КАРОЛИНА 9 страница

тает Штрауса достойным быть рядом с Гайдном и Таль-бергом, но я сказал, что мелодия мне нравится и что я страстный собиратель популярных мелодий всего мира, которые заставляют биться сердца простых людей Кон-церт продолжался далеко за полночь. Я сыграл и все вновь услышанные мною венгерские песни.

А в феврале 1840-го—Брно, Прага...

Гостиница «Черный конь», где я остановился, как раз напротив концертного зала, и можно было видеть, как публика с девяти утра заполнила зал, заняла даже ступени входа в ожидании концерта, который состоится еще только вечером. К полудню выяснилось, что роздано более 400 входных билетов и люди заняли уже и сцену, оставив только узенький проход к роялю. Устрои­тель концерта Якоб Фишер пришел ко мне с извинения­ми. Из разговора с ним мне стало ясно, что пражане в моем лице ожидают услышать какого-то Черного мага музыки, способного ослепить людей своей силой и лов­костью. Пришлось отменить объявленную программу и начать с «Лунной сонаты» Бетховена, затем перейти к «Аве Мария» и «Лесному царю» Шуберта. После «Лес­ного царя» публику уже было невозможно удержать, все столпились у сцены, и я исполнил давно уже согре­вавшую мне сердце мелодию — «Песню гуситов». После концерта — прием у графини Шлик, которая и сама пи­шет музыку. Среди гостей: Китль, Дрейшок, Тома-шек²⁷ — все отличные музыканты — и Гофман, самый уважаемый музыкальный издатель в Праге.

— Эту «Песню гуситов» я у вас покупаю,— сказал Гофман, лукаво улыбаясь.

— Охотно продаю,— ответил я.— С условием, что вы скажете, чему вы смеетесь.

Гофман оглянулся, не слушает ли их кто посторон­ний, и сказал:

— Эта песня никогда не была гуситским псалмом. Ее написал наш друг Теодор Кров²⁸, и сражалась она вместе с «польским легионом» под Остроленкой и всю­ду, где дрались за свободу. Имя Крова самое ненавист ное для монархов. Вот почему мы распространяем ее без имени автора. Он нам простит. Он никогда не страдал тщеславием. А его песня гуляет по свету как старинная гуситская мелодия... Потому люди и слушали вас в та-кой глубокой тишине, а затем бурно чествовали...

... 14 марта 1840 года,— продолжал Ференц,— я приехал в Дрезден. Меня ожидала гора писем и делегация из Лейпцига: Хиллер, Мендельсон и Шуман. Однако начну, пожалуй, с писем: их содержание можно передать одной фразой: ждем назад как можно скорее и не в качестве гостя: оставайтесь в Будапеште навсегда! А потом еще одно сообщение: цензурный комитет в Венгрии не разрешил печатать «Марш Ракоци». Положение мое было странным: по утверждению Франкербурга я — заодно с аристократами, а в то же время правительство и его императорское величество считают меня недостойным быть возведенным в дворянское сословие: цензурный комитет объявляет меня бунтарем. Так кто же я тогда?

Иногда я и сам не могу найти ответ на этот вопрос. К счастью, на это нет времени, потому что приезжает Хяллер и, как это принято между старыми друзьями, воскрешает многое. Потом приезжает Мендельсон — он еще более сдержан и нежен, чем всегда, напоминая кра­сивый цветок в пору увядания. Шуман — безмолвный восторг, потому что говорить он не очень любит. Он очень умен, но его ум в противоположность галльскому похож на глубокий колодезь, над ним нужно поработать, прежде чем эта мудрость проявится. Да и то необходи­мо добраться до самого дна, вот тогда тебе откроются настоящие сокровища и чудеса. Когда этот немногослов­ный человек разговорится, его взгляд вспыхивает огнем, тонкие губы начинают иронически улыбаться (причем в минуты такой вдохновенной иронии он не щадит и са­мого себя). Шуман начинает рассказывать о своей юно­сти, о пылких снах, которые странно переплетаются у не­го с действительностью, о своих удивительных родите­лях, которые с железной непреклонностью пытались за­ставить его изучать юриспруденцию, потом о каком-то старом пауке, сидящем в углу и плетущем свою паути­ну, чтобы задушить их обоих: его, Роберта Шумана, и обожествленную им любовь — Клару. Паук, сидящий в углу и плетущий паутину,— это профессор Вик, отец Клары. Затем Шуман садится к роялю, берет лишь не-сколько аккордов, потому что рука у него парализована

возле какого-то сумасшедшего эксперимента, который должен был сделать Роберта Шумана своего рода «Паганини фортепьяно» ²⁹. Появляется Клара Вик, жена Шу-

мана и его муза-вдохновительница (мы встречались с ней уже в Вене, но ближе познакомились только сейчас). Она устремляет на меня свой взгляд, сопровождаемый такой твердой улыбкой, которая, словно ледяной панцирь, скрывает все ее чувства. И трудно сказать, что значит эта улыбка,— призыв к дружбе, немой вызов или откровенная враждебность. Она улыбается мне и от име-ни Роберта благодарит за издание «Этюдов по Капри-сам Паганини» у Хаслингера (я настаивал, чтобы наряду с моими этюдами были опубликованы и этюды Шумана) и за статью, которую я посвятил в газете Шлезингера нескольким композициям Шумана. И сразу же читает ответную статью Шумана в журнале «Нойецайт-шрифт фюр музик».

Вынужденное безделье в Ричмонде тяготило Листа Неуютно было ему и его семье в чужом городе. Отноще-ния с Мари становились все более натянутыми. И од. нажды состоялся разговор, который давно назревал. Мари терзали сомнения, ревность, гордыня. Ради чего она отказалась от всего, что имела? Чтобы месяцами, годами жить затворницей в ожидании? Мари все чаще возвращалась к мысли о разрыве с Листом. Однажды после длительной разлуки она даже отправила ему письмо.

— Я получил твое письмо, Мари. С большим опозда­нием, кружным путем, но получил.

— Да, я писала тебе. И до сих пор не получила от­вета.

— Ты спрашиваешь, согласен ли я возвратить тебе полную свободу? Я понимаю, что это означает: свободу моральную, духовную и физическую. Когда женщина за­дает мужчине такой вопрос, за этим стоит другой муж­чина, более привлекательный, чем прежний. Конечно, возможен и еще один вариант, но я даже не предпола­гаю его: это попытка разбудить во мне ревность, нари­совать передо мной несуществующие страшные картины в надежде, что впредь я буду вести себя иначе, зная, что мне еще нужно с кем-то бороться за тебя. Какая разни­ца? Письмо написано, почта доставила его мне, и я должен дать на него откровенный ответ.

Ты мать моих детей. Я вместе с тобой в хорошие дни

и в ненастье делил добро и зло поровну. Если бы я ска-зал тебе: не уходи, я был бы наиподлейшим из мужчин. Но когда ты сама хочешь уйти от меня, потому что ви-дишь впереди более интересную жизнь, счастливый брак, я не могу силой тебя удерживать. Ты, конечно, усмехаешься, слушая сейчас мои слова,— в темноте я хоть и не вижу этого, но чувствую. Ты считаешь, что я посадил тебя на цепь и ключ от замка убрал к себе в карман. Ведь от тебя отреклись, лишили всего. Ну что ж, я снимаю с тебя цепи.

Без твоего ведома я говорил с твоей матушкой и даже - как это ни невероятно — с Морисом. Они согласи-лись со мной, что Париж уже забыл о скандале. Если ты постучишься в ворота дворца Флавиньи, тебе, правда, не помчатся навстречу, однако встретят вполне привет­ливо: «Soye la bienvenue!» *

Решай как знаешь.

Наступает долгое молчание. Затем голос Мари из

темноты:

— Думаю, что я должна как можно быстрее возвра­титься в Париж. Разумеется, я забираю с собой и детей. А там уж каким-то образом решится и наша с тобой судьба.

10 января 1841 года Мари и трое детей отбыли в Дувр. Ференц проводил их до корабля. Погода испорти­лась. До отправления судна путники укрылись в помеще­нии таможни. На дворе исступленно выл ветер. Дверь в таможню то и дело открывали, закрывали, и внутри бы­ло зябко даже рядом с раскаленной печью. Пришел по­мощник капитана приглашать пассажиров на борт судна. Мари попрощалась с Ференцем долгим, горячим поце­луем.

— У нас было бы все хорошо, имей мы хоть несколько спокойных месяцев. Но ты бродишь по свету, как вечный странник, а я сижу в своей темнице, и, когда мы наконец встречаемся, у нас остаются друг для друга только упреки.

— Береги детей и себя...

Мари расплакалась. Тихо, прижав к себе детей, за-быв на этот миг и графиню, и маркизу Флавиньи, не

* Добро пожаловать! (фр.)

вскидывая по-лебяжьи гордую голову с классическим профилем.

— Когда я тебя увижу, Ференц?

— Я скоро буду в Париже, и мы все уладим

— Я так давно не спрашивала тебя, ты меня любишь хоть чуточку?

Ференц вместо ответа обнял Мари, и вместе с детьми они пошли к мосткам. Ветер, словно кнутом, хлопал парусами, с неба сыпался мокрый, с дождем пополам, снег.

Ференц остался на берегу и долго стоял, глядя вслед. уплывающему за дождевую завесу кораблю.

На концерт Лист явился, к величайшему ужасу поклонников, с подвешенной на перевязи левой рукой Сбор от концерта предназначался в основном на благотворительные цели, и потому отменить концерт он не мог. Играл одной правой. Роль левой взял на себя Мошелес.

А выздоровев, Лист дал еще несколько концертов, в том числе и в Виндзорском замке для королевы Викто­рии, а затем, через несколько недель после отъезда Мари, отправился на континент и он сам.

Первая остановка — Брюссель. Гостей и журналистов в приемной встречает молодой итальянец.

— Господин Лист очень устал после трудного мор­ского путешествия и сам не может дать вам интервью. Он попросил меня ответить на все ваши вопросы. И во­обще впредь прошу обращаться ко мне.

Затем он по очереди представляется журналистам, при каждом рукопожатии повторяя свое имя:

— Беллони... Беллони... Гаэтано Беллони...

— Правда ли, что маэстро один взял на себя расхо­ды по установлению памятника Бетховену?—спрашива­ет корреспондент «Ревю де Брюссель».

Красивое смуглое лицо Беллони озаряется улыбкой:

— Да, маэстро узнал, что все музыканты мира едва собрали триста франков на эти цели. В три сотни фран­ков обходятся похороны более или менее состоятельного купца или третьеразрядного чиновника. А уж о над­гробье и говорить нечего. Вот маэстро и принял решение. Известил комиссию. Уничтожили подписные листы, и он один оплачивает все расходы. Здесь, в Брюсселе.

он тоже дает концерт на расходы по памятнику, И затем целое турне по Европе... Чтобы не сотни, а десятки тысяч собрать для этой благородной цели!

— А как выоказались здесь? Какие, собственно, обязанности у вас, господин... Беллони, если я правильно разобрал? —снова спрашивает корреспондент «Ревю де Брюссель».

— Я секретарь. Господин Лист получает до шестидесяти писем в день, а иногда и все сто. Их нужно прочесть, рассортировать, отсеять послания изобретателей вечного двигателя, лунатиков и шантажистов. Затем нужно же кому-то заботиться об афишах, билетах, программах, гостинице, дорожных принадлежностях, вести бухгалтёрию и не допускать проходимцев к карманам слегка легкомысленного маэстро. И прежде всего, конеч-но я уже много лет изучаю творчество маэстро. Я собираю о нем все, что появилось за последние пятнадцать лет на немецком, английском и итальянском языках. Все его афиши и программы. А вдруг я узнаю, что совер­шенно случайно мы оказываемся в одном с ним горо­де— в Брюсселе. Я — по коммерческим делам, маэст­ро— по велению божьему. Я посетил господина Листа и предложил свои услуги. Можете так и написать, что я скромный секретарь маэстро, если хотите, его швейцар, привратник в дверях величайшего из музыкантов — Франца Листа.

Где-то в комнате по соседству зазвучал рояль. Бел­лони полуприкрыл глаза, затем почтительно приложил палец к губам.

- Тише... Бетховен, опус 106-й.

V