Через холмы и ещё дальше. 5 страница

Разумеется, ничего из этого мои бабушки от меня не слышали и не услышат никогда, ибо, как-никак, я жить ещё хочу.

Звонок. Данте встряхивает головой, чуть не дав мне по зубам.

- Ах вот как, это что, благодарность? – морщусь я, отодвигаясь.

- Прости, задремал…

- Ты меня без зубов оставишь.

- Парочка будет, не беспокойся!

- Вот спасибо! Настоящий друг! Да слезь ты с меня, в конце концов, что развалился, у-у, да слезь, я тебе говорю, всё плечо отлежал…

Настроение у меня паршивое. День тянулся медленно, конца ему было не видать.

Я стояла перед камином, поставив ногу на каминную решётку. Пламя аппетитно хрустело сухим деревом, и по временам вспыхивало ярче, словно пытаясь развеселить меня.

Я смотрела в огонь, слушала дождь, уже мягко шуршащий по желобам, деревьям и крышам, и чувствовала, как недавно отпустившая депрессия накатывалась вновь. Омерзительно было осознавать её возвращение. Тоска, боже мой, какая же тоска! Сейчас вернутся эти две дамы с вечерней службы. Будут обсуждать благодать, на них свалившуюся, отца Георгия… Потом начнётся вечное – а готовилась ли я сегодня к ЕГЭ? Сделала ли я хоть что-нибудь? Нет, не сделала, а знаешь ты, Марина, что это значит? Нет, милая моя, не знаешь, и не надо глаза закатывать, ты послушай, что я тебе говорю! Другие бы благодарили, что к ним такое внимание проявляют, такую заботу, так пекутся об их будущем! Тебе одной на всё наплевать!..

Воспоминания плескались в бесконечном, бездонном омуте моей памяти.

…Я посмотрю, как весело тебе будет, когда все поступят, а ты – нет! Медалистка! С красным аттестатом девятый класс закончила! И что? Липовое всё! Да ни черта ты не делаешь! Только и умеешь, что препираться, да глаза закатывать! Вон, Диана! Кто мне восхищался всё, не ты ли, как она занималась с лета перед десятым классом, и поступила, а? Небось, в Интернете столько не сидела, а ты как зависимая!

Воспоминания стали живее, я представляла себе уже не только слова и реплики, но и видела снова перед собой обеих бабушек, и в ушах у меня гремел собственный голос, в котором звенела паника, ненависть, бессилие, тупое отчаяние.

- Я не зависимая, и ты это прекрасно знаешь!

- Ах вот как, да? Даже не сидишь там ни минутки, всё готовишься, да, внученька? Вся в трудах да заботах? Накупила себе книжек – ты хоть одну открывала?

- Я уже половину сделала, если ты не знаешь! Я читаю в оригинале на английском, это куда как результативно!

Я порывисто вздохнула.

Мне представилась недавняя сцена. Передо мной экран ноутбука, моя страница ВКонтакте. Бабушка заглянула в комнату. Я сжала зубы. Пламя полыхнуло выше.

- Опять занимаешься, внученька? – меня гладят по голове, я вся сжимаюсь от злости. Я только что сюда зашла! – Пойди отдохни, а то перетрудишься! Иди, с девочками пообщайся!

- Вот, бабуль, общаюсь! – сквозь стиснутые зубы издеваюсь я.

- Нет, ты работаешь, милая, пойди отдохни, а то устанешь, головка болеть будет… - меня опять гладят по голове.

Я в настоящем у камина чуть сгибаюсь, как от удара в живот. Господи, как же я это ненавижу! Ненавижу, но нет, ненависть – это что-то нынче не слишком значительное.

Я чувствую, как внутри всё кипит, клокочет – это всё ярость. Зачем, зачем им доводить меня до этого? Ну зачем? Что я им сделала? Я не верю уже, что они пекутся о моём будущем. Я вообще перестала всем верить. И я не думаю, что я до сих пор их любимая Маришка. Какое там.

- Ты всё дорисовала в художку? А? А чего тогда музыку слушаешь? Ты как наркоманка, честное слово! До тебя не дозовёшься, вечно ходить за тобой надо! Вытаскивай наушники, запрещу, ей богу! Слышишь ты меня?

- Куда поступать будешь? Вот ты мне скажи, куда тебя примут с такими низкими баллами? А? Ты, это ведь ты у нас ничего не делаешь, лентяйка невозможная! Куда ты там собиралась? Филология? Держи карман шире! Есть много людей, которые работают, стремятся, делают; вон, Диана! Пахала просто, чтобы поступить! А ты что, возомнила, что талант к литературе есть, так уж и всё? В МГУ за талант ещё никого не взяли! Давай-давай, продолжай сидеть тут, пиши письма, сообщения отправляй… Я посмотрю, как локти кусать будешь в конце одиннадцатого класса! Обласкали её там все в школе, вы подумайте… Ничему не учится, не учат её, а в другую школу переходить отказывается!

Я вскидываю голову. Даже не знаю, чего во мне сейчас больше – отчаяния, ярости, или обиды за себя. Ради бога, кто-нибудь, скажите этим двум умницам, что я никуда не хочу поступать! Ни на филологию, ни на биологию, ни куда бы то ни было!! Не пойду я ни в МГУ, ни в РГГУ, ни РУДН, ни в Оксфорд, НИКУДА!!! Заткнитесь и оставьте меня в покое, вы меня в гроб сведёте своими нотациями, вы моими же руками меня и задушите!

Признаться, раньше я бездумно хаяла самоубийц. Да, я откровенно презираю и сейчас тех, кто вешается из-за несчастной любви, нет, плохой пример. Не буду оскорблять тех, кто жалеет таковых, да и не знаю я, что такое любовь безответная, чтобы бессовестно поклёп возводить. Но ведь есть и те, кто попросту накручивает себе проблем – чтобы был повод.

Я таращилась в огонь. Нет, может быть, мои проблемы и проблемами-то не назовёшь – а я уверена в этом. Настоящие проблемы не так выглядят. Люди живут без рук и ног, теряют близких людей, узнают о собственном диагнозе СПИДа, рака или ещё чего-либо. И мои проблемки – смех один. Но, тем не менее, знать уж я такая слабая дрянь, что не могу их вынести.

А может быть, на меня давило и другое. Бесконечное напоминание о том, что родители разведены, что, в сущности, я не нужна ни матери, ни отцу, хотя последний и заверяет, что любит меня, где бы ни был, и кто бы в его жизни не появлялся. Постоянное уверение одних в том, что меня ждёт успех на литературном поприще – и безжалостный приговор других, что мне ничего не светит. Страстные заверения в том, что я – сплошной талант, и передо мной открыты все двери, и тут же – заявления о том, что работать мне дворником, и кланяться одноклассникам. Объявление о том, что я любимая внучка – и сразу же вопли о том, что я здесь никто, ничто и звать меня никак.

Когда тебя постоянно рвёт на части – это безумие. Я так всю жизнь и мечусь – туда и обратно, туда и обратно! Я то непомерно себя возвышаю, то втаптываю себя в грязь. В детстве мне показали высоты и пропасти, а золотую середину не помогли найти. Да, соглашусь, нельзя сваливать всё на других. Я этого и не делаю. Я слишком привыкла ворочать дела одна – я искала золотое сечение везде, где могла. В музыке, книгах, танце, боевых искусствах, скачках, науке… И не находила.

Скрипка, к которой у меня был талант, наверное, и была этим сечением – но у меня его отняли. А как могло быть иначе, когда я ни разу за всю свою жизнь не почувствовала удовольствия от игры?.. Я ненавидела эти занятия всей душой, хотя меня хвалили, поддерживали – а что толку-то, когда дома начинались настоящие пытки для моего терпения. Поэтому-то я и бросила. Я бросала с огромными сожалениями в душе, и, наверное, подсознательно, - всё-таки невелика тогда была – понимала, что так лучше. Гораздо. Как все возмущались! Как хором жалели мою будущую карьеру великой скрипачки! Как уговаривали вернуться! Как бабушки сводили всё к скрипке – и всё спрашивали, когда снова начну, когда то, сё… Я отвечала всем по мере вежливости, но стояла на своём. Мне плевать было на талант. Плевать было на то, как они сожалеют и горюют. Мне дорога была моя психика, и я стремилась сохранить те остатки её, которые остались неповреждёнными.

Художка свела меня с другими людьми. Тоже захватила меня, завертела, подчас глубоко неприятно, но я твёрдо решила, что её точно не брошу. Хватит с меня одной школы. Скрипку я оставила, рисование нельзя. Более того, я понимала, что, если я брошу и художественное своё образование, то это (а вместе с этим и скрипку, вернее, то, как я её бросила) сочтут моими капризами, прихотью, ленью… Надо было держать планку до конца. Ну и закончила.

Хорошо, что давно и явно обозначилось моё прозвище – Князь Серебряный. Именно оно помогло мне удержаться от многочисленных срывов, вольностей, на которые меня так и тянуло. Я – князь. Я не имею права вести себя, как все эти слабаки. У них нет терпения, у них нет силы воли. А я не зря Серебряный. Я должна соответствовать самой себе…

Но это всё даром не прошло. Ни развод родителей, ни скрипка, ни Княжение. В какой-то момент я для себя вывела (как и многие другие, думается), что друзьям нужно только, чтобы их выслушали. Помогли, но не более. Мои проблемы не интересовали никого. Я утвердилась в этом мнении очень рано и очень прочно. Маме, насколько я могла судить из опыта, с самого начала было начхать. Её не волновала моя судьба, когда я осталась одна в четыре года – так почему моя жизнь должна её трогать, когда мне пятнадцать?

Отец был поглощён своими занятиями. Да и мне как-то странно было бы делиться с ним переживаниями.

Подруги – о да, я их обожала всей душой, но у меня так и не появилось привычки рассказывать им настоящие секреты. И всё было нормально. Отлично, я бы даже сказала. Я не утруждала их ушей бессмысленным трёпом, мол, как мне тяжело. Я была идеальным другом в этом смысле! И, естественно, за мной закрепилась репутация сильного человека, чуть ли не стоика, уверенного в себе – и многих это притягивало. Словно черпали у меня показную уверенность.

Одиночество губительно. Оно стало для меня реальным наркотиком. Чем больше я замыкалась, чем страшнее представлялся мне тот день, когда я решу ком-нибудь всё рассказать. Да это будет похлеще, чем последний день Помпеи! Натуральный Судный День. И я положительно не могла себе вообразить, что кому-то будет интересно, что там со мной такое. Я пыталась прорваться сквозь саму себя – рассказала Веронике, Диане… Ну да, была тема на пять минут. А потом – а что потом? У них гораздо больше интересного накопилось.

Конечно, узнай они об этом – да и узнавали уже как-то – всполошились бы: «Что ты, Марина, ты нам можешь всё рассказать, нам интересно, ты чего?». Только знаю я этот интерес – сама сколько выслушивала таких потрясающе захватывающих историй на тему «мама, роди меня обратно». Тошнит, я вам серьёзно говорю. Но мне сказать нечего, потому давайте я не буду умничать, а буду слушать.

Когда мне кто-то нравился, я чувствовала себя натуральным идиотом. Я не видела смысла во влюблённости. Ходишь, как пень с глазами, и думаешь о человеке, думаешь… Я определённо согласно с каким-то там дядечкой-психиатром: он утверждал, что любовь – психическое расстройство. Разумеется, одна эта навязчивая идея чего стоит! Главное, о тебе в этот момент объект твоей любви не то, что не думает – он может вообще не подозревать о твоём существовании! Вот ведь весело, а!

А потом что? А потом шикарный сценарий: свидания, признания, поцелуи, измены, остываете вы там друг к другу, или нет, можете и пожениться, родить детей, и возиться с ними и с внуками до конца своей жизни… Мыло и верёвку, пожалуйста.

Ради бога – влюбляйтесь, живите долго и счастливо, а я пошла вешаться от жизни такой. Мне свободы хочется, свободы. Хочу путешествовать, учить языки, видеть мир, а не четыре угла детской комнаты и столько же углов супружеской постели!

Вот потому-то я и заявила всем, что замуж не хочу. С одной стороны, у бабушек отпали типичные страхи – а ну вдруг втрескаюсь по уши и парень там затащит, а потом все дела. Но с другой стороны, когда человеку без пяти минут шестнадцать, и он одинаково любезный со всеми, и со всеми в равной степени холоден – тут им в голову стукнуло, что не видать им правнуков, как своих ушей. А мама, видите ли, хочет внуков (хотя бы). А прочие родственники просто хотят посудачить о моих отношениях, да и водки пожрать на моей свадьбе.

Фиг! И я заперлась ото всех, отлично подавляя склонности и руководствуясь по жизни здравым смыслом.

Я смотрела на огонь. Надо же, сколько всего вспомнилось… Жаль только, что легче от этого не стало, только хуже.

В дверь позвонили. Я устало убрала ногу с решётки и, ссутулившись, побрела в библиотеку.

Марина теперь прочно утвердилась в моей жизни. Если раньше она была исключительно приятельницей по переписке, то теперь явилась реальным человеком, хорошей подругой и будущей сестрой.

Мы часто переписывались, созванивались. Их переезд тянулся, вещи готовили долго, потом документы, слуги, мебель… Не люблю всё это.

Диана писала мне регулярно, в подробностях сообщая мне все события своей студенческой жизни. Меня поражало, что каждый раз она словно заново знакомила меня со всеми. Я прекрасно помнила все имена, знала, кто с кем встречается, и кто на кого орёт. Её письма, тем не менее, изобиловали фразами: «есть у нас один мальчик», «ну у него девушка есть», «есть такой главврач». Да ёлки-палки, неужели моя память настолько дурно выглядит со стороны?!

Письма от Андрея не приходили.

В какой-то момент я узнала, что бабушки приказали на почте уничтожать всю корреспонденцию от Андрея для меня, и от меня – ему.

Вот это был скандал, товарищи.

Вы даже себе не представляете, как я орала.

Я думала, в большой гостиной, куда я ворвалась, аки фурия, не останется ни одного целого стекла.

Я превосходно сорвала себе голос, но мои угрозы и вопли подействовали должным образом. Эта травля закончилась, и в субботу я получила первое письмо. Но мои отношения с бабушками встали на критическую линию.

Папа звонил, писал, и сообщил даже, что дедушка за границей, но едет обратно, и собирается навестить меня, а потом будет жить с ними. Я даже позавидовала Марине. Дедушка… Он у меня давно не был. А ей достанется ни за что.

Тут мне в голову стукнуло, что завтра воскресенье.

Весьма внезапно.

За завтраком пришла записка от отца, в которой он просил меня вытащить Марго и Марину на прогулку куда-нибудь, пока он не съездит в Княжество и обследует всю территорию. Я такой просьбе несколько удивилась, но начеркала пару положительных строк.

- Куда ты поедешь? – хмуро спросила бабушка.

Они с Антониной Васильевной ещё не успели отойти от моего внезапного появления в гостиной. Даю вам слово, это выглядело великолепно! Марина, такая спокойная и увернувшаяся в этикет, вышибает дверь ногой, чуть не срывая её с петель, и орёт так, что стёкла дрожат по всему дому.

«Почувствуй нашу мощь!»

Эпично было, в общем.

- Я? К Марине и Марго.

- К этой развратной женщине? – хмыкнула Антонина Васильевна.

Я с грохотом швырнула чашку из китайского сервиза на стол. Подпрыгнули все приборы и блюда, в том числе бабушки.

- Я не позволю называть её так! – мой голос восхитительно громко отражался от стен и потолка. Люблю, когда такая тишина, эх!

- Ладно-ладно, я пошутила.

- Этим не шутят, чёрт возьми!

Ой, голос опять пропадает…

- Не чертыхайся! – о, и бабушка нашла свою стезю…

Я обхватываю руками голову и так сижу до конца завтрака. Бабушки на обоих концах стола подозрительно на меня посматривают, пока я вычисляю, осталось ли у меня хоть сколько-нибудь мозга и нервов.

- Я ухожу! – объявила я через час. Голос хрипит, но мне нравится. Люблю лёгкую хрипотцу. – Ключи не беру, заметьте!

- Хорошо, хорошо, - недовольно говорит бабушка. – Вообще это не дело – мать надо встретить.

- Ты мать, ты и встречай, - бросила я через плечо, снимая сумку с крючка. Сама не поняла, что сказала. – До свидания. Не уезжайте никуда, прислуги ведь дома не будет, значит мне никто не откроет.

- Я поняла, поняла, иди давай.

Я останавливаюсь. И бабушка тоже, хотя несколько шагов ко мне уже сделала.

- Я сама выйду!.. – говорю я голосом американских девушек-актрис. Чуть с вызовом так, задирая подбородок, глядя бабушке в глаза. – Не надо мне помогать!..

Она смущённо опускает руки, которые уже протянула ко мне.

- Не уезжайте никуда! – напоминаю я и ухожу.

С Марго и Мариной невероятно уютно. Они обсуждают предстоящую свадьбу – Марго даже краснеет от удовольствия.

- Марин, а ты… будешь называть меня мамой? – вдруг спрашивает она.

Я отпиваю немного чая. Мы сидим в китайском ресторанчике, и здесь замечательный травяной чай…

- Нет, не буду.

Она смущается.

- Ты не подумай, я просто спросить…

- Нет, ты меня не так поняла, - я отпиваю ещё, и смотрю в окно. За ним барабанит дождь. Невероятно серо там, за стеклом.

Я делаю ещё глоток.

- «Мама» - всего лишь слово. И ни с чем хорошим оно у меня не ассоциируется. Так что если я не буду тебя так называть, считай, что я каждый день говорю по комплименту.

Марго покраснела, потом засмеялась. Марина подхватила её смех. А смеются-то они одинаково.

- Ну хорошо, если так. То есть, конечно, это плохо, что у тебя такие отношения с мамой…

- Это нормально, - прерываю я её. Он замолкает. – Такие отношения – они нормальны. Это ведь в порядке вещей. В моей семье.

Я смотрю на них в упор.

Молчание.

- Но у нас-то – нет.

- Но вы ведь пока не моя семья, - замечаю я, прикрыв глаза, и с удовольствием делаю ещё глоток.

- Хм.

Марго о чём-то задумалась.

- У тебя ведь семья, где бабушки, семья, где мама, и семья, где отец. И неужели ты ко всем так относишься? Это ведь… семья…

Я допиваю и с глухим бряканьем ставлю чашку на стол.

- Знаешь, Марго… когда у человека много семей, ни одна из них не имеет ценности.

Она думает, потом кивает.

- Я рада, что ты со мной согласна, - я улыбаюсь и беру куртку с подоконника. – Пойдёмте. Там дождь перестал.

Мы встаём, Марго расплачивается, и мы выходим на мокрую и серую улицу.

- Куда пойдём? – энергично спрашивает Марина.

- Куда угодно, - пожимаю плечами я.

Всё равно такого вкусного чая больше нигде нет.

До чего же там замечательный травяной чай!..

У слуг сегодня выходной. Горничные разъехались по семьям, кто-то из мужчин отправился встречать маму, дома только бабушки.

Кошмар какой. Пустой дом – и в нём две бабушки.

Когда поезд отъехал достаточно далеко, я откинулась на спинку сиденья и выругалась про себя. Ещё немного, и я вернусь в Императорские Сады.

Диана, моя дорогая Диана постоянно спрашивает, почему я не уеду в Княжество. Кажется, она просто плохо учила право… До восемнадцати лет я не вольна в выборе места жительства. Я привязана к своим опекунам… О боже правый, до чего же я не люблю слово «опекун»! Ты, который под опекой, сразу становишься каким-то ущербным, неполноценным. За тебя как будто всё будут решать до восемнадцати лет. Аж до восемнадцати! Это ж повеситься можно, господа… Учитывая, какие у вас опекуны, конечно. Мне с моими, мягко говоря, не повезло. Нет, без сомнения, дедушка был жемчужиной моего детства, если так вообще можно выразиться. Но вот бабушки… Диане никогда этого не понять, не почувствовать природу моей ненависти к ним. Мне раньше постоянно тыкали в лицо тем, что я у них на воспитании. И долгое время рассказывали сказки о том, как отец и мать бросили меня на произвол, а бабушки из милосердия меня подобрали… К моему счастью, дедушка, папа и иже с ними объяснили мне, в чём тут штык. Поздновато, правда, я уже успела свыкнуться с мыслью, что я пожизненно обязана своим бабушкам. Да, как выяснилось, папа хотел меня забрать к себе, но бабушка буквально вырвала меня у него из рук. То есть из документов. То есть вы поняли. Я не знаю мотивов такого поведения. Возможно, бабушка не одобряла методов воспитания, которыми руководствовались мои родители, и решила сделать из меня натуральную Вронскую. Если бы не дедушка, так бы, собственно, и вышло, но я, однако, везучая. К сожалению, дедушка испарился из моего общества несколько лет назад, и за это время произошло много неприятного. Он вылепил из меня Вронскую по лучшим стандартам. Но это шло вразрез с бабушкиными представлениями об идеальной внучке. Не было во мне смирения, слепого уважения к старшим, желания возиться с хозяйством, вышивать гладью и читать Библию. Дедушка старался, воспитывал меня по меркам разума. Но как только он уехал, бабушки попытались за меня взяться.

А теперь представьте – до того в моё воспитание фактически никто не вмешивался. Да никому и в голову бы не пришло перечить дедушке! Он сделал из меня того человека, которого хотел видеть в своём роду. Возможно, я была идеальной девочкой по его взглядам. Не плакать, держать себя в руках, знать себе цену, хранить достоинство, уметь постоять за себя, с удовольствием заниматься собственным образованием, развитием своих талантов. Дедушка поддерживал меня во всех благих начинаниях. Вдохновлял меня на любое достойное дело.

И тут – бабушки. Явилась, грусть! Мариночка, двенадцати лет от роду, уже влюблена в себя по уши, уверена в каждом своём слове по самое не могу, убеждена в дедушкиных принципах и начинает выводить свои. А тут бабуля, которая до того особого участия в моей жизни не принимала, начинает её переучивать.

Ребёнок упрям до повешения. Сладить в этом отношении с ним могут лишь авторитетные единицы. Куда, скажите, его переучивать?.. Добро, если бы ему было лет ещё семь-восемь, так ему двенадцать!

Я, разумеется, сразу грудью на баррикады – прямо Свобода, ведущая народ, только красного флага не хватает. Не сказать, чтобы я тогда блистала благоразумием и логикой, зато самоуверенности было хоть отбавляй. К пятнадцати годам наши стычки из локальных бунтов переросли в гражданскую войну. Годам к четырнадцати я вообще задумалась над тем, что мне пытается втереть бабушка – и, взвыв, помчалась пополнять запасы оружия. Потому как ничего, кроме отвращения, мои бабушки во мне не вызывали.

И сейчас я возвращаюсь в этот дом. На войне, как на войне…

Туда, где меня, кажется, никто не ждёт.

И вправду не ждали.

По хрусткому гравию я подошла к дому. Несмотря на неприветливость своих обитателей, он словно улыбнулся мне. Да, он был мне рад.

По привычке, я ухватилась за дверное кольцо и рывком потянула дверь на себя. И меня швырнуло обратно к двери – она была заперта. Я нагнулась, подёргала кольцо; не идёт. Я поплевала на руки, уперлась ногами в порог и с силой потянула дверь. Ну же, открывайся! Хоть бы что.

Я решила провернуть это ещё раз.

- Ыииих!! - я аж выгнулась обратно.

- Эээй! Девушка! – послышалось сзади.

Я, сохраняя положение, повернула голову почти на сто восемьдесят градусов и увидела пожилого джентльмена, прогуливающегося вверх по склону.

- Да? – прокричала я ему, а затем дёрнула дверь ещё раз.

- Не утруждайте себя! Хозяева уехали в Центр ещё с утра!

Я застыла.

- У них гости, кажется! – продолжал кричать мужчина. – Вон и машина стоит.

Я повернула голову в другую сторону. В самом деле, чей-то «Мерседес».

- Благодарю! – крикнула я джентльмену.

- Не стоит! – он махнул тростью и удалился.

Я отпустила дверь и тут же ухватилась за неё снова, так как забыла, что стою, уперевшись ногами в порог.

Замечательно, мать их за ногу!

- Я же сказала, что у меня нет ключей, десять раз повторила! – заорала я на дверь, пнула порог, с чувством плюнула под колёса «Мерседеса» и поплелась за дом. Там стояло старое раскидистое дерево. Яблоня. Наверху у меня был тайник, там же лежал некогда выкраденный мною лично ключ от главной двери дома. Но положила я его туда бог весть когда, и надежда, что он там, была слишком слабой.

- Что за люди… - бормотала я, пиная и подкидывая ногами опавшие листья. Ветер свистел в ветках яблоневого сада. – Голову даю на отсечение, что они это нарочно!..

Мои митенки дрались об кору нещадно, но холод и перспектива проторчать несколько часов на улице подталкивали меня вверх. Дупло, то есть сам тайник, было несколько выше удобной развилки, где росли особенно толстые ветки. Я перебросила ноги и уселась на них. Запустила руку в дупло и, пошарив немного, вытащила уйму всего:

- записную книжечку в красной кожаной обложке,

- маркер,

- письмо от Адама десятилетней давности,

- кулон в виде буквы М,

- куклу,

- огрызок синего чернильного карандаша,

- осколок зеркала,

- упаковку с леденцами.

Пришлось повозиться ещё, тогда нашёлся и ключ.

Я устроилась поудобнее, засунула в рот один леденец, надела на шею кулон, посмотрелась в зеркальце, всё остальное запихала обратно. Ключ устроился в моём кармане, а я осторожно полезла вниз. Всё-таки лазила я на это дерево маленькой девочкой, и загреметь вниз сейчас было проще простого.

Онемевшими руками я вставила ключ в скважину, повернула несколько раз – о да, получилось!

Кинув куртку на вешалку, стащив с себя сапоги, не развязывая их, сорвав с шеи шарф, я помчалась в ванную, отогревать лицо и пальцы.

Вскоре начали подъезжать кое-кто из прислуги, в частности Кристина и повариха. Последняя по моему приказанию тут же отправилась готовить обед, а я пока перекусила пирожками.

Я вышла в коридор, чтобы позвонить Марго – сообщить, что жива и доехала. Когда я набирала номер, у подъезда к дому послышался громкий скрежет гравия и американский рэп.

Я подавилась кусочком пирожка, но тут Марго взяла трубку и я отвлеклась от смерти через удушение. И только, закончив разговаривать, я разозлилась как следует.

Я побежала наверх и, тихонько ступая, пробралась на тот самый длинный балкончик под самым потолком, что в коридоре, над лестницей. Так и есть – братцы-американцы прибыли в Империю полным составом.

Мама ничуть не изменилась. А, нет, вру: когда она сняла шапку, я увидела, что она безвкусно высветлила волосы. К тому же тёмные корни у неё отросли, и выглядело это именно так, как обычно меня бесило.

Я прошагала обратно на лестницу и спустилась к гостям, которые уже разделись.

- А, Марина! – воскликнула бабушка в сахарном восторге. – Ты дома? Поразительно, я думала…

- Да, действительно – поразительно, - прервала я её излияния, сунув руки в задние карманы джинсов и вызывающе на неё глядя. – Это было очень забавно: уехать, зная, что у меня нет ключей.

Повисло молчание. Только ветер бился в стёкла.

- О чём ты? – улыбнулась бабушка.

- Не строй дуру из себя, а! – тут я поняла, что всё, это конец. Раз я такое говорю, значит у меня едет крыша, кончились нервы и вообще с моей психикой всё очень плохо.

Не подумайте, что моя наглость – для людей явление обычное. На самом деле в этом мире этикет правит бал. Учитывая социальное положение моей семьи, наши связи, происхождение, финансовое положение, влияние в обществе, меня с детства воспитывали как королеву. К этому добавилось и то, что уже в детстве за мной было закреплено Княжество Серебряное, а моё раннее прозвище Князя укрепило мою выдержку и воспитание. Я считала себя кем-то вроде реального князя, а бабушки и знакомые всячески поддерживали во мне это мнение. Я воспитывала в себе выдержку и безукоризненность манер, стремилась получить блестящее образование, с детства вращалась в лучших обществах нашей страны. Слава богу, во мне не развилось пренебрежение и презрение к тем, кто стоял на порядок ниже меня. Я была яро против социальных и классовых предрассудков, и подчас меня бесило неравенство.

Однако имидж Князя я держала на отлично, правда, моя некоторая холодность и подчёркнутая вежливость некоторым казались чуть ли не оскорбительными.

Тишина. Ещё хлеще прежней.

- Марина… - начала робко мама.

- Я почти шестнадцать лет Марина! – оборвала я её. – А их выходки ничуть не изменились за это время! Если считают, что это смешно, то сильно ошибаются.

Новоприбывшие смотрели на меня с какой-то смесью чувств.

- Я прошу меня извинить. Я буду к обеду через полчаса. До того, я думаю, хозяйки усадьбы вас отлично развлекут. Надеюсь, не так, как меня.

Я развернулась и ушла, чувствуя, как мне в спину вонзаются четыре удивлённо-растерянных взгляда.

В моей комнате было относительно тихо. Дождик за окном вяло моросил, ветер утих, а я полулежала на кровати, откинувшись на высокие подушки и то сгибая, то разгибая ноги.

«Две сволочи» - пронеслось у меня в голове.

Да ну что ты, нельзя так говорить о родных…

«Мне плевать. Я могу с лёгкостью заболеть теперь!»

Всё не так плохо.

«Да, только вот мама ещё приехала…»

О да, и какое же ты впечатление произвела на людей?

Я закрыла глаза. Да какая, к чёрту, разница? Кто они мне? Зачем они мне? Мне никто не нужен, я прожила бы и без них.

Дверная ручка повернулась с лёгким щёлканьем, и я резко открыла глаза. Зашла мама. К моему ужасу.

- Мариш, - она осторожно прикрыла дверь за собой. – Что случилось? Бабушки места себе не находят…

- Они великолепные актрисы, не беспокойся.

Но я им всем дам сто очков вперёд, когда нужно.

- Мариш, доченька, как у тебя дела?

Я едва удержалась от недоверчивого взгляда. Она издевается? Думает, можно вот так, в двух словах, рассказать все события моей жизни за последние полгода, что её не было?

- Всё нормально.

- Ну я рада.

Ах ты, господи, до чего непроницательно! Я фыркнула про себя и снова закрыла глаза.

- Пойдём вниз! Все тебя ждут.

Мне стало вдруг противно. Ненавижу, когда так говорят. Как будто я капризный ребёнок, натопавший на взрослых ножкой, убежавший в детскую и сидит там, надувши губки и сложив ручки на груди. А ко мне приходят упрашивать. И вот я приду вниз, меня посадят за стол, и все будут старательно делать вид, что ничего не случилось, и обращаться со мной вежливо-вежливо, шутить, смеяться, и бросать на меня любопытные взгляды.