Вечный странник 4 страница

А завтра нужно дирижировать оркестром — испол­нять «Торжественную кантату». И снова их королевские величества задерживаются. Идут минуты, часы. А кон­церт по правилам придворного этикета начинать нельзя. Ференц вне себя.

— Больше никого не ждем. Публика в сборе — на­чинаем. До опоздавших мне нет дела, кто бы они там ни были.

Едва доиграли кантату, на сцену вбегает запыхавшийся Брейденштейн.

— Маэстро, их королевские величества прибыли!

Лист наклоняется к раскрасневшемуся толстячку, успокаивает:

— Ничего, сыграем для них еще раз. Что ж мы еще можем сделать?

Концерт довел до конца, а потом слег в постель. Те же самые симптомы, что уже были однажды в Вене: вы­сокая температура, отекшие конечности, красная сыпь. Он один. Беллони уже готовит следующую серию концертов. Рафф корпит над переписыванием «Торжествен­ной кантаты» (многие просят экземпляры партитуры). Новот дверь отворяется, и кто-то скромно и почти не­зримо, словно, и неживое существо, а бесплотная фея, входит и принимается ухаживать за больным: готовит чай, проветривает и убирает комнату, строго по пред­писанию врача дает лекарство, а закончив все это, са­дится на край постели и читает больному газету.

Увы, Ференц не в силах даже пошевелить отекшей рукой и только взглядом благодарит добровольную се­стру милосердия.

Имя феи — Мария Калергис. Она читает сообщение: «Боннский городской магистрат совместно с членами ко­митета по воздвижению памятника Бетховену постано­вил назвать одну из улиц города именем Франца Листа...»

— Нет! —собрав остаток сил, протестует Лист. И не уступает, даже когда просить о согласии приходит сам бургомистр. Нет, нет и нет!

Мария Калергис сопровождает Ференца в Кёльн. Ференц пытается сделать невозможное: выполнить все заключенные контракты. И снова оказывается в посте­ли. И снова Мария ухаживает за больным, терпеливо ставит компрессы.

С детских лет он почти и не болел. Легкое недомога­ние, как поначалу определили кёльнские врачи, оказа­лось затяжной болезнью. После небольшого отдыха в Баден-Бадене Лист просматривает письма. Их целая го­ра. Зовут на родину. «Если друзья придумают для меня что-нибудь в Пеште,— говорит он себе,— останусь там. Надолго. Может статься — навсегда».

Ну а пока нужно довести до конца концертный сезон в Вене, Брно, Праге. В одной только Вене он дает десять концертов с перерывом всего в три-четыре дня. Напряженная работа, требующая большой затраты физических сил и нервов.

И все же он улучает минутку, чтобы в отеле «Лондон», где он живет во время своих венских концертов, прослушать своего юного земляка, почти односельчанина — ведь село Кепчень всего в нескольких километрах от Доборьяна.

Подростку пятнадцать лет. Йозеф Иоахим ¹⁷ не вы­казывает особой робости перед мастером с мировой сла­вой. Он с достоинством кланяется, даже каблуками щел­кает как положено. Рослый, мускулистый подросток с энергичным лицом. Земляк великого маэстро выбирает для «экзамена» скрипичный концерт Мендельсона. Они доходят всего до десятого такта, но Лист уже встает от фортепиано. Замечательно! И не только для мальчика — для вполне готового музыканта. Он приглашает Иоахи­ма в Веймар на должность концертмейстера.

Еще никогда Ференц не мечтал так о поездке на ро­дину. Наверное, он ждет от нее какого-то чуда, особого импульса, который заставит его принять окончательное решение. Чтобы раз и навсегда заглушить свой внут­ренний спор, сделать выбор: кочевая жизнь или до­машний очаг, гнездо. Блеск виртуоза, быстро увядаю­щие лавры или большой труд, к которому он готовит себя вот уже три десятилетия: эпос века, эпопея чело­вечества ¹⁸.

30 апреля 1846 года друзья Ференца ожидают его прибытия на пештской пристани на Дунае. Отсюда они сопровождают его в отель «Английская королева». Еще не успел переодеться с дороги, а под окнами уже зву­чит серенада. Оркестром дирижирует старый знакомый Ференц Эркель. И в ту же ночь — еще одна серенада: цыганские примаши Венгрии создают сводный оркестр, пробираются в покои маэстро и заводят одну песню за другой: «Лети, моя ласточка», «Хожу по этой рощице», потом еще печальнее: «Майский жук, мой желтый май­ский жук...».

Беллони зажигает все свечи и светильники в ком­натах, кельнеры тащат корзину шампанского, потом примаш всех примашей подходит ближе и протягивает бокал, предлагая чокнуться. Говорит по-французски. Ко­нечно, произношение несколько хуже, чем у Ламартина или Гюго, но все понятно.

— Ваше благородие, господин артист, так ведь я и есть тот самый Йошка-парижанин, цыганенок, на кото­рого вы понапрасну истратили столько сил и денег. Стыд и срам, конечно, но что поделаешь — такая уж наша цыганская жизнь. Да простит господь бог мне мои прегрешения и против вашего благородия, и против са­мого себя...

Ференц обнимает Йошку, слушает песни цыган, по­том сам садится к фортепиано и играет им до рассвета. Тщетно ждет Ференц, что кто-то скажет ему, хотим, чтобы ты навсегда остался с нами, в Венгрии. Он, ко­нечно же, понимает, почему ему не говорят этого. Посе­лись здесь, он станет обычным человеком, таким, как все — с достоинствами и недостатками, которого можно не только боготворить, но иногда и поругивать. А им нужно божество! И божеством он будет, пока над его че­лом будет сиять ореол иноземных успехов. Когда он Дома, когда его будут славить только соотечественники,

сразу же родится подозрение: может, уже он сощел с мировой арены и теперь ему и нас достаточно?

Нет, его не уговаривают остаться, хотя и осыпаю величайшими почестями. Граф Сечени показывает ему рождающееся чудо — Цепной мост. Сам водит Ференца по первой судостроительной Венгерской верфи.

Затем следует концерт за концертом. Листа округа ют крупнейшие аристократы страны. Ему посвящает свою оду Вёрёшмарти ¹⁹.

Ты, который миром звуков правишь,

Если хочешь вспомнить о былом,

Так играй, чтоб вихрь, летящий с клавиш,

Грянул как борьбы великий гром,

И в разливе яростного гнева

Торжества послышались напевы.

Но только он один и говорит великому музыканту: останься с нами. Все другие забывают пригласить его, хотя для этого столько поводов: концерт в Редуте, кон­церт в пользу консерватории и множество других. Но­вые почести, крики «ура», стихи и оды. Заказывают скульптурный портрет для Национального музея. Вен­герская верфь собирается наречь его именем свое луч­шее детище.

13 мая утром они снова вместе с Ференцем Эркелем. Разговор не вяжется. Эркель не мастер говорить. Им по­дают красное вино к хорошо поджаренному мясу.

— Маэстро, вы вчера упомянули, что хотели бы по­слушать моего «Ласло Хуняди». Но получилось так, что в репертуаре в ближайшие несколько недель этой оперы не будет. Я сказал о вашем пожелании друзьям — всем, от певцов до декораторов и хористок,— и они решили: показать оперу вам сегодня днем. Так что вы будете сегодня единственным зрителем в зале. Сейчас как раз устанавливают декорации. Для этого многим пришлось даже из-за города приехать...

В двенадцать начинается спектакль.

— Вы создали шедевр,— говорит он Эркелю, когда опустился занавес.— То, что вчера еще было мечтой, стало действительностью: венгерская опера родилась.

До последнего своего вечера в Пеште ждет он призы­ва: «Останься!» Но никто не произносит этого слова. Его хотят чествовать только как божество, как идола — издали. В сиянии мировой славы!

14мая 1846 года Лист снова отправляется в путь. На первом же концерте он показывает венской публике увертюру к «Ласло Хуняди».

А дальше бразды правления снова берет в свои руки Беллони. Загреб, Шопрон, Дьер и еще несколько горо­дов в Венгрии.

В Коложваре его обнимает старинный друг — Шандор Телеки.

— Давно, Ференц, за этим столом не собиралось сразу столько венгерских бунтарей. Все, как один, при­верженцы Миклоша Вешелени ²⁰ и Лайоша Кошута²¹. Ты живешь вдалеке и не знаешь, что значат для нас эти име­на. Они — свет маяков, указывающих путь к революции. Нашей бедной Венгрии грозит несчастье, нас хотят навеки подчинить Австрии. Избавиться от этого несча­стья мы сможем только, если зажжем огонь свободы, огонь революции. За этим столом, где мы сейчас сидим, сиживал когда-то и Шандор Петефи ²².

Наш Петефи, может быть, крупнее и смелее многих всемирно известных поэтов. Да что толку? Язык, кото­рый ему дан, как свинцовый груз тянет его к земле, не дает ему взмыть над просторами Европы. Кому придет в голову выучить нашу азиатскую речь специально, что­бы насладиться поэзией Петефи? Но ты, Ференц, рас­скажи о нас всему миру, о нашем гневе и доброте, о на­шем кровавом прошлом и жалком настоящем. Тебя пой­мут. И хоть любим мы тебя все и преклоняемся перед твоей музыкой, твоим благородным сердцем, горячей вен­герской натурой, перед твоим состраданием и добротой и хотели бы привязать тебя к себе, оставить здесь, тем не менее мы просим тебя: пока есть молодость, есть си­лы, езди по всем странам мира, рассказывай о нас! Тво­ей музыкой! Разубеди мир, который думает, будто уже и нет такого народа — венгров, будто он уже плетется как полумертвец к своей могиле. Езди, ходи по свету, рас­сказывай о нас своей музыкой. И если люди не в силах умом постигнуть, что означают такие имена, как Чоко-наи, Бержени ²³, Вёрёшмарти, Петефи, пусть они хотя бы Душой почувствуют, что за чудесный народ, чья музыка может так плакать, смеяться, греметь, как боевая труба, и умиротворять, как негромкий перезвон колоколов вве­черу...

Февраль 1847 года Лист проводит в стенах гостеприимного Киева, свалив все заботы на плечи прилежного Беллони, которому пришлось переделать всю программу: в Киеве просят дать в шесть раз больше концертов, чем предусматривалось в первоначально заключенных контрактах. В антракте одного из концертов на благотвори-тельные цели Беллони вне себя вбегает в артистическую-

— Маэстро... какая-то ошибка! Надо бы разобраться. Одна дама заплатила за входной билет сто рублей. Это же во сто раз больше самого дорогого билета!

Ференца всю жизнь не интересовали деньги. Поэто­му его и сейчас не взволновали возгласы Беллони.

— Значит, у дамы много денег. Пусть пожертвует их киевскому сиротскому дому.

— Если маэстро не возражает, поблагодарим даму за щедрое пожалование хотя бы в коротеньком письмеце?

— Хорошо, Беллони. Составьте письмо, я подпишу. Тут секретарь бледнеет:

— Я же не знаю, как эту даму зовут.

— Ну так выясните, Беллони!

На другой день Беллони располагает полной инфор­мацией. Даму зовут княгиня Каролина Сайн-Витген-штейн. Отец — Петр Ивановский, мать — Пальмина По­тоцкая. Ей около двадцати восьми. Сказочно богата. В ее имениях — около тридцати тысяч душ крепостных. Муж — князь Сайн-Витгенштейн, сын известного рус­ского фельдмаршала. Говорят, что царь очень жалует князя и совсем не жалует его супругу, польскую пат­риотку, которая порвала всякую связь с мужем, даже не переписывается, словом, живут как два совершенно чу­жих друг другу человека. Муж является только за день­гами, потому что на этом перевернувшемся с ног на голо­ву свете сказочно богатая жена содержит своего мужа. Несколько лет назад, когда брак еще не распался,— он был и заключен-то не по любви, а по настоянию родите­лей жены,— у них родилась дочь.

— И что же за человек эта дама? —полюбопытство­вал Ференц, когда ему во время бритья докладывал все это Беллони.

— Недурна собой, умна, образованна. Завтра ждет вас у себя в имении.

Затем почта приносит маленький сверток — в нем ноты и письмо от незнакомого молодого чеха, Бедржиха Сметаны ²⁴.

«...Милостивый государь!

...Ваша доброта и великодушие известны целому свету, потому и осмеливаюсь обратиться к Вам, посвящая Вам свой скромный труд. Заработок мой всего лишь двенадцать форинтов в месяц — только чтобы не умереть... Думал уж я пойти нищенствовать и вдруг увидел на но­тах на моем столе Ваше имя. Прошу Вас: примите мое посвящение и тем самым сделайте возможным это Изда­ние. Ваше имя — пропуск к публике. Ваше имя — фундамент моей будущей удачи... Умоляю Вас, не откладывайте ответа...»

Лиет отвечает незамедлительно.

«...Посвящение Ваше принимаю и ноты уже отослал в издательство».

Несколько дней спустя новое письмо от Сметаны:

«Милостивый государь! Если бы у меня было хоть немного денег, чтобы нанять квартиру и взять к себе своих бедствующих родителей, я был бы счастливейшим человеком на свете... Я композитор и музыкант, но у меня нет даже инструмента. Наверное, я очень нескромен и слишком смел, обращаясь к Вам с просьбой дать мне взаймы четыреста форинтов, но я клянусь Вам и ручаюсь своей жизнью за этот долг. Кроме Вас, нет у меня ни одного человека, кому я признался бы в своей нужде» Богачи, денежные мешки, не принимают никакого уча­стия в судьбе таких бедняков, как я, и спокойно оставляют их умирать с голода...»

С обратной почтой Лист отправляет четыреста форинтов молодому человеку, о котором он знает только, что тот пишет миленькие опусы для фортепиано с такими названиями: «В лесу», «Эхо любви», «Закат».

Находит его и письмо барона Шобера. Барон с ра­достью сообщает, что теперь они будут часто встречаться, так как барона утвердили на посту первого советника посольства Австрийской империи в Веймаре. «Собираюсь,— сообщает он далее,— написать «поэму в прозе» о днях жизни Листа в Пеште...»

И наконец, письмо и книга от Мари. «Нелида», произведение Даниель Стерн.

Ференц за одну ночь прочитывает роман и с горечью перелистывает последнюю страницу. Герой романа Мари — художник Герман. Писательница сделала все, чтобы читатель сразу же догадался: Герман — это Ференц Лист, а героиня Нелида, аристократка, женщина с нежнейшей душой — не кто иная, как сама Мари-д'Агу. Не лида расторгает помолвку с молодым человеком своего круга, чтобы принадлежать целиком Герману. Однажды графиня неожиданно появляется в мастерской художника и застает его вдвоем с другой женщиной. Нелида выходит замуж, но брак ее несчастлив. С необъяснимой си-лой ее влечет к себе Герман. Нелида оставляет мужа и следует за художником в Женеву, а затем в Милан. Ее ожидают новые муки. В то время, как она живет тихо и замкнуто, художник проводит свое время в окружении многочисленных женщин. В конце концов Герман и сам начинает понимать, что он зашел в тупик. Он должен творить. По заказу немецкого аристократа он пишет фрески для его дворца. Окружение его высочества дает Герману понять, что он, собственно, ничуть не больше обычного лакея. Высокие господа даже к своему столу его не приглашают. Самолюбие художника оскорблено, он теряет уверенность в себе, подорваны и его творче­ские силы. Он не может справиться с заказом. Болезнь подтачивает его здоровье. Простившая все Нелида успе­вает только к уже умирающему Герману...

Мари, она же Даниель Стерн, долго еще оплакивает Германа — Листа и даже с готовностью признает, что ее герой был призван свершить великие подвиги, но отрек­ся от своей музы, то есть от нее самой в образе Нелиды.

Первое желание было ответить резко. Но уже на дру­гой день это желание проходит. Оказывается, он даже может поздравить писательницу:

«Ну что же, Мари, браво... Поздравляю Вас с со­держанием и с изложением. Мне кажется, что заключен­ную в романе истину вы до конца не продумали. Но все равно, книгу я дал почитать двум своим друзьям...»

На следующее утро к отелю подкатывает карета кня­гини Витгенштейн. Ференц намеревается прихватить с собой Беллони, но двухметровый великан мрачно качае головой: приказ был привезти одного маэстро.

Княгиня встретила его у ворот хлебом и солью, как принято у польских крестьян, когда приезжает ксендз

или господин, затем провела его во дворец — здание из камня и дерева, почти обычное снаружи, но сказочно богатое изнутри. Дивной красоты ковры, образа в окладах с бриллиантами, дорогое оружие. Ференца проводили в музыкальный салон, где стояли два рояля, арфа и другие инструменты.

— Хотелось бы,— проговорила с неповторимым оча-

рованием в голосе хозяйка,— чтобы вы коснулись какого-нибудь из них своей рукой. А так они — просто дорогостоящая мебель и не более того. Но если ваша рука дотронется до них — это уже реликвия.

Лист наклонился, поцеловал княгине руку.

— Я была на всех ваших концертах,— призналась— Сначала меня прельстила одна концертная фан­тазия. «Выдающийся виртуоз»,— сказала я себе. Потом сонатой Бетховена вы пленили мое воображение. И я стала вас ценить еще выше — за талант. А сегодня в ка­толическом костеле — «Патер ностер». Спрашиваю орга­ниста, кто автор? Ференц Лист. И теперь я уже знаю: вы больше, чем просто виртуоз и талант. Вы из тех из­бранников божьих, кого зовут гениями.

После обеда гостя провели в салон. На столе изуми­тельной красоты чернильный прибор старинного сереб­ра. На нем три искусно отлитые фигуры — Аполлона, Орфея и Прометея.

— Примите этот скромный подарок от меня на па­мять. В вас есть дар от всех трех этих божеств. Аполлон подарил вам сияющий облик человека, всегда купающе­гося в море лучей, Орфей — покоряющие душу мелодии, от Прометея вы получили в дар свое благородное при­звание— зажечь огонь в людских сердцах...

Дворецкий — тот самый двухметровый великан — проводил гостя в его комнату.

Утром в дверь негромко постучали. На плохом не­мецком дворецкий объяснил:

— В часовне... молебен... княгиня ждет... вас там.

Лист поспешил в часовню. Там он увидел совсем иную княгиню, совершенно непохожую на вчераш-нюю—истинную парижанку, говорившую на языке Гюго и Ламартина. Сегодня это была бедная набожная женщнна.

В этот день княгиня представила Ференцу Манечку, свое единственное дитя. Очень скоро Маня вскарабка-

лась к Ференцу на колени и на безупречном французском прошептала ему на ухо:

— Оставайся у нас совсем. Я тебя очень, очень люблю. И мамочка, я знаю, тоже тебя любит.

А вечером опять новая княгиня: в темном платье, черные как вороново крыло волосы гладко зачесаны. Очень маленькая, хрупкая, вызывающая сострадание Она читает вслух свой дневник. Несовершеннолетней девочкой ее выдали замуж за князя Витгенштейна. Горестный дневник. Тот, кто умеет читать между строк, поймет: эта женщина готовит побег. Хочет бросить здесь все и начать новую жизнь, даже если ей угрожает ни­щета.

— Может быть, я помогу вам найти путь к этой новой жизни?

— Вы единственный человек, скем я вообще могу представить себе эту новую жизнь.

Лист поцеловал ей руку.

В тот день они не виделись больше: княгиня уехала в дальнее имение, где заболела одна крестьянка. Она здесь и врач, и медицинская сестра.

На следующий день они снова вместе.

— Вы давно выросли из своего первого призвания — быть странствующим музыкантом, подобно тому, как ребенок вырастает из детских платьев.

— Что же мне делать?

— Человек, создавший музыку «Патер ностер», не имеет права задавать такие вопросы. Он должен творить. Создавать бессмертные произведения для человечества!

— Может, я и попытался бы, будь у меня дом, где я мог бы осесть и жить постоянно.

— Я слыхала, что у вас есть контракт с Веймаром

— Это всего лишь передышка на три месяца в году. Девять по-прежнему остаются для странствий.

— Думаю, что при желании вы могли бы находиться там весь год.

— Веймар — не моя родина.

— Вы венгр?

— Да.

— Мы знаем судьбу венгров. Мы, поляки,— братья с венграми по участи. В Польше нет ни одного человека, который желал бы, чтобы Шопен возвратился на роди­ну. Напротив! Если бы он был здесь, мы бы тайком вы-

везли его через границу. Назад, в Париж! Пусть говорит и поет за нас там, где его могут слышать многие. У меня нет ни одного знакомого венгра. Вы первый, с которым свела судьба. Но я уверена, что каждый из них сказал бы то же самое, что мы говорим своему Шопену.

Вечер они провели в музыкальном салоне. Манечка очень скоро уснула. Лист продолжал играть своей един­ственной слушательнице. Вдруг она спросила:

— Что вы играли?

— Сонату «Данте».

Княгиня задумчиво подходит к полке с книгами, бе­рет переплетенную в сафьян «Божественную комедию» и начинает читать из нее. По-итальянски. С таким про­изношением, словно она родилась где-нибудь в окрестно­стях Флоренции.

— Миллион мотивов этой книги не способны заста­вить зазвучать даже ваше волшебное фортепиано,— го­ворит княгиня.— Для этого нужен целый оркестр. Ги­гантская симфония, которая ведет человека все выше по лестнице переживаний в Рай, где путника встречает при­ветственный гимн блаженных...

— Я думаю, что когда-нибудь создам «Данте-симфо­нию». В концертном зале будут звучать музыка и стихи, а на огромных полотнах художники воскресят видения Данте. У меня есть друзья-художники, которые приняли бы участие в создании произведения, воздействующего одновременно на зрение, слух и душу человека.

— А я знаю человека,— поднялась княгиня,— кото­рый не пожалел бы на это денег.

Достаточно было взглянуть на лицо княгини, чтобы догадаться, кто этот человек...

Лист дал слово вернуться в ее имение Воронинцы, как только он закончит свое концертное турне. На малень­ком столике — письмо по-французски. Письмо Каролине Сайн-Витгенштейн:

«...Поверьте мне, Каролина, что я так же схожу с ума, как Ромео, если, конечно, это можно назвать су­масшествием... Петь для вас, любить вас и доставлять вам удовольствие; я попытаюсь сделать вашу жизнь красивой и новой. Я верю в любовь — к вам, с вами, бла-

годаря вам. Без любви мне не нужны ни небо, ни земля. Давайте же любить друг друга, моя единственная славная Любовь. Богом клянусь, что люди никогда смогут разлучить тех, кого навеки соединил Господь

И другое, короткое — Мари.

«Знаете, у меня новость. В Киеве совершенно случайно я повстречал необычную, выдающуюся женщину.. Настолько необычную, что я готов сделать любой боль­шой крюк, чтобы только часок-другой поговорить с нею».

Лист расстается с Беллони. Правда, их контракт дей­ствителен до 1850 года.

— Милый Беллони, вы связали свою жизнь с моей, а я выхожу из игры...

— У меня нет никаких материальных претензий к вам,— после некоторого молчания отзывается Белло­ни.— С вами я провел счастливейшие годы моей жиз­ни. Только сердцу очень больно, что эти золотые дни прошли. Но я вижу, что ваше решение окончательно.

И вот их последний день вместе. Даже и сегодня Бел­лони пытается навести порядок в сложных делах маэст­ро. Он работает весь день. Письма выстроены по ранжи­ру. Наиболее важные приподняты над обычными. В от­дельной кожаной папке — контракты, рядом с ней — искусно составленный календарь концертов. Беллони ста­рается сделать прощание не очень грустным.

— Деньги только тогда наши враги, когда их нет, маэстро! — говорит он.— И деньги — хороший советчик.

Ференц обнимает маленького итальянца.

— Странно, что вы никогда не слушались собствен­ных советов. О мой милый, скромный, бескорыстный Беллони, не разыгрывайте роль Шейлока!

— Но если все же случится так...— Беллони с тру­дом подбирает слова...— что вы возобновите свои слав­ные странствия, не забудьте Беллони. Одно слово — и Беллони примчится, прилетит тотчас же!

VI