эг­монт», финал оперы «Фиделио», Концерт для фортепиа­но ми-бемоль мажор, Квартет, посвященный Разумов­скому, а также хор доктора Брейденштейка ¹⁵ в честь от­крытия памятника и «Торжественная кантата» Листа. Больше чем предостаточно. Господа устроители забыли голько о пустяке: для праздничных концертов нужен еще и концертный зал. А его-то как раз и нет. Лист молниеносно принимает решение: нужно построить Зал торжеств. Члены комитета разводят руками: «Кто же даст на это деньги?» — «Я!» — отвечает Ференц.

Скорее гонца за Цвирнером (отличный архитектор, закончивший благодаря пожертвованию Листа строительство Кёльнского собора), и Ференц уже дает ему задание: за несколько дней воздвигнуть концертный зал.

Беллони в ярости, но помогает собрать армию рабочих, просит банк срочно перевести необходимую сумму денег на покупку строительных материалов. Все свое время Ференц теперь на стройке: подбадривает, рассказывает, раздает деньги, заводит дружбу с землекопами, плотниками, каменщиками. И здание действительно вырастает из земли, как гриб, буквально на глазах.

А 12 августа 1845 года в одиннадцать часов дня огромная толпа людей заполняет Соборную площадь. В Мюнстерском соборе звучит Месса до мажор. После мессы люди окружают закрытый пологом памятник. Ференц в отчаянии! Народ стоит под палящим солнцем, а короля с гостями и свитой, которых под страхом обви­нения в бунте обязательно нужно дождаться, кет и в помине. Проходит час. Полтора. Но вот гудок парохода По Рейну из замка Брюль прибыли наконец прусский король Фридрих-Вильгельм IV с королевой, наследный принц с супругой, английская королева Виктория с прин­цем Альбертом...

Падает полог с монумента, сверкает на солнце брон­за. Памятник удался на славу. Теперь нужно только провести концерты. Ведь большая часть и этой работы па­дает тоже на плечи Листа: он дирижирует Пятой сим­фонией, финалом оперы «Фиделио» и исполняет Кон­церт ми-бемоль мажор. Но этого мало: прусский король настаивает на выступлении (хотя бы на одном) в замке Брюль. Здесь Ференц сначала аккомпанирует Дженни Линд и Полине Виардо-Гарсиа ^1б, а затем фантазией на темы из оперы «Норма» Беллини ублажает слух при­дворной знати.

Но ни эта гигантская работа с большим нервным на­пряжением, ни куча выброшенных денег не гарантируют от несправедливых нападок. Немецкие коллеги сердито шипят: «Почему исполняется листовская кантата, а не немецкая?»