Вечный странник 2 страница

Ференц ненавидит всякую дисциплину, связываю­щую по рукам личную свободу. Кто бы ни налагал на тебя оковы: церковь или сенсимонисты, Ламенне или ма­соны,— в любом случае оковы есть средство неволи. Но, как видно, Лихновскому удалось рассеять сомнения Ференца.

18 сентября 1841 года князь Лихновский и профес­сор университета Шпайер вводят Листа во Франкфуртскую «Ложу единства». Ритуал введения удивительно напомнил Ференцу церемонии из «Волшебной флей­ты»— испытание водой, огнем Тамино и Памины⁴; за-

тем полутемная келья, куда к ним явился мужчина в маске смерти и длинной накидке. Он напомнил о суетности мира, после чего отвел неофита наверх в большой зал, где Ференц долго стоял с повязкой на глазах, а когда повязку сняли, он увидел устремленную на него сот-ню остроконечных шпаг. Наконец с трона поднялся гроссмейстер ложи д-р Георг Клосс, известный юрист и ученый - гуманист, и приветствовал новичка. Он говорил о цепи, которую образуют сплетенные руки, о том, что ее хотят разорвать ненависть, зависть, жестокость, безчеловечность, алчность. И о том, что ее все же нель-

зя разорвать, потому что эту цепь образуют такие руки, как рука Листа.

Ференц понимает значение обрядности. Ведь он человек сцены, или, как сказал однажды Бальзак, актер... И потому он отнюдь не умаляет ценности и значимости помещенной в самый центр современного мира «Волшебной флейты» с репетициями «Тамино и Памины», с ве­личественным троном Зорастро. Но он понимает и дру­гое что в эпоху, когда паровые машины влекут корабли по морям, а по железным рельсам мчатся железные ко­леса, когда на фабриках и заводах прядут и ткут уже руки машин, а валики печатных машин извергают из своего чрева реки отпечатанных газет, тут уж полянка Зорастро оказывается в дремучем лесу современной жиз­ни. Это всего лишь только игра, хорошо подготовлен­ная, мастерски исполненная, влекущая к себе очарова­нием, но — игра!

И все же вступление Листа в масонскую «Ложу един­ства» — весьма значительный для него момент. Она от­далила его, оторвала и отбросила от церкви, куда даль­ше, чем, например, влияние Энфантена или аббата Ла­менне.

А затем внешний мир разрушает творческую тишину Нонненвертского лета (Ференц снова поднимается на рассвете, как в счастливые периоды своей жизни в Беладжи), словно разбивает хрупкий хрустальный сосуд. Это жители Кёльна являются к нему. Они — немцы, и, следовательно, тотчас же создают листовский комитет из двадцати человек. Комитет разрабатывает планы и сам же осуществляет великое стратегическое мероприятие по завоеванию щедрого Листа. Нужно, чтобы

он пожертвовал денег, а вернее, дал серию концертов для сборанедостающих средств на возведение недостроенного Кёльнского собора.

Затем появляется некий господин Пантелеоне. Он долго рассказывает о своих бесконечных скитаниях, а затем признается, что у него нет ни гроша и даже крыши над головой, что одежду его взяла в залог хозяйка квартиры. Он голоден и хочет пить. И так же, как шедшие через пустыню евреи, ожидает манны небесной, или ждет, чтобы разверзлась скала и утолила его жажду.

Ференц потешается рассказанной ему историей, оплачивает счета потрепанного маленького человечка, сует, ему в карман два золотых, а потом подхватывает под руку и ведет к себе в комнату.

- Ну-с, господин Пантелеоне, я очень люблю шутки. Но есть такое, с чем шутить нельзя. И это — искусство! Тут, сударь, нужно выдержать экзамен. Вы будете петь, я аккомпанировать. Господин Беллони, импре­сарио, решит: в самом деле вы — артист, или...

Взгляд Ференца становится твердым:

— Или — просто побирушка!..

Впалые щеки Пантелеоне темнеют. Постоянные пре­следования злого рока и только что съеденный обед не вдохновляют его на исполнительские успехи. Но делать нечего, и, облокотившись о рояль, он делает знак Маэст­ро и начинает петь. Нет, учиться, как видно, господину Пантелеоне пришлось немного. Его академией была до­рога, а учителями — собутыльники, с которыми он вме­сте перепробовал — в зависимости от того, где бывал,— испанские, итальянские, мозельские вина и мелодии. Но хотя Пантелеоне не очень много учился, он все равно актер. Примитивный, не обученный и мало что знаю­щий, как птичка вольная. Но — актер! И это совершен­но взбудоражило Беллони.

— Скажите, сударь, чем мы можем вам помочь?

Маленький съежившийся человечек, бродяга, только что утоливший голод, вдруг распрямился и горделиво вытянулся:

— Как вы думаете, господин Беллони, я что же так запросто и объявился у вас? Я думал, что...

На глазах присутствующих маленький человек вдруг начал расти и надуваться...— Я себе представлял, что мы вместе с Маэстро дадим концерт!

Ференц упал от хохота на рояль.

— Беллони, ни слова больше!.. Такое нахальство уже само по себе означает высокий ранг в искусстве. Организуем тебе концерт, о прохвост, о жулик, о лодырь! Я это сделаю! Потому что ты талантлив!

Их теперь пятеро: Ференц, Лихновский, Беллони Пантелеоне, который, между прочим, ест с таким аппетитом, будто огромный удав, и после завтрака раздувается так, что на него страшно смотреть. Пятый — граф Шандор Телеки ⁵. Но если бы у Ференца было десять и даже сто помощников, ему все равно было бы этого мало. Потому что постоянно приходится организовывать множество вечеров, банкетов, торжественных шествий (и это тоже), балов, посвящений в доктора и в почетные доктора, приемов, а также тьму всяких благотворительных мероприятий. Потому что почет­ных наград (и покушений на его карманы!) случает­ся столько, что он вот-вот утонет в них, как пловец, сначала нежившийся на гребнях волн, но потом за­хлебывающийся в борьбе с превосходящим его силы течением.

В банкетном зале ресторана «Охотник» ужин на три­ста персон. Сам министр культов Эйхгорн сообщает, что Академия наук избрала Листа своим почетным членом. Сначала приветственную речь произносит обер-интен­дант королевских театров граф Редерн, затем доктор Дитрици, профессор университета, и доктор Фёрстер — от имени своих коллег — академиков. Выступил и док­тор Этцель (в то время немецкие масоны еще не скры­вали своей принадлежности к «ложам»), приветствуя Ференца как собрата по масонской ложе. Речей так ино­го, что, кажется, им не будет конца. Приходят художник Вах, архитектор Штир, всемирно известный скульптор Раух — опять речи. Потом Ференцу вручают медаль работы Рауха с надписью:

«Гению, артисту духа и чувств, почтенному челове­ку, воплощению мысли и безупречного характера — Францу Листу.

В память о прекрасных часах радостного вдохнове­ния от собратьев по искусству и любителей искусства в Берлине. 18 февраля 1842 года».

Еще не умолкли последние тосты и речи, как Лист уже в акто-

вом зале другой Академии. Теперь профессора Випре и Гайер награждают его почетным дипломом. Умолкла буря аплодисментов, и Лист уже в карете, запряженной парой рысаков, мчится в салон мадам Беер (дама приходится матушкой Мейерберу, но блестящим

обществом обязана высокой образованностью и необычайной привлекательностью), где художник Корнелиус, поэт Варнхаген фон Энзе ⁶, ученый Гумбольдт, Беттина фон Арним⁷ (подруга Гете и Бетховена) и знаменитая актриса, очаровательная красавица — Шарлотта фон Хаги — уже дожидаются его. Позже прибывает новая знаменитость, госпожа Сабатье, она же давно не появлившаяся в его поле зрения Каролина Унгер. И Ференц, хоть и устал, но в таком ярком свете горящих женских взоров блещет снова. Приезд в Берлин Мейербера ожи­дается в ближайшие дни, но партитуру «Гугенотов» уже привезли. Дамы сгорают от любопытства (и, конечно же, хотят сами убедиться в легендарной способности Ли­ста читать партитуры «с листа»).

Дивный вечер. Хлопают одна бутылка шампанского за другой. Ференц сам запускает в небо все свои раке­ты, которыми и до сих пор умел очаровывать слушате­лей: «Большой хроматический галоп», фантазии на темы из опер «Роберт-Дьявол» Мейербера, «Ниобея» Пачи-ни, а затем транскрипции песен «На крыльях песни» Мендельсона и «Аве, Мария» Шуберта. В течение всего оглушительного и утомительного дивного вечера Ферен­ца увлекают лишь черные глаза Шарлотты фон Хагн. Даже теперь, когда она сидит, видны ее королевски пре­красные формы, полные плечи и благородный изгиб шеи. Она очень нравится Ференцу. Они встречаются и на другой, и на третий день. И не он организует эти встре­чи — сама Шарлотта. Едва минула неделя, и они ужи­нают вдвоем. Эта любовь, словно часть безудержного, все захлестывающего празднества, накатывается стремительными волнами, прибоем, перед которым не устоять. В ночном бледнеющем свете фонарей, в тишине берлинского рассвета (который лишь изредка нарушают шаги спешащего куда-то прохожего или цокот торопящихся копыт), в сером сумраке бодряще-прохладного тумана женщина шепчет ему слова признания: «Еще никогда и никого я не любила так и уже никогда и никого не по­люблю...»

А между тем следует один концерт за другим. В Академии искусств, в Потсдамском казино, в актовом зале университета, в королевском театре и — поскольку публики все больше — под конец уже в гигантском зале Оперы, где появляется весь королевский двор: государь с супругой, все семейство правящей династии, министры и целая армия адъютантов.

Лист смотрит на себя как бы со стороны: почему так странно он реагирует на королевское признание? Нет, ему совсем не хочется в высшее общество: ведь последние двадцать пять лет жизни он почти все время находится в окружении государей, аристократов и прочих представителей власти. В то же время он ощущает в себе какую-то плебейскую гордыню, вдруг пробуждающуюся в нем. Прусский король присылает ему обычно принятый в этих случаях «Крест за заслуги». Ему вручают награду прямо во время концерта, за кулисами. Ференц гневно швыряет орден вместе с красной бархатной шкатулкой. Хорошо еще, что Шарлотта, как тень, повсюду сопровождает его. Женщины наделены более трезвым умом. Она наклоняется, поднимает шкатулку и, сделав неповторимый реверанс перед вручавшим награду графом Редерном, говорит:

— Наш дорогой актер так опьянен оказанной ему милостью, что уронил королевский подарок на пол.

Да, он гордый человек. И Ференц хотел своим по­ступком одновременно обидеть и графа Редерна, надмен­но обращавшегося с ним, и короля, который чтит Листа не больше любой танцовщицы. Ведь ее принято награж­дать таким же орденом. Урок пошел впрок: два дня спустя граф Редерн наносит визит вежливости и сооб­щает, что его величество просит Маэстро прибыть в Бе­лый зал Потсдамского дворца на церемонию вручения ордена, одновременно приглашая на торжество по этому поводу всю труппу и обслуживающий состав Королев­ского театра в количестве восьмисот человек, всех — от костюмеров до теноров, от суфлеров до первых героинь.

Как он неутомим! В двадцати двух концертах Лист исполняет около ста различных произведений. Все на па­мять. Плюс к этому друзья, празднества и еще выступ­ления в качестве дирижера.

Дирижирует Пятой симфонией Бетховена и тотчас же начинает менять положение инструментов в оркестре. А музыкантов в Веймарском театре, сидевших в «оркестровой яме»,приглашает на сцену и рассаживает их полукругом. Да это такое же чудо, как предоставление свободы и света узникам в «Фиделио-Леоноре» ⁸. С этого момента оркестранты больше не скромные музыканты былых времен, а артисты, вызволенные волшебной па-лочкой Листа из преисподней на свет божий.

Всеобщее мнение ценителей музыки: Лист и над величайшими музыкантами мира возвышается на целую голову.

Теперь его путь лежит в город Иммануила Канта —Кенигсберг. Концерт за концертом. Сборы — на всевозможные благотворительные цели. Здесь Листу вручают диплом почетного доктора местного университета.

Иснова стучат по мерзлой дороге огромные колеса почтового дилижанса. Рига, Митава, церкви с большими куполами, маленькие хутора, встречи с цветами, военны­ми оркестрами и даже салютами. И вот наконец волшеб­ный город Санкт-Петербург.

Разместились в «Гранд-Отеле» на Михайловской площади. По календарю апрель 1842-го, весна, но над северной столицей еще метут метели, на Неве по утрам ледяные заструги.

Прием Листу оказан тоже холодноватый. Сообщили, что на концерте в Дворянском собрании царь присут­ствовать не пожелал: на Маэстро получены «компроме­тирующие данные».

В переполненном зале Дворянского собрания, осве­щенном уже газовыми фонарями, мертвая тишина. За­таив дыхание в этой тишине, ждут три тысячи человек, и эта тишина пострашнее, чем если бы все вокруг гро­хотало. В последнюю минуту Беллони разгадывает за­гадку: первый ряд пустой — значит, императрица, хоть и без своего царственного супруга, все же прибудет со свитой на концерт. Как того требовал этикет — с опозданием. Это протокольное требование. Должен ждать артист — не государь. И аплодировать артисту до появления в зале императрицы тоже нельзя. Потому и тишина в зале. Но вот вбегает посыльный: карета прибы-ла. И раздается овация трех тысяч пар ладоней.

Второй господин. Отчего такая немилость?

Первый господин. Какой-то дурак придворный попросил Листа дать концерт с благотворительной целью в честь ветеранов Бородина. Лист по своему обык-новению не дождался окончания фразы и сразу же бряк-нул: «Я воспитывался во Франции, там стал и знаменитым. Для меня неприлично вступать в союз с теми, кто победил Францию».

Официальные сплетники поспешили к царю: такую великолепную новость они не могут держать в тайне. Его величество, выслушав, нахмурил брови:

«Очень не люблю этого пижона. В особенности его длинные волосы и политические взгляды».

Эти слова царя передали Листу. И снова молниеносно ный ответ: «Я отрастил свои волосы в Париже и только там согласен обрезать их накоротко... Что касается моих политических взглядов, то их у меня нет. И не будет до тех пор, пока их не поддержат триста тысяч штыков».

Первый господин. А вот царица в восторге от музыки Листа...

Второй господин. Думаю, что вскоре и царь будет в восторге, послушав венгерского Орфея.

Первый господин. Не может быть!

Второй господин. Почему же нет?.. Я могу предсказать вам, как все будет развиваться дальше. Прекрасная мадам Калергис уже смертельно влюби­лась в Ференца Листа, а ведь царь без ума от красави­цы с рыжими волосами, которой уже увлекались пооче­редно Мюссе, Ламартин, Гейне, Бальзак, Шопен и Гюго... Теперь роли переменились. Не от нее все в во­сторге, а она в восторге от стройного красавца венгра. Дальше и незачем рассказывать. Предположим: пре­красная рыжеволосая дама улыбнулась императору и, прикрываясь веером, шепнула: «Завтра я хотела бы ви­деть ваше императорское величество в Дворянском со­брании». Царь ответит, чуть не посинев от злости: «Не­ужели вы думаете, что я окажу честь этому хлыщу?" «Не ему вы окажете честь, ваше императорское величе­ство, а осчастливите меня!..»

Так что его величество появится на концерте, кля­нусь вам. Если хотите, ставлю сто золотых против десяти...

Огромная дорожная карета снова стучит колесами по дорогам Европы: мелькают городки, села, храмы с куполами-луковицами, монастыри, полузавалившиеся домики на хуторах. А на базарных площадях господа из городских магистратов, сняв шляпы, приветствуют проезжающего через их города Листа. Ференц откидывается на прохладных мягких подушках кареты, и в голове его под стук колес роятся обрывки музыкальных фраз: «Хроматический галоп», фантазия «Ниобея» и еще «Марш Ракоци», та музыка, которой он «порадовал» императора Романова на своем последнем концерте. Русский царь наконец появился в Дворянском собрании. Его величеству даже не пришлось долго объяснять, что это за музыка, потому что он очень быстро помрачнел и больше уже не аплодировал.

По звонкому мосту катится карета, потом ее колеса набегают на мягкий бархат проселочных дорог, стучат по гранитным кубкам немецких шоссе, и вот перед Ли­стом широко открывается, заключая его в свои объятия, Франция. Его повсюду сопровождает перестук колес, музыка и взгляды женщин — Шарлотта, мадам Калер­гис и ожидающая дома Мари, Мари, Мари...

Ференц хотел бы очистить свою совесть. Он спраши­вает самого себя: любишь ты еще ее? Или это все­го лишь привычка, которая сильнее привязывает его к ней? Стыдишься признаться, что все уже кончено, кончено?..

Быстро катится дорожная карета, и Ференца охваты­вают воспоминания. Женева — символ чистоты, звон ко­локолов по утрам... Вверху, в горах, он с Мари и Санд, затем Белладжио, Петрарка и Лаура, и любовь, сверка­ющая, как жемчуг, добытый из морских глубин... Шар­лотта, мадам Калергис, Мари. Нет, это не просто вос­поминания и сентиментальная привязанность к прошло­му, к молодости — это все еще живая любовь. Только любовь с сознанием собственной вины. Мучительная и унизительная, потому что, какой бы спор ни вспыхивал сейчас между ними, права будет всегда Мари. Ведь это она вместе с мамой и тремя детьми всегда ожидают его возвращения, а он, Ференц, как вечный странник, постоянно меняет свои гнезда и женщин.

Во всем этом он должен признаться Мари, потому что обмана она никогда не выносила. Он должен при-

знать: бог наказал его притягательностью магнита, он влечет к себе женщин вне зависимости от своей воли.

Встреча с Мари произошла совсем не так, как он представлял ее себе. Навстречу ему шла улыбающаяся дама.

— Здравствуй, здравствуй, милый дружочек!

— Одна? А мама, дети?

— В Саду. Гостят у бабушки.

— Вы сердитесь, Мари? Так холодны и официальны.

— Нет, отнюдь. Просто уже полгода, как мы предоставили друг другу полную независимость. И вы пользовались ею... Не раз... И оскорбляли меня, или, если точнее, унижали. Хотя и не намеренно, по воле случая.

— Вы правы, Мари. И я прежде всего именно по-тому и спешил в Париж, чтобы извиниться перед вами. На мое письмо из Петербурга вы все равно не ответили. А я вопреки логике не исполнил угрозы и не поехал ни в Копенгаген, ни в Варшаву.

— Спасибо. Вы всегда для меня желанный гость

— А я думал, глава семейства,— горестно улыбнувшись, заметил Ференц.— Или есть еще более красивый ранг — всегда желанный любовник.

— Мама и дети скоро будут дома. При них я не смогу вести с вами переговоры. Давайте договоримся сейчас: вместе и все же врозь. Понятно?

— Безусловно... А вернее, условно. Может, дивное лето на Рейне смягчит ваше сердце?

— Простите, Франсуа, звонят.— На лице Мари едва заметное беспокойство.— Это Роншо, поэт. Мой хоро­ший друг.

— Помню. Где-то когда-то встречались.

— Я хотела бы, чтобы вы получше познакомились.

— Незачем.— Ференц протянул руку.— Я всегда в вас верил. В ваш вкус и ум.

— Останьтесь.

— Не смогу.— Уже уходя, добавил: — И если полю­бите кого-то, не делайте этого из мести, ради того, что­бы наказать меня.

Он всего несколько дней в Париже, но его уже за­хлестнул поток событий, на поверхности которого ему удается удержаться с большим трудом. Группа предпринимателей организует немецкую оперную труппу. Певцы, хор — все приезжают из дальних городов. Ди-

ректор труппы, он же дирижер — Ференц Лист. Но не успел онеще взмахнуть дирижерской палочкой и тем самым начать первые репетиции («Волшебная флейта» Моцарта, «Фиделио» Бетховена, «Волшебный стрелок» Вебера — вот о чем он думал), как предприниматели уже разбежались кто куда. Выяснилось, что в целом мире нет такого театра и таких кассовых сборов, которые могли бы прокормить столь гигантскую труппу. Немцы — люди упорные, военного склада, да что там гово-рить, назовем вещи своими именами: настырные. Но те же самые немцы, очутившись на чужбине, без знания языка, становятся такими беспомощными, словно перепуганные школьники. Вся их ученость обращается толь-ко к одной цели: объединиться и с утра до вечера, сидя вместе, ожидать удачи, или спасителя, который пошлет им манну небесную. Надо было как-то позаботиться о том, чтобы они могли вернуться в Берлин, Дрезден, Лейпциг, Бреслау, словом, на родину, домой.

Парижские господа и дамы-благотворительницы тот­час же создали комитет. Во главе его баронесса Рот­шильд, в наблюдательном совете — князь Разумовский, барон Штокхаузен, леди д'Орсе и другие. Но результат нулевой. На милостыню и то не хватило бы.

Ференц обратился к своему горячему приверженцу миллионеру Обрису Торну, который нажил капитал в Америке, а теперь хотел истратить его в Париже. Тот элегантно, словно предлагая взаймы пару перчаток или книг, предложил арендовать на его имя дворец, чтобы устроить там благотворительный концерт в интересах немецких «диссидентов».

Успех превосходит все ожидания. Ференц оплачивает долги несчастных эмигрантов — с блеском угощает обе­дом все немецкое общество, а затем дает каждому из при­сутствующих по триста франков на дорогу — почти вдвое больше, чем им нужно на самом деле. Облагоде­тельствованные ведут себя несколько бестактно. О чем же еще немцы могут твердить в самом центре Парижа, как не о вечной для них проблеме: «Рейн должен ос­таться немецким!»

Французская печать возмущена: что это? Новое немецкое вторжение в Париж?! Ференц молчит. Что ему

еще остается делать? Только Беллони взволнованно перебирает частные счета своего хозяина. Сколько, инте-

ресно, принес благотворительный концерт, покрывает ли сбор затраты (сто раз по триста франков), и сколько выплатил Маэстро из своего собственного кармана?

А затем они снова мчатся дальше: Льеж, Брюссель, на одно мгновение заезжают в Нонневерт. Потом — вдоль Рейна — в Веймар и Йену. Снова в его обществе двое итальянцев: неутомимый вечный труженик Белло-ни и напарник по концертам Ференца — Рубини" (это была идея Беллони: Маэстро не должен слишком утом лять себя). Тенору Рубини в эту пору было пятьдесят. Он очень тучен, из той породы тучных людей, что с тру-дом влачат свое грузное тело, будто тяжелый чемодан, под тяжестью которого они, кажется, вот-вот упадут. При первой же возможности тенор старается присесть. Во время прогулок — на придорожные камни, во время концерта—на первый попавшийся на сцене стул или в кресло, спрятанное где-то за кулисами. Даже выходя на аплодисменты, он не упускает ни минуты, чтобы от­дохнуть. В пятьдесят лет человек уже понимает, что все в его жизни сломано, разрушено, люди вокруг стали подлыми, искусство опустилось, деньги обесценились, а женщины-аристократки оказались шлюхами. Актер в этом возрасте начинает часто вспоминать свое прош­лое: о Барбайе, не распознавшем его гения, о Россини, поручившем ему осуществить премьеру «Золушки» в Париже, о мадемуазель Комелле, которая называла его королем всех теноров мира. Теперь они гастролируют вместе, и Ференц уже не отличает городов, гостиниц, привратников, рояли, программы и только слушает бес­конечную биографию Рубини да перестук колес кареты и громкие крики на почтовых станциях во время смены лошадей. Йена, Эрфурт, Франкфурт, Кёльн, Аахен, Ам­стердам, Гааген, Дрезден, Берлин... В Бреслау его в буквальном смысле берут в плен любвеобильные поклон­ники. Берут и не отпускают дальше. Он дает восемь концертов и еще дирижирует «Волшебной флейтой». Вечером смертельно усталый Ференц растягивается на гостиничной койке и слушает болтовню двух италь­янцев.

«...Двенадцать тысяч франков... и Голландия перечислила еще тридцать четыре тысячи франков... а тогда я

говорю Барбайе: «Вы выкидываете меня сейчас со своего корабля, но еще придете ко мне и будете умолять, чтобы Рубини выступил хотя бы один-единственный раз! Потому что имя Рубини — это золото...... Кассовый сбор в Йене — пять с половиной тысяч. Очень мало. Очень мало. Зато мы имели честь учредить новый сиротский дом, лечебницу для слепых и приют для подкидышей. Итого... И представьте, Барбайя приехал просить меня, но я ему сказал: "Нет, синьор, нет и нет..."»,

Сначала только двое итальянцев жужжат у него над ухом, но потом приезжает еще и третий. Они как раз обедали, когда появился и подобрался к их столу крохотный и очень тощий сморщенный человек. Он садится и начинает прилежно изучать меню и карту напитков. Ференц взбешен и едва удерживается от смеха:

— Черт побери, Пантелеони! Вы снова здесь?

Пантелеони склоняется к нему.

— Да, это я, но прошу вас чуть громче, Маэстро!

Ференц считает, что маленький итальянец ополоу­мел от голода.

— Как это «громче»? Вы, бродяга!

— Я побился об заклад со здешними господами,— поясняет шепотом Пантелеони,— что когда вы меня уви­дите, то вскочите со стула и заревете, как лев: «Черт побери, Пантелеони!» Так что, прошу вас, изобразите Маэстро нечто подобное: я очень хочу выиграть это пари!

Затем он получает письмо, которое побуждает его к раздумью. Его приглашают в Веймар, в город, где жили Гердер, Гёте, Шиллер, где последний мирный скипетр музыки держал в своей руке Гуммель. Теперь его про­сят организовать в Веймаре празднества по случаю об­ручения престолонаследника великого герцога. Выступле­ние Ференца Листа должно венчать празднество. В при­гласительном письме где-то между строк угадывается, что праздничный концерт — это только повод: Гуммель умер, и музыкальная жизнь в Веймаре осталась без хо­зяина. Теперь хотят привлечь в город Листа и на длительное время прочно привязать ко двору великого герцога веймарского.

При маленьком веймарском дворе царит домашняя атмосфера. Здесь нет принудительного, напоминающего смирительную рубашку этикета. Ради Листа и Рубини здесь даже отказались от протокольного этикетза сто-лом. Карл-Александр с молодой супругой Софией нередко запросто стучатся в двери комнаты Маэстро. Вот они пришли его поздравить. Долго и горячо пожимают руку Ференцу. Затем появляется гофмейстер барон фон Шпигель, чтобы сообщить: великая герцогиня Мария Павловна (мать Карла-Александра) желает побеседоватьвать с Листом.

Герцогиня принимает Ференца в летнем павильоне дворца. Высокая, крепкая женщина, очень похожа на своего брата императора Николая I.

— Не хотели бы поступить к нам на службу, дорогой Лист? — предлагает герцогиня.

— Охотно, ваше высочество, но у меня есть и другие обязанности, которые стали бы препятствовать мо­ему постоянному здесь пребыванию. У меня семья. Трое детей, которых я не хотел бы отрывать от Парижа. Да и на моей родине, в Венгрии, рассчитывают на меня. Как только позовут, мне нужно ехать. Ну и, наконец, мои контракты... В календаре моего секретаря на следу­ющий год почти все дни расписаны.

— Как мне известно,— заметила герцогиня,— летом вы не концертируете. Проведите у нас лето и начало осе­ни. Хватит с нас и трех месяцев.

Ференц долго думает.

— Мне не хочется брать на себя обязанности, о ко­торых позднее пришлось бы пожалеть,— говорит он.— Кроме того, в вашем придворном театре трудится мой весьма выдающийся коллега, мсье Шелар. Было бы не­справедливо вытеснить его, а тем более мне, пришельцу, возвыситься над ним. Не могу быть ни начальником его, ни подчиненным.

— С благодарностью принимаю ваши ценные замеча­ния. Нам нравится, что вы уважаете и своего коллегу и самого себя. Проект контракта мы подготовим именно на основе ваших советов. Прочтите и, если не будет возра­жений, подпишите. А мы будем уважать вашу честность и горячую любовь к свободе.

31 октября 1842 года Лист подписал контракт. В документе было всего три пункта: господин Лист обязан три месяца в году проводить в Веймаре; за это он будет получать тысячу талеров; ни он, ни господин Ше-лар не вмешиваются в обязанности друг друга. В следующем документе, декрете, Карл-Александр, милостию божьей великий герцог Саксек-Веймарский, жалует д-ру Ференцу Листу титул «экстраординарный ка-пельмейстер» с примечанием, что это назначение никак не затрагивает положения капельмейстера господина Шелара.

Лист хотел бы сразу же приступить к своим новым обязанностям, но возражает Беллони: нужно выполнять обязательства и по другим подписанным контрактам. Экипаж снова отправляется в путь. Франкфурт, Берлин. Силезия, Познань, Краков, Варшава.

В карете маленький столик. И хоть тряская дорога не очень располагает к письму и буквы прыгают как су­масшедшие, все же он пишет Мари. Какая-то странная эта их связь: сто раз казалось уже, что она оборвалась, и вдруг обнаруживается снова: жива. Никак не может он порвать с Мари окончательно...

«Утро мрачное и холодное. Единственный луч, един­ственное теплое прикосновение, единственный источник жизни — память о Вас, Мари... Сны мои становятся сум­бурными, а годы роют мне яму убожества.

Я не смог привязаться ни к чему и брошу здесь все, эту придуманную напрасную работу, как только поверю, что Вы еще могли бы быть счастливы, если были бы со мной. Я, признаюсь, не уверен, что меня одного доста­точно для Вашей жизни, и если уж выбирать, то я пред­почитаю бродячую жизнь тем вечным самообвинениям, которые убили бы меня, но не дали бы жизни Вам... 1 трачу себя, не обретая ни радости в настоящем, ни надежды в будущем... Здоровье мое прочнее железа. Моральный дух, характер закалились. Что, если счастье, идеал, живущий в наших сердцах, еще можно обрести? Я на это не могу ответить. Вам решать!»

И несколькими днями позже еще:

«...Может, Вы поедете? Я хотел бы, чтобы Вы поехали со мной в Венгрию. Согласны? Не отвечайте на этот вопрос поспешно. Я не хочу, чтобы Вы сказали «нет».