Смотровая башня 4 страница

Если Ференц вернется на родину и напишет эту мессу, станет еще очевиднее, что он союзник Щитовского и Аугуса. Но, возвратившись, он снова возродит в Бу­дапеште жизнь. Европа вновь переселится в эту запуганнуго и онемевшую страну, где уже больше пяти лет вместо закона правит окрик и насилие. Когда Лист вер-нется на родину, он должен возвыситься над буднями. Над повседневной политикой. Он не имеет права связать себя ни с правыми, ни с левыми. Он не может принять позу возвратившегося из-за рубежа эмигранта. Но не может он взять на себя и другую, еще более опасную роль, заявив себя верным сторонником организованной тирании. Если он вернется, а уверенность в необходимо­сти этого шага все более крепнет в нем,— то построит мост между Европой и Венгрией. Там снова заговорят поэты и музыканты и, может быть, чуть легче вздох­нут люди, будут смелее и откровеннее. Ведь не слу­чайно же будут думать они — Ференц Лист вернулся на родину; это уже первый вестник начавшегося воз­рождения.

И он уже не говорит больше: «если я вернусь на ро­дину...» Он утверждает категорически: «я вернусь».

«Мой глубокоуважаемый, мой выдающийся Друг, до­рогой господин Аугус!

Спешу поблагодарить вас от всего сердца за добрую весть, которую получил от вас, взяв сегодня в руки ва­ше письмо. Был весьма польщен, что его высокопреосвя­щенство господин Щитовский вспомнил обо мне. На­деюсь, что смогу дать ему положительный ответ, как я сам того хочу и как меня обязывает долг. Меня уже дав­но влечет и занимает церковное музыкальное искусство. Будучи в Риме, я основательно изучал работы Палестри-ны и Орландо Лассо. Но у меня не было случая исполь­зовать эти мои исследования в собственной творческой работе, так как следует признать, что я не видел для

себя реальных шансов создать церковную музыку... Могу ли я упустить такую возможность, как написание мессы по случаю освящения эстергомской базилики, этой древней первопрестольной церкви христианства на моей родине? Когда я думаю о столь великолепных обстоя­тельствах, мне на ум приходят слова библейского цен­туриона: «Домине нон сум дигнус» («Господи, я не достоин...»)

И все же я с благодарностью принимаю предложе­ние его высокопреосвященства кардинала Венгрии, о ко­тором вы были так любезны, милый Аугус, мне сообщить.

Еще раз примите, уважаемый Друг, мою искреннюю благодарность и одновременно обещание, что я сделаю все, чтобы доказать: ваш выбор пал на достойного чело­века, которому вы оказали большую честь. От всего сердца приветствую вас.

Ференц Лист».

Лист работает с необычайным напряжением. И мог ли он представить, что в это время на родине уже при­шел в движение хитроумный механизм тайных сил, на­правленный на то, чтобы держать Ференца Листа по­дальше от его родины. А следовательно, и Европу от Венгрии. Подальше держать, а то и вовсе развеять на­дежду, что в Венгрии забрезжил рассвет.

Лист прилежно работает, и ему и в голову не прихо­дит, что Лео Фештетич ¹⁶, обнимавший его когда-то, це­ловавший и поклявшийся быть братом, именно он, ста­рый друг, предал теперь его и нашептывает на ухо кар­диналу Щитовскому: «Если вы, ваше преосвященство, впустите Листа во Храм божий, то тем самым откроете туда ворота «Новой музыке», а это значит Рихарду Ваг­неру,— музыке чувственной, безбожной, языческой, ко­торая, не посмев поднять руку на святые стены, теперь пытается разрушить крепость Сиона изнутри».

Щитовский связан данным им словом. Ему совсем не улыбается встать на путь вероломства. Но Фиштетич продолжает напевать ему: «Театр может ставить самые сумасшедшие эксперименты. Это привилегия светской жизни. Но католическая церковь не должна идти на это ни в коем случае! Если мы позволим смеяться над свя­той церковью, мы оскверним храм Иисуса».

Письмо кардинала — блестящий пример медоточивого стиля:

«Я с величайшей радостью вспоминаю те дни, которые вы в разгар наивысшего и заслуженного успех провели у меня, а также данное вами тогда обещание написать мессу для престольного храма в городе Печ. Судьба помешала тогда выполнить это обещание. Я вспо­минаю об этом сейчас, когда уже заканчивается строительство эстергомской базилики, и надеюсь на то, что теперь вы выполните свое обещание, поскольку главный храм нашей страны по праву может воспользоваться ва­шим талантом, искусством и набожностью. Признаюсь, это свое пожелание я выражал столь неоднократно, что во многих оно тоже пробуждало желание заказать вам мессу на освящение базилики. Однако изучив этот во­прос детально, я не нахожу данный повод благоприят­ным. Ритуал освящения длится четыре часа, что доста­точно утомительно. Следовательно, музыку мессы, сле­дующей за освящением, нужно сократить, дабы избежать общего переутомления. Нужно принимать во внимание также и то, что в храме будет шумно от постоянно входя­щих и выходящих людей. Можно предвидеть, что по слу­чаю такого большого праздника маленький Эстергом бу­дет переполнен, а сам я буду настолько занят встречами с епископами, которые съедутся со всех концов страны, что не смогу насладиться вашим присутствием в той ме­ре, как я хотел бы. Все это вынуждает меня просить вас отложить исполнение моего желания на более подходя­щие времена...

Янош Щитовский».

О, это, конечно, горькое питье! Может быть, самое горькое из всего того, что ему доводилось испить. Ему заказали огромное произведение, подбодрили и да­ли понять, что предстоит теплая встреча великого ар­тиста и горячие объятия всей нации. И вдруг коротенькое письмо, несколько вежливых медово-слад­ких фраз, наспех придуманных аргументов и вот уже его отбросили прочь, отказались признать свое детище.

Он жалуется Каролине. Ответ звучит достаточно определенно:

— Сейчас в европейской музыке ты первый человек. К тебе едут из Петербурга, Парижа, Лондона, Милана. Будапешта и Вены, Праги и Рима, пишут письма, прошения, просят дать совет. Итак, ты первый музыкант Европы. Конечно, я уже предчувствую твое невысказанное возражение: «А Рихард Вагнер?» Вагнер—это вечный странник, созданный тобою Вотан ¹⁷, который не может обрести покоя ни на небе, ни на Земле. Так что стран­ствующий Вотан не может быть духовным центром. Увы, князя должно быть постоянство, резиденция, окруже­ние, чуть не сказала — двор. У Вагнера ничего этого нет. И наверное, никогда не будет. Но ты бросил якорь в Веймаре и, таким образом, создал условия для того, чтобы вокруг этого маленького островка собрались луч­шие музыканты мира. Но вот уже я слышу и другое твое возражение: «а ненависть, а слепая, размахивающая мечом критика, непризнание, насмешливое и пренебрежи­тельное пожимание плечами. А как с «Музыкой Будуще­го» расправляется, как отделывается от нее Веймар?» Но и это все из-за твоего высокого ранга, мой милый. Слепая ненависть от бессилия. Сносить ее — удел всех великих, всех гигантов, поднимающихся над посредствен­ностью. Теперь ты понимаешь? Кто-то один или многие стоит за спиной кардинала. Эти люди не хотят, чтобы великий человек Веймара, ведущий дух Европы возвра­щался на родину! Ведь какие большие опасности видят они в этой встрече... Надеюсь, понимаешь?! На тебя имеет виды Вена, потому что там одарил тебя своим по­целуем Бетховен, претендует Париж, потому что там ты вырос и воспитывался, рассчитывает Швейцария, потому что там ты стал поэтом в музыке, надеется Италия, по­тому что там ты вкусил счастье, и представляет права Веймар, а значит, и вся Германия, потому что там ты стал тем, кем должен был стать — вождем столетия! Ивсе же ты возвращаешься на Родину, ты выбираешь Венгрию, провозглашаешь это. Так вот те, кто стоит за спиной кардинала, шепчут ему на ухо, они говорят: «Не нужно этого, пусть он остается за рубежом. Пусть его появление не вызывает брожения. Или, может быть, более того, пусть он не станет поджигателем! Пусть оста-етсяя за рубежом. Мессу по случаю освящения собора Напишет какой-нибудь церковный музыкант. Чем менее известный, тем лучше...

Перо Ференца с трудом находит слова для ответа:

«Глубокоуважаемый друг мой Аугус! Из вашего письма я понял, что написанная мною месса на освящение эстергомской базилики и мое личное участие в торжествах причинит неприятности и лучше будет, если я откажусь от этого».

И потом еще много других полных горечи строк, суть которых сводится к одному: мою дружбу и мою любовь я не навязываю никому.

Аугус не сдается. Он буквально засыпает письмами кардинала. В конце концов с согласия Щитовского 10 ав-густа 1856 года Ференц приезжает в Эстергом и, отклонив всякие почести, церемонии, банкет и факельное ше-ствие, пешком отправляется. На вершину холма, увенчанного теперь собором, осматривает храм, опробовывает орган. А утром в 5 часов 11 августа с первым пароходам прибывает в Пешт. Нарочно выбрал такой ранний рейс За минувший год вокруг него было столько сражений. столько ненужного ему шума. Пусть уж лучше вообще никто не встречает. Меньше звонких фраз, в которые он не верит. Как хорошо: пять часов утра, он приезжает один-одинешенек и неторопливо идет в отель «Англий­ская королева». Стоит знойное лето, но утренники уже неприветливо-холодны. Безлюдные улицы будто и непо­хожи на те, по которым он когда-то мальчонкой шагал рядом с отцом и позднее — уже молодым человеком. Ну тогда просто и невозможно было посмотреть город: тол­пы ликующих людей с факелами — словно огненная сте­на! А сейчас вокруг — тишина и прохлада. И он один идет по утренней набережной к отелю.

В полдень уже прибывают визитеры: Эркель, Мошо-ни, Абрани ¹⁸, к этому времени принявший от Фештетича руководство Национальным театром.

Речь произносит Корнель Абрани на изящном бег­лом французском. Выясняется, что он прожил целый год в Париже, учился у Шопена и Калькбреннера. Прини­мается программа Эркеля: посетить первую венгерскую фабрику клавишных инструментов Берегсаси. На фабри­ке Ференц садится к новенькому венгерскому роялю и вдруг сам удивляется: как давно он не играл! Он играет, перелистывая в книге своей памяти год за годом от Яноша Бихари до деревни Доборьян, из которой от-

правился он в свой большой путь когда-то давно, сорок пять лет назад.

Эркель скуп на похвалу, но на сей раз и он говорит:

— Ну, Берегсаси, теперь этот рояль никому не отдавай: его такая рука касалась, равной какой в целом мире не было и не будет.

После обеда начинаются репетиции «Мессы». Хор не привык к таким трудным партиям. Атмосфера напряжен-ная, того и гляди грянет взрыв. Но и тут Ференц улажи-вает назревающий конфликт одним взмахом руки: при глашает всю компанию—певцов и музыкантов— в ресторан, к Ферко Патикариушу.

А наутро слух о демократизме Листа промчался по всему городу, и вместе с ним рождался своего рода от­крытый заговор против властей — по всей столице и даже стране на улицах появились люди в национальных венгерских доломанах, ментиках. Но ведь в Венгрии «баховской эпохи» полагается порка розгами, а то и тюрь­ма за ношение «шляпы Кошута» или праздничного вен­герского наряда, за венгерскую одежду, расшитую шну­ровкой! Кто мог шепнуть людям, что на глазах Ференца Листа полицейское управление Пешта не решится отдать приказ, чтобы мирных прохожих на улицах города хва­тали только за то, что они одеты не по европейской мо­де, а так, как шили одежду их предки сотню лет назад?

Повсюду в витринах портреты Листа: где в лавро­вом венке, где рядом с букетиком полевых цветов, где просто один портрет. И тысячи простых людей, понятия не имеющих, что с его «Рапсодиями» Венгрия впервые вошла в музыкальное сознание Европы, стояли около витрин и счастливо перешептывались:

— Вернулся домой! Он с нами. Начинается новая жизнь.

18 августа 1856 года праздничный ужин, затем репе­тиция в Эстергоме, оттуда на пароходе обратно в Пешт. Торжественный прием во дворце Карачони, на другой день концерт в Бельвароше, и, наконец, 26 августа гене­ральная репетиция «Мессы» в Национальном музее. Цены на билеты немалые, но все равно заполучить билет можно только с большим трудом: один на десять желающих.

Освящение собора начинается в восемь утра. Около двух изнуренные шестичасовым ожиданием и жарой музыканты начинают исполнение «Мессы».

На другой день на торжественном обеде у кардинала Лист говорит: «...я приехал домой, чтобы соединить оборвавшиеся нити, которыми я привязан к своей родине. Привязан, даже если чьи-то невидимые руки хотят их оборвать».

Нет в мире такой полиции, которая смогла бы поме­щать распуститься почкам на деревьях свободы. Вечер у Миклоша Барабаша ¹⁹. Затем концерт в Национальном театре. Исполняют две из его девяти симфонических поэм — «Прелюды» и «Венгрию». Дирижирует Ференц. Время от времени он бросает взгляды на укрывшегося в глубине директорской ложи Эркеля. Оркестр театра — это его детище. Но Эркель не знает, какой сюрприз его еще ждет. После поэм Листа звучит «Гимн» Ференца Эркеля.

Опомнившись от неожиданности, тысячи восторжен­ных людей сначала робко, неуверенно, затем уже с гор­дым самосознанием поднимаются со своих мест и в пол­ный голос подхватывают мелодию, которая столько лет была в изгнании и вот теперь снова возвратилась в стра­ну, возвратилась вместе с Ференцем Листом: «Бог, бла­гослови венгерца!»

Скромный, тихий обед у францисканцев. В молчании, за грубо оструганным столом. Закончив трапезу и побла­годарив хозяев, Ференц говорит:

— Как все же люди боятся одиночества! Большин­ство людей не любят оставаться наедине с собой. И я все чаще думаю: как хорошо быть с вами, святые отцы. Но это только тогда, когда ты освободился от ненужного тщеславия.— И с улыбкой повторяет латинское изрече­ние, которое в последнее время все чаще вспоминает: — «Domine non sum dignus» — «Я недостоин, господи».

А 13 сентября 1856 года в летопись францисканцев была внесена такая запись: «Ференц Лист, явившись пред общиной францисканцев, выразил желание всту­пить в ряды терциариев...»

И еще год спустя в той же летописи новая запись: «Ференц Лист вступил в наш орден терциариев».

Сначала Вена, где шуршит листвой прекрасная мягкая осень. Потом он в Праге, где слушает «Эстергомскую мессу», и еще позднее — в Цюрихе. Втроем — Вагнер, Ференц и госпожа Гейм — исполняют первый акт «Валькирии», разделив между собой роли Гундинга и Зигмунда. Собственно говоря, сейчас он впервые загля-дывает в тайные глубины «Кольца Нибелунгов»: холодный блеск золота меркнет перед другим сиянием — любви. И это влечение в тысячу раз больше, чем просто вле­чение полов, оно способно сдвинуть горы. Эта любовь требует полного растворения в ней. Эта любовь—слия­ние двух существ, не только тел, но и мыслей, чувств и желаний. Эта любовь — жажда исчезновения. Огромное пламя, огонь, взвивающийся до неба, который сменяет прелесть одного мгновения счастьем вечного горения в пламени смерти.

22 октября 1856 года. Ференцу сорок пять лет. День его рождения они празднуют вместе с Рихардом. Вагнер в смятении чувств. Настроение его отчаянное: сначала он всякими смешными цирковыми номерами потешает гостей, а затем, минуту спустя, обиженный их покидает. Княгиня напустила на Ференца и Рихарда целую армию гостей, вместо того чтобы оставить их одних. Потом они вдвоем гуляют. И Рихард признается ему в удивитель­ной любви, которая дает новый смысл всей его жизни. Мир, который до сих пор показывал ему только свое мерзкое лицо, теперь повернулся к нему с восхититель­ной улыбкой феи. Жизнь, мучившая его до сих пор борь­бой и проигранными сражениями, сейчас предлагает спо­койную победу — ему предстоит покорить сердце женщи­ны, которая покорилась ему еще до того, как встретились их взгляды.

Ференц неохотно говорит о своих делах. Но в конце концов и он начинает разговор о себе. Ференц теряет веру в себя. На него нападают так подло, так недостой­но, что он даже не может найти этому объяснения. По-видимому, он только гонится за миражем, но постигнуть вершин творчества никогда не сможет. Видимо, у него нет таланта.

Неожиданно Вагнер поворачивается к нему:

— Надеюсь, ты работаешь?

— Да. И свой новый опус, если ты не возражаешь,

посвящаю тебе.

Рихард в тот же вечер перелистал ноты «Симфонии Данте».

На другой день они уже сидят вместе у рояля. Ференц проигрывает всю партитуру. Вагнер долго сидит молча, погрузившись в свои мысли. Потом вдруг начи­нает говорить. Он импровизирует, но эта речь полна такого живого интереса, что из импровизации рождается настоящий шедевр художественной прозы.

— Я уже давно искал причину, мой дорогой Ференц, почему немецкий музыкальный мир реагирует с такой бессовестной злобой на твое творчество. Думаю, что от­вет прост: тот, кто знает немецкую концертную жизнь, ее главных героев и генеральный штаб, тот знает также, что здесь свило себе гнездо общество бездарей. Да что там говорить!.. Давай лучше побеседуем о великом про­изведении, о только что родившейся «Симфонии Данте». Сам его характер чужд нашей эпохе, нашей духовной ат­мосфере. Я не обвиняю публику. У нее есть право быть такой, какая она есть, потому что при нынешних вождях своих она и не может быть иной. Куда более важен и больше волнует меня другой вопрос: как в условиях та­кой ленивой по темпу жизни, в такой затхлой обстанов­ке могли родиться творения Ференца Листа? Это мож­но понять, если только вжиться мысленно в два десяти­летия между 1820 и 1840 годами, которые ты провел в Париже. Там собрался тогда цвет государственных дея­телей, ученых, писателей, поэтов, художников, скульпто­ров и музыкантов. Твое гигантское творческое вообра­жение смогло увидеть в них такую аудиторию, которая достойна симфоний о Данте или Фаусте... Тебе не нуж­но было бояться, что эта парижская аудитория не пой­мет того, что ей предлагают. Я думаю, что в той твоей храбрости, мой Ференц, с какой ты созидал свои произ­ведения, живут и продолжают жить побудительные мо­менты, поддержка тех твоих слушателей и твоего бли­жайшего окружения. Но все это не объясняет рождения на свет симфоний «Данте» и «Фауст». Твой гений, до­рогой святой Ференц, мой единственный друг, перерос эпоху и вдохновение твоих современников, под твоим пером родились неувядаемые шедевры вечного значения. Никогда не забывай этого, дорогой брат мой, друг и со-

передать всем друзьям: не навязывайте публике произведения Листа. Он не торопится, он может и подождать. Время само решит, кто был прав: он или учинители дурацких скандалов.

Но отдыха нет. И, обиженный, он все равно должен исполнять свои обязанности. Он духовный вождь Вей­мара, значит, ему и заботиться о празднествах по слу­чаю открытия памятника Гёте и Шиллеру.

Надо разослать сотни приглашений. В том числе и бывшему своему ученику, горячему приверженцу нового Веймара, Иоахиму. Ответ прибыл незамедлительно. С отказом принять участие в празднествах. Но внизу пись­ма— приписка. Прочитав ее, можно забыть все обиды: благодарность ученика, на которого всегда можно поло­житься. Увы, так только кажется! На самом деле это глубокое заблуждение. Приезжает издатель Брендель и привозит циркулярное письмо за подписями Иоахима и Брамса, где объявляется крестовый поход против «му­зыки будущего». Авторы письма отрекаются от музыки Листа и Вагнера и клянутся выполоть, как вредные сор­няки, все уродливые творения «Zukunftsmusik»²¹. Брен­дель просит у Листа разрешения опубликовать и этот циркуляр с объявлением войны и свой ответ на него. Лист смахивает со стола бумажку.

— Меня это все не интересует. Знать не хочу ни о чем! Одна просьба, Брендель: передай всем, чтобы нигде больше не исполняли моих произведений. Я могу ждать, у меня есть время. Верю, что грядущие десятилетия оп­равдают меня...

Но есть в эти дни и радости: из Гётеборга в корот­ком письмеце сообщает о своем предстоящем визите ми­лый гость — Бедржих Сметана: «Не могу причислять себя к тем счастливчикам, кто по праву называет себя Вашим учеником, и все же Вы мой учитель, которому я всем, всем обязан».

Во время торжеств они стоят рядом: немногослов­ный, застенчивый чешский мастер и великий Лист.

Все попытки защитить Каролину от языков придворных сплетниц потерпели неудачу. Верная патронесса ве­ликая герцогиня Мария Павловна сообщает не очень приятную для судьбы Каролины весть: умер ее царствовав-

ший брат, император российский. Николай до последнего дня своей жизни защищал от нападок при своем дворе и княгиню Витгенштейн. Смена правителей означала новый, трагический поворот в судьбе Каролины. Новый император России Александр II объявил о лишении кня­гини Витгенштейн всех прав и русского подданства. Теперь согласно международному праву Каролина — несу­ществующее лицо, человек, не имеющий вообще никаких драв. В соответствии с этим ведут себя и «важные лица» при веймарском дворе. Вскоре прибыли и официальные документы с решением епархиальной консистории, со­гласно которому семь восьмых имущества Каролины от­ходили к ее дочери Марии и одна восьмая — покинуто­му неверной супругой князю Витгенштейну. Каролину необъявили «нёвозвращенкой», не пожелавшей вернуть­ся в Россию вопреки неоднократным призывам консис­тории.

В мрачном настроении отмечают они 22 октября 1857 года — день рождения Листа и одновременно де­сятилетие его пребывания в Веймаре. Торжественные речи. Банкет в городской ратуше, торжества в Альтенбурге. Самую восхитительную речь произнес новый глав­ный режиссер Веймарского театра Дингельштедт, полу­чивший это место в результате многолетних усилий Листа.

Его поэтичная речь, будто лавровым венком увен­чавшая чело великого маэстро, не помешала Дингельштедту уже на другой день и много раз кряду потом красноречиво убеждать герцога Карла-Александра на­всегда отречься от «музыки будущего», от скандальных премьер Берлиоза, Вагнера и Листа. Назад, к гётевско-му театру! Веймар не город Тангейзера или Лоэнгрина, а город Фауста.

Ференц ничего не знает об этой паутине интриг, у него и без них полно своих забот: глубоко потрясена цар­ским указом Каролина. Манечка выросла, похорошела, но еще совсем по-детски беззаботна, переписывается со своими далекими кавалерами, строит все новые и новые планы, вовлекая в них и отчима, но и уже совершенно по-взрослому переживает за мать. Ференц же поддержи­вает ее: поезжайте в дальние страны, забудьте о суще­ствовании консисторий, о глупых средневековых законах и забудьте это осиное гнездо — Веймар...

Он и сам уезжает из Веймара. В Дрезден — вопреки доброму совету Бюлова. В программе симфония «Данте». Провал. А вернее — обстоятельно подготовленный и хорошо организованный скандал. Возвращается опять в Веймар. А здесь уже полновластный хозяин Дингель-штедт. И новый дирижер в театре — Эдуард Лассен. Говорит, что он приверженец и даже ученик Листа.

Ференц передает Лассену палочку, дирижирует только одним концертом Моцарта. Успех колоссальный. По­здравляют и герцог, и... Дингельштедт!

Но Ференц все равно уезжает. В Прагу. Красивый старинный город, когда-то верное прибежище Моцарта. Может, отдохнет здесь и он? Дает два концерта. Один благотворительный, другой для широкой публики. Кон­церты, какие бывали у него только в молодости. Поэма «Идеалы», симфония «Данте», Концерт ля мажор. У рояля Карл Таузиг, еще почти дитя, но под его паль­цами тяжеловесный инструмент совершенно преобража­ется: остроумно воркует и громогласно хохочет, нежно звенит арфой и очаровывает, как сладкоголосая флейта, а то вдруг загремит барабаном, призывая на штурм бар­рикад, или ласково, как добрый отец свое любимое дитя, погладит по щеке.

Через несколько дней — новый концерт. Пианист Пфлугхаупт²² с блеском исполняет Концерт ми-бемоль мажор. Вот и ниспровергнут еще один старый предрас­судок, будто произведения Листа может исполнять толь­ко сам автор, что только сам Лист может вдохнуть в них жизнь. Теперь уже Бюлов, Бронзарт, Таузиг и Пфлуг­хаупт, опровергая это суеверие, с успехом исполняют фортепианные концерты Листа. И, как в свое время сла­ва Моцарта, слух об успехе в Праге доходит наконец и до Вены. Друзья Ференца намерены исполнить в импер­ской столице «Эстергомскую мессу».

В середине марта 1858 года он уже в Вене. И здесь ему преподносят величайший сюрприз в его жизни: кан­целярия гофмаршала запрещает артистам венской импе­раторской Оперы участвовать в его концерте. Причина: Ференц Лист многократно отказывался выступить при дворе. Разумеется, это только предлог. Скорее всего вен­ское правительство с подозрительностью и даже нена-

вистью следит за карьерой Листа и его программами и наверняка знает и о «Погребальном шествии», «Funerailes», о рекомендательных письмах Ласло Телеки и обратской дружбе с Шандором Телеки, которая, пусть только в виде переписки, продолжается и теперь, хотя Листу надо бы знать, что Шандор Телеки у себя на ро­дине заочно присужден к смерти через повешение. Нет, венское правительство не верит Листу, ни его вступле­нию в орден францисканцев, ни в его набожность, ни в «Эстергомскую мессу». Оно видит в Листе опасного подстрекателя: едва он приехал в Пешт, как на улицах появились «шапки Кошута», украшенные шнуровкой до-доманы, расшитые ментики, а там уже звучат и «Гимн», И всякие опасные речи о событиях в Европе и о том, что Венгрия — родина Петефи, Листа и Кошута под европей­ским небом!

Словом, грубый отказ императорской Оперы. Скан­дал на всю страну. Антал Аугус тотчас же выезжает в Вену — вести переговоры. Но не с Ференцем, а с юристом Эдуардом. А Ференц непреклонен. Теперь ему не нужны артисты Оперы, даже если они сами придут И будут его умолять взять их. Он вызывает в Вену ан­самбль из Пешта. Пусть же знают в Вене, что народ, который здесь именуют азиатами и варварами, созрел и для искусства, и для высочайшего гуманизма. И ан­самбль действительно приезжает. О концерте говорят по всей Европе.

Теперь Аугус прилагает усилия к решению совсем другой проблемы, и в один из вечеров он появляется у Листа взволнованный.

— Его величество особым указом пожаловал Фран­цу Листу звание и дворянский герб.

— Дорогие друзья,— вежливо, но решительно возра­жает Ференц своему дяде Эдуарду и Аугусу,— не огор­чайтесь, но я не приму этой награды.

— Но твои дети?

— Дочери мои уже замужем. Одна по мужу, Гансу Бюлову, теперь баронесса. Хотя Ганс и не признает во­обще никаких рангов, кроме ранга артиста. Ну а на что тогда Козиме еще и этот дворянский диплом? Бланди-на живет во Франции. Там теперь все будут демократа­ми. Мой зять Оливье просто высмеет меня за этот титул!

— А сын твой, Даниель? — обретает дар речи изумленный Эдуард.— Спроси его?

— Не буду. Пойми, для меня нет благородных сословий, есть благородство человеческого духа.

Эдуард уже умоляет:

— Ты же восстановишь против себя двор, императора!

Ференц понимающе улыбается.

— Хорошо, принимаю титул, но с одной оговоркой: пусть он принадлежит тебе и твоей будущей семье.

Его величество пожаловал Ференцу орден Железной короны 3-й степени. Эдуард объяснил, почтительно при-дыхая: это одновременно означает пожалование рыцар­ского звания. Только нужно прошение подавать в кан­целярию императору, чтобы разрешили пользоваться та­ким титулом. Но Ференц никаких прошений не подает — принципиально. И потому Эдуарду, страдающему «ти­тульной болезнью», приходится искать свои пути. Его доверенные роются в шопронском, кишмартонском и бра-тиславском архивах, разыскивают Эдуарду (ну и, ко­нечно, Ференцу) таких предков, у кого графская коро­на красовалась бы на перстне, кто был в свое время на «ты» со знатнейшими всей Венгрии. Искали, искали и нашли! Немного не то, конечно: «...Расследование уда­лось довести до Щебештена Листа, скончавшегося в 1793 году в Айке Мошонской губернии, вдового, батра­ка, собственности недвижимой не имел, проживал в до­ме Вальдбергеров, числился в списке бедняков, обязан был отрабатывать своему помещику— 12 дней барщины в году...»

Надо возвращаться в Веймар: юный ученик Ли­ста— Корнелиус закончил оперу «Багдадский цирюль­ник», и теперь весь театр с нетерпением ждет приезда Ференца: композитор никого к своей партитуре не до­пускает.

Нужно ставить оперу Корнелиуса. Ведь это первая драматическая поросль, поднявшаяся в оранжерее вей­марской школы. А Корнелиус так застенчив.

18 декабря 1858 года явучит увертюра, и премьера «Багдадского цирюльника» начинается. Ференц, столь-

коуже стоявший у дирижерского пульта, сразу же чув-ствует: в зале что-то неладно — шепчутся, затем каш­ляют и вот уже топают ногами, свистят. Ага, значит, это непросто премьера, это уже сражение! В ложе герцог — он демонстративно аплодирует, придворная знать и гости тоже стараются изо всех сил, но у остальной публики другие намерения.

Ференц кое-как доводит спектакль до конца, но домой его уже ведут под руки. От изнеможения он впадает в галлюцинации: ему все еще слышатся выкрики, топот, свист нанятых хулиганов. Он еще лежит в постели, когда к нему прибегает Корнелиус. Бледный, как смерть, едва может вымолвить одно слово:

— Дингельштедт... Дингельштедт.

— Ну что Дингельштедт?