Трактаты. Диалоги. Притчи. 9 страница

Пишек. Уа! Как балалайку, наладил тебе твой отец. Бряцаешь не вовся глупо. Для мене мило, что сердце есть то же, что пещь.

Еродій. Всякое сердце есть жертвенник, огнище или каминок...

Пишек. Что же ты замолк?

Еродій. Желаніе есть то неугасаемый огнь, день и нощь горящій. Дрова суть то вся, желаемая нами. Сіе горнило и сія бездна — угліе огненное, куреніе дыма восходящія / 12/682 / до небес и нисходящія до бездн пламенныя волны вечно изблевает, са́ма сущи морских бездн и ширина небес всех. Тут-то слично подобает сказать святаго Іси́дора слово. «О человече! Почто дивишься высотам звездным и морским глубинам? Внійди в бездну сердца твоего! Тут-то дивися, аще имаши очи». О, глубокое сердце человеку, и кто познает его? О, сердце и воля, безпредельный и безконечный аде!

Пишек. Видь же и твое сердце горит, и курит, и дымится, кипит, клокощет, пенится. Так ли?

Еродій. Со́дома видь горит, курит и протчая, сиречь неблагодарное сердце. О всех бо неблагодарных пишется: \113\ «Горе им, яко в путь Каинов поидоша...» Но не все же суть сердца Каиновы. Суть и Авелевы жертвенники благовонныи, яко кадило дым, возвевающіи во обоняніе господа вседержителя. Не весте ли, госпоже моя, яко пеларгіянскій род есмы, раждаемый ко благодарности? Сего ради и от человек благочестивыи нашим именем знаменаются (еродіос), божіе бо благоуханіе есмы. Не воздаем безумія богу, тщаніем не ленивы, духом горяше, господеви работающе, упованіем радующеся, скорби терпяще, в молитвах пребывающе, о всем благодаряще, всегда радующеся.

Пишек. Разве же у вас благочестіе и благодарность есть тожде?

Еродій. Разве же то не тожде есть: благое чествовать и благій дар за благо почитать? Благочестіе чествует тогда, ко.гда благодарность почтет за благое. Благочестность есть дщерь благодарности. Благодарность есть дщерь духа веры. Тут верх... Вот вам Араратска гора!

Пишек. Признаюся, друже, что сердце мое нудится дивитися сердцу, / 13/691 / неописанной (по глаголу твоему) бездне Оно мне час от часу удивителнее. Слово твое действует во мне, будьто жало, впущенное в сердце пчелою.

Еродій. Сего ради ублажаю вас.

Пишек. О чем?

Еродій. О том, что ваше желаніе, или аппетит, начал остритися ко единой сладчайшей и спасителнейшей со всех пищей пище. Как денница солнце, так и сіе знаменіе ведет за собою здравіе. Недужной утробе мерзка есть ядь самая лучшая и яд для нея. Здравое же и обновленное, яко орляя юность, господем сердце преображает и яд в сладкополезну ядь. Кая спасителнее пища, как беседа о боге? И все гнушаются. Что горестнее есть, как пароксизмами мырских сует волноватися? И все услаждаются. Откуду сія превратность? Оттуду, яко глава у них болит. Бо́льны, последы же мéртвы, и несть Елиссея сих умонеду́жных и сердобольных отроков воскресити. Что бо есть в человеке глава, аще не сердце? Корень древу, солнце мыру, царь народу, сердце же человеку есть корень, солнце, царь и глава. Мати же что ли есть болящаго сего отрока, аще не перломатерь, плоть тела нашего, соблюдающая во утробе своей бысер оный: «Сыне, храни сердце твое!» «Сыне, даждь мне сердце твое!» «Сердце чисто созижди во мне, боже!». О блажен, сохранившій цело цену сего маргарита! О благодарносте, дщерь господа Саваофа, здравіе жизнь и воскресеніе сердцу!

Пишек. Пожалуй, еще что-либо поговори о сердце. Вельми́ люблю.

Еродій. О любезная госпо́же моя! Поверьте, что совершенно будете спокойны тогда, когда и думать / 13/692 / и \114\ беседовать о сердце не будет вам ни омерзенія, ни сытости. Сей есть самый благородный глум. Любители же его нареченны — «царское священіе».

Пишек. Для чего?

Еродій. Для того, что вся протчая дела суть хвост, сіе же есть глава и царь.

Пишек. Ба! А что значит глум? Я вовся не разумею. Мню, яко иностранное слово, сіе,

Еродій. Никако. Оно есть ветхославенское, значит то же, что забава, еллински (διατριβή — діатріба), сиречь провожденіе времени. Сей глум толико велик, яко нарочито бог возбуждает к нему: «Упразднитеся и уразумейте», толико же славен, яко Давид им, яко же царским, хвалится: «Поглумлюся в заповедех твоих». Древле един точію Израиль сею забавою утешался и наречен язы́ком святым, протчіи же языцы, гонящіи и хранящіи суетная и ложная, — псами и свиніями. Сей царскій театр и дивный позор всегда был присный и неразлучный всем любомудрым, благочестивым и блаженным людем. Всякое позорище ведет за собою скуку и омерзеніе, кроме сего; паче же сказать: чем более зрится, тем живее рвется ревность и желаніе. Елико внутреннее отверзается, толико множайшая и сладчайшая чудеса открываются. Не сей ли есть сладчайшій и несытый сот вечности? Мыр несытый есть, яко не удовляет. Вечность несыта, яко не огорчает. Сего ради глаголет: «Сыне, храни сердце твое». Разжевав, скажите так: «Сыне, отврати очи твои от сует мырских, перестань примечать враки его, обрати сердечное око твое во твое же сердце. Тут делай наблюденія, тут стань на страже со Аввакумом, тут тебе обсерваторіум, / 14/701 / тут-то узриш, чего никогда не видал, тут-то надивишься, насладишься и успокоишься».

Пишек. Но для чего, скажи мне, все сердце презирают?

Еродій. Для того, что все его цены не прозирают. Сердце подобно царю, во убогой хижинке и в ризе живущему. Всяк его презирает. А кому явилося величествіе его, тот, пад ниц, раболепно ему покланяется и сколь можно, все презрев, наслаждается его и лица и беседы. Слово сіе: «Сыне, храни сердце твое» — сей толк и сок утаевает. Сыне! не взирай на то, что твое телишко есть убогая хижинка и что плоть твоя есть плетка и тканка простонародная, по́ртище подлое, слабое и нечистое. Не суди по лицу ничего, никого ни себе. В хижинке той и под убогою тою одеждою найдешь там царя твоего, отца твоего, дом твой, ковчег его, кифу, гавань, петру и спасеніе твое. Быстро только храни, блюди и примечай. А когда паки Давид гов́рит: «Поглумлюся в зап[оведех] твоих» — не то же ли есть, что сказать так: «Наслаждуся твоего лица, словес твоих, советов и повеле- \115\ній»? Самое видь величествіе его неизреченно удивляет прозорливца. Не пустый видь вопль сей: «Исповемся тебе, яко страшно удивил мя еси». В древняя лета между любомудрыми востал вопрос сей: «Что ли есть наибольшее?..» О сем все размышляли чрез долгое время, летом и зимою, нощію и днем. Породилися о сем книги. Отдавалося от ученых гор по всей вселенней многое многих ответов и разногласное эхо. Тогдато размесишася и сліяшася языцы. Востал язык на язык, голова на голову, разум на разум, сердце на сердце... В сем столпотвореніи обретеся муж некій, не ученый, но себе прозревшій. Сей, паче надежды, обезглавил Голіафа. Смутилася и воскипела вся мусикія, поющая песни бездушному / 14/702 / истукану, тленному сему мыру, со златою его главою — солнцем. Злоба правде прирази́лась, но о кифу вся разбилась. Востали борющія волны, но победу достала славна сія слава: «Посреде (рече) вас живет то, что превышше всего есть». О боже, коль не слична мусикія без святаго духа твоего! И коль смехотворна есть премудрость, не познавшая себе! Сего ради молю вас, любезная госпо́же моя, не смейтеся и не хулите отца моего за то, что ничего нас не научил, кроме благодарности. Я стану плакать, утеку и полечу от вас.

Пишек. Постой, постой, любезный мой Еродій! Ныне не только не хулю отца твоего, но и благословлю и хвалю его. Ныне начало мне, аки утро зареть, тако открыватися, коль великое дело есть благодарность! Сотвори милость, еще хотя мало побеседуй.

Еродій. О добродейко моя! Пора мне за моим делом лететь.

Пишек. Друже мой сердечный! Я знаю, что отец твой есть милосердая и благочестивая душа, не разгневается за сіе.

Еродій. Чего ж вы желаете?

Пишек. Еще о сем же хоть мало побеседуем.

Еродій. Станем же и мы ловить птицу тысячу лет.

Пишек. Что се ты сказал?

Еродій. Вот что! Некій монах 1000 лет ловил прекраснейшую из всех птиц птицу.

Пишек. Знал ли он, что уловит?

Еродій. Он знал, что ее вовеки не уловит.

Пишек. Для чего ж себе пусто трудил?

Еродій. Как пусто, когда забавлялся? Люде забаву купуют. Забава есть врачевство и оживотвореніе сердцу.

Пишек. Вот разве чудный твой глум и дивная діатриба!

Еродій. Воистину чудна, дивна и прекраснейша птица есть вечность.

Пишек. О! Когда вечность ловил, тогда не всуе трудился. Верую, что она / 15/711 / слаже меда. Посему великое дело есть сердце, яко оно есть вечность. \116\

Еродій. О любезная мати! Истину рекла еси. Сего толикаго дара и единаго блага слепая неблагодарность, не чувствуя за 1000 безделиц, всякій день ропщет на промысл вечнаго и сим опаляется. Обратися, окаянное сердце, и взглянь на себе самое — и вдруг оживотворишься. Почто ты забыло себе? Кто отверзет око твое? Кто воскресит память твою, блаженная бездно? Како воля твоя низвергнула тебе во мрачную сію бездну, преобразив свет твой во тму? Любезная мати, разумеете ли, откуду родится радуга?

Пишек. А скажи, пожалуй, откуду? Я не знаю.

Еродій. Когда смотрит на себе в зерца́ле пречистых облачных вод солнце, тогда его лице, являемое во облаках, есть радуга. Сердце человеческое, взирая на свою самую ипостась, воистину раждает предел обуреваній, иже есть радостная оная дуга Ноева:

Пройшли облака,

Радостна дуга сіяет.

Пройшла вся тоска.

Свет наш блистает.

Веселіе сердечное есть чистый свет ведра, когда миновал мрак и шум мырскаго ветра

Дуга, прекрасна сіяніем своим, како ты ныне отемнела? Деннице пресветлая, како ныне с небесе спала еси? Ау! Низвергла тебе гордость, дщерь безчувственныя неблагодарности, предпочетшая хобот паче главы, сень преходящу паче мамврійскаго дуба. Еже бо кто обожает, в то себе преображает Удивительно, како сердце из вечнаго и светлаго преображается в темное и сокрушенное, утвердившися / 15/712 / на сокрушеніи плоти тела своего. Таков, аще себе зол, кому добр будет? «Разумивый же праведник себе друг будет и стези своя посреде себе упокоит». Сіе есть истинное, блаженное самолюбіе — иметь дома, внутрь себе, все свое некрадомое добро, не надеяться же на пустыя руги и на наружныя околицы плоти своея, от самаго сердца, аки тень от своего дуба, и аки ветвы от корене, и аки одежда от носящаго ее, зависящія. Вот тогда-то уже раждается нам из благодарности матере подобная дщерь, еллински именуемая αυταρκει̃α (автаркея), сиречь самодовольность, быть самым собою и в себе довольным, похваляемая и превозносимая, яко сладчайшій истиннаго блаженства плод, в первом Павловом письме к Тимофею, в стихе 6-м так: «Есть снисканіе веліе — благочестіе с доволством». Вот вам два голубиная крила! Вот вам две денницы! Две дщери благодарности — благочестноеть и самодоволность. «И полещу и почію». Да запечатлеется же сія беседа славою отца моего сею: главизна вос- \117\питанія есть: 1) благо родить; 2) сохранить птенцеви младое здравіе; 3) научить благодарности.

Пишек. Ба! На что ж ты поднял крила?

Еродій. Прощайте, мати. Полечу от вас. Сердце мое мне зазирает, что не лечу за делом.

Пишек. По крайней мере привитайся з дочерьми моими.

Еродій. Зделайте милость! Избавте мене от вашего / 16/721 / типика.

Пишек. Мартушка моя поиграет тебе на лютне. Вертушка запоет или потанчит. Они чрез верх благородно воспитаны и в моде у господ. А Кузя и Кузурка любимы за красоту. Знаешь ли, что они песеньки слагают? И веришь ли, что они в моде при дворе у Марокскаго владелца? Там сынок мой пажем. Недавно к своей родне прилетел оттуда здешній попугай и сказал, что государь жаловал золотую табакирку...

Еродій. На что ему табакирка?

Пишек. Ха-ха-ха! На что? Наша видь честь зависит, что никто удачнее не сообразуется людям, как наш род. Носи и имей, хоть не нюхай. Знаешь ли, как ему имя?

Еродій. Не знаю.

Пишек. Имя ему Пешок. Весьма любезное чадо.

Еродій. Бога ради, отпущайте мене!

Пишек. Куда забавен скакун! Как живое сребро, всеми составами мает. Принц любит его, целые часы проводит с ним, забавляясь.

Еродій. О сем его не ублажаю, ни завижу. Прощайте!

Пишек. Постой, друг мой, постой! А о благом рожденіи не сказал ты мне ни слова? Так ли? О-о, полетел! Слушай, Вертушка! Что-то он, поднимаясь, кажется, сказал...

Вертушка. Он сказал, матушка сударыня, вот что: о благом рожденіи принесу вам карту.

Пишек. А когда же то будет?

Еродіи не лгут. Он в следующем месяце мае паки посетил сію госпожу. Принес о благом рожденіи свиток, но не мог ничем ее утешить: толь лютая терзала ее печаль. Никогда жесточае не свирепеет печаль, как в то время, когда сердце наше, основав надежду свою на лживом / 16/722 / море мыра сего и на лжекамнях его, ýзрит, наконец, опровержéнное гнездо свое и разоряющійся град ложнаго бЛаженства. Господин Пешок, прескакивая из окна на окно, упал на двор из горних чертогов, сокрушил ноги и отставлен от двора. Сверх того, старшія дщери начали безчинствовать и хамским досажденіем досаждать матере. Вскоре она умре, дом же стал пуст. Тогда, аки железо на воде, восплыла на верх правда, яко силнее всего есть страх божій и яко благочестивая \118\ и самодовольна́я благодарность превосходит небо и землю.

Еродій, отлетая, повесил на цветущем финике лист сей:

СВИТОК

о благом рожденіи чад ради благочестивых, сострастных и здравых родителей.

Сей в перву и втору луну, сиречь в квадру,

Сей, изшед из пиров и бесед священных.

Зрев мертвеца или страшен позор не сей.

Заченшей сверх не сей. Не в меру пян не сей.

Зачéнша да носит в мыслях и в позорах святых,

И в беседах святых, чужда страстных бурей,

В тихом безстрастіи во зреніи святых.

Тогда собудется: «И пройде дух хлада тонка и тамо бог» (Книга Царств).

По сем гайстер вознесся выспрь, воспевал малороссійску песеньку сію:

Соловеечку, сватку, сватку!

Че бывал же ты в садку, в садку?

Че видал же ты, как сеют мак?

Вот так, так! Сеют мак.

А ты, шпачку, дурак...

Сію песеньку мальчики, составив лик, сиречь хор, или коровод, домашніи его певчіи во увеселеніе спевали святому блаженному епископу Іоасафу Горленку.

Аминь. \119\

УБОГІЙ ЖАЙВОРОНОК

ПРИТЧА

ПОСВЯЩЕНІЕ

ЛЮБЕЗНОМУ ДРУГУ, ФЕДОРУ ИВАНОВИЧУ ДИСКОМУ, ЖЕЛАЕТ ИСТИННАГО МИРА

Жизнь наша есть ведь путь непрерывный. Мір сей есть великое море всем нам пловущим. Он-то есть окіан, о, вельми немногими щастливцами безбедно преплавляемый. На пути сем встречают каменныя скалы и скалки, на островах сирены, в глубинах киты, по воздуху ветры, волненія повсюду; от каменей — претыканіе, от сирен — прельщеніе, от китов — поглощеніе, от ветров — противленіе, от волн — погруженіе. Каменныя ведь соблазны суть то неудачи; сирены суть то льстивыя други, киты суть то запазушніи страстей наших зміи, ветры, разумей — напасти, волненіе, мода и суета житейска... Непременно поглотила бы рыба младаго Товію, если бы в пути его не был наставником Рафаил. Рафа (еврейски) значит медицину, ил или эл значит бога. Сего путеводника промыслил ему отец его, а сын нашел в нем божію медицину, врачующую не тело, но сердце, по сердцу же и тело, яко от сердца зависящее. Іоанн, отец твой, в седьмом десятке века сего (в 62-м году) в городе Купянске первый раз взглянул на мене, возлюбил мене. Он никогда не видел мене. Услышав же имя, выскочил и, достигши на улице, молча в лице смотрел на мене и приникал, будто познавая мене, толь милым взором, яко до днесь, в зерцале моея памяти, живо мне он зрится. Воистину прозрел дух его прежде рождества твоего, что я тебе, друже, буду полезным. Видишь, коль далече прозирает симпатіа. Се ныне пророчество его исполняется! Прійми, друже, от мене маленькое сіе наставленіе. Дарую тебе Убогаго моего Жайворонка. Он тебе заспевает и зимою, не в клетке, но в сердце твоем, и несколько поможет спасатися от ловца и хитреца, от лукаваго міра сего. О боже! Коликое число сей волк день и нощь незлобных жрет агнцов! Ах, блюди, друже, да опасно ходиши. Не спит ловец. Бодрствуй и ты. Оплошность есть мати нещастія. Впрочем, да не соблазнит тебе, друже, то, что тетервак назван Фридриком. Если же досадно, вспомни, что мы все таковы. Всю ведь Малороссію Велероссія нарицает тетерваками. Чего же стыдиться! Тетервак ведь есть птица глупа, но не злобива. Не тот есть глуп, кто не знает (еще все перезнавшій не родился), но тот, кто знать не хочет. Возненавидь глупость: тогда, хотя глуп, обаче будеши в числе блаженных оных тетерваков: «Обличай премудраго — \120\ и возлюбит тя». Обличай-де его, яко глуп есть. Как же он есть премудр, яко не любит глупости? Почему? Потому что пріемлет и любит обличеніе от другов своих. О, да сохранит юность твою Христос от умащающих елеем главу твою, от домашних сих тигров и сирен. Аминь!

1787-го лета, в полнолуніе последнія луны осеннія.

ПРИТЧА, НАРЕЧЕННА УБОГІЙ ЖАЙВОРОНОК

С ним разглагольствует тетервак о спокойствіи

ОСНОВАНІЕ ПРИТЧИ

«Той избавит тя от сети ловчія...» (Псалом 90, ст. 3).

«Бдите и молитеся, да не внидите в напасть».

«Горе вам, богатолюбцы, яко отстоите от утешенія вашего».

«Блажени нищіи духом...»

«Обрящете покой душам вашим...»

Тетервак, налетев на ловчую сеть, начал во весь опор жрать тучную ядь. Нажрався по уши, похаживал, надуваясь, вельми доволен сам собою, аки буйный юноша, по моде одетый. Имя ему Фридрик. Родовое же, или фамильное, прозваніе, или, как обычно в народе говорят, фамилія — Салакон А.

Во время оно пролетал Сабаш (имя жайворонку) прозваніем Сколарь. «Куда ты несешься, Сабаш?» — воскликнул, надувшися, тетервак.

Сабаш. О возлюбленный Фридрик! Мир да будет тебе! Радуйся во господе!

Салакон. Фе! Запахла школа.

Сабаш. Сей дух для мене мил.

Салакон. По губам салата, как поют притчу.

Сабаш. Радуюся, яко обоняніе ваше исцелилося. Прежде вы жаловалися на насморк.

Салакон. Протершись, брат, меж людьми, ныне всячину разумею. Не уйдет от нас ничто.

Сабаш, Тетервачій ведь ум остр, а обоняніе и того вострее.

Салакон. Потише, друг ты мой. Ведь я ныне не без чинишка.

А Салакон есть еллинское слово, значит нищаго видом, но лицемерствующаго богатством фаступа. Сих лицемвров преисполнен мір. Всяк до единаго из нас больше на лице кажет, нежели имеет; даже до сего сатанинское богатство нищету Христову преодолело, осквернив сим лицемеріем и самые храмы божіи, и отсюду выгнав нищету Христову, и отвсюду; и несть человека, хвалящагося с Павлом — нищетою Христовою. Прим. автора. \121\

Сабаш. Извините, ваше благородіе! Ей, не знал. Посему-то ведь и хвост, и хохол ваш ныне новомодными пуклями и кудрявыми раздуты завертасами.

Салакон. Конечно. Благородный дух от моды не отстает. Прошу, голубчик, у меня откушать. Бог мне дал изобиліе. Видишь, что я брожу по хлебе? Не милость ли божія?

Сабаш А. Хлеб да соль! Изволите на здравіе кушать, а мне неколи.

Салакон. Как неколи? Что ты взбесился?

Сабаш. Я послан за делом от отца.

Салакон. Плюнь! Наевшися, справишся.

Сабаш. Не отвлечет мя чрево от отчія воли, а сверх того, боюся чуждаго добра. Отец мой от младых ногтей спевает мне сія: «Чего не положил, не руш».

Салакон. О труслива тварь!

Сабаш. Есть пословица: Боязливаго сына мати не плачет.

Салакон. Ведь оно теперь мое. У нас поют так: «Ну, что бог дал, таскай ты все тое в кошель».

Сабаш. И у нас поют, но наша разнит песенка с вами. Вот она: «Все лишне отсекай, то не будет кашель». Сверх же всего влюблен есмь в нищету святую.

Салакон. Ха-ха-ха-хе! В нищету святую... Ну ее со святынею ея! Ступай же, брат! Влечи за собою на веревке и возлюбленную твою невесту. Дуракови желаеш добра, а он все прочь. Гордыя нищеты ненавидит душа моя пуще врат адских.

Сабаш. Прощайте, ваше благородіе! Се отлетаю, а вам желаю: да будет конец благ!

Салакон. Вот полетел! Не могу довольно надивиться разумам сим школярским «Блаженны-де нищіи...» Изрядное блаженство, когда нечево кусать! Правда, что и много жрать, может быть, дурно, однако же спокойнее, нежели терпеть глад. В селе Ровенках Б прекрасную слыхал я пословицу сію: «Не евши — легче, поевши — лучше». Но что же то есть лучше, если не то, что спокойнее? «Не тронь-де чуждаго...» Как не тронуть, когда само в глаза плывет? По пословице: На ловца зверь бежит. Я ведь не в дураках. Черепок нашол — миную. Хлеб попался — никак не пропущу. Вот это лучше для спокойствія. Так думаю я. Да и не ошибаюсь.

А Сабаш значит праздный, спокойный, от сирскаго слова саба или сава, сиреч мир, покой, тишина. Отсюду и у евреев суббота — сабаш, отсюду и сіе имя Варсава, то есть сын мира; бар еврейски — сын. Прим. автора.

Б Ровеньки есть то же, что ровенники, сиречь по ровам живущіе воры. «Да не сведет во мне ровенник уст своих» (Псалом). Прим. автора. \122\

Не вчера я рожден, да и протерся меж людьми, слава богу. Мода и свет есть наилучшій учитель и лучшая школа всякія школы. Правда, что было время, когда и нищих, но добродетельных почитали. Но ныне свет совсем не тот. Ныне, когда нищ, тогда и бедняк и дурак, хотя бы то был воистину израильтянин, в нем же лести несть. Потерять же в свете доброе о себе мненіе дурно. Куда ты тогда годишся? Будь ты каков хочешь в нутре, хотя десятка шибениц достоин, что в том нужды? Тайная бог весть. Только бы ты имел добрую славу в свете и был почетным в числе знаменитых людей, не бойся, дерзай, не подвижишся вовек! Не тот прав, кто в существе прав, но тот, кто ведь не прав по исте, но казаться правым умеет и один токмо вид правоты имеет, хитро лицемерствуя и шествуя стезею спасительныя оныя притчи: концы в воду А. Вот нынешняго света самая модная и спасительная премудрость! Кратко скажу: тот един есть счастлив, кто не прав ведь по совести, но прав есть по бумажке, как мудро глаголют наши юристи Б. Сколько я видал дураков — все глупы. За богатством-де следует безпокойство Ха-ха-ха! А что же есть безпокойство, если не труд? Труд же не всякому благу отец. Премудро ведь воспевают русскіе люди премудрую пословицу сію:

Покой воду пьет,

А непокой — мед.

Что же ли дасть тебе пить виновница всех зол — праздность?

Разве поднесет тебе на здравіе воду, не мутящую ума?

Кому меньше в жизни треба,

Тот ближае всех до неба.

А кто же сіе спевает? Архидурак некій древній, нарицаемый Сократ. А подпевает ему весь хор дурацкій. О, о! Весьма они разнят в нашем хоре. Мы вот как поем:

Жри все то, что пред очима,

А счастіе за плечима.

Кто несмелый, тот страдает,

Хоть добыл, хоть пропадает.

Так премудрый Фридрик судит,

А ум его не заблудит.

А Коль прельщаются нечестивыи притчею сею беззаконною своею: концы в воду. «Несть бо тайна, яже не открывается». Прим. автора.

Б Христос же вопреки говорит: «Славы от человек не хощу. Есть прославляяй мя отец мой. На пути свиденій твоих насладихся». Ах! Убойтеся, нечестивыи, свиденій божіих! Не убойтеся от убивающих тело. Скажите с Давидом: «Прокленут тіи, и ты благословиши». Бумажка, о лицемери, человеческая оправдит тебе у человек, но не у бога. Се тебе колесница без колес, таково без бога всякое дело. Прим. автора. \123\

Между тем, как Фридрик мудрствует, прилетела седмица тетерваков и три братанича его. Сіе капральство составило богатый и шумный пир. Он совершался недалече от байрака, в коем дятел выстукивал себе носиком пищу, по древней малороссійской притче: «Всякая птичка своим носком жива».

Подвижный Сабашик пролетал немалое время. Пробавил путь свой чрез три часа.

Он послан был к родному дяде пригласить его на дружескую беседу и на убогій обед к отцу. Возвращаясь в дом, забавлялся песенкою, научен от отца своего измлада, сею:

Не то орел, что летает,

Но то, что легко седает.

Не то скуден, что убогой,

Но то, что желает много.

Сласть ловить рыбы, и звери,

И птиц, вышедших из меры.

Лучше мне с.ухарь с водою,

Нежели сахар с бедою.

Летел Сабаш мимо байрака. «Помогай бог, дубе!» — сіе он сказал на ветер. Но нечаянно из-за дуба отдался глас таков:

«Где не чаеш и не мыслиш, там тебе друг буде...»

«Ба-ба-ба! О любезный Немес! — воскликнул от радости Сабаш, узрев дятла, именуемаго Немес. — Радуйся, и паки реку — радуйся!»

Немес. Мир тебе, друже мой, мир нам всем! Благословен господь бог Израилев, сохраняяй тя доселе от сетованія.

Сабаш. Я сеть разумею, а что значит сетованіе — не знаю.

Немес. Наш брат птах, когда впадет в сеть, тогда сетует, сиречь печется, мечется и бьется о избавленіи. Вот сетованіе.

Сабаш. Избави, боже, Ізраиля от сих скорбей его!

Немес. А я давича из того крайняго дуба взирал на жалостное сіе позорище. Взглянь! Видишь ли сеть напялену? Не прошол час, когда в ней и вкруг ея страшная совершалася будто Бендерская осада. Гуляла в ней дюжина тетерваков. Но в самом шуме, и плясаніи, и козлогласованіи, и прожорстве, как молнія, пала на их сеть. Боже мой, коликая молва, лопот, хлопот, стук, шум, страх и мятеж! Нечаянно выскочил ловец и всем им переломал шеи.

Сабаш. Спасся ли кто от них?

Немес. Два, а прочіе все погибли. Знаешь ли Фридрика?

Сабаш. Знаю. Он добрая птица. \124\

Немес. Воистину тетервак добрый. Он-то пролетел мимо мене из пира, теряя по воздуху перья. Насилу я мог узнать его: трепетен, растрепан, распущен, замят.., как мыш, играема котом; а за ним издалеча братаничь.

Сабаш. Куда же он полетел?

Немес. Во внутренній байрак оплакивать грехи.

Сабаш. Мир же тебе, возлюбленный мой Немес! Пора мне домой.

Немес. А где ты был?

Сабаш. Звал дядю в гости.

Немес. Я вчера с ним виделся и долго беседовал. Лети жь, друже мой, [и спасайся, да будет] 1 господь на всех путех твоих, сохраняяй вхожденія твоя и исхожденія твоя. Возвести отцу и дяде мир мой.

Сія весть неизреченно Сабаша устрашила. Сего ради он не признался Немесу, что беседовал с Фридриком пред самым его нещастіем. «Ну, — говорил сам себе, — научайся, Сабаш, чуждою бедою. Для того-то бьют песика пред львом (как притча есть), чтоб лев был кроток. О боже! В очах моих бьеш и ранишь других, достойнейших от мене, да устрашуся и трепещу беззаконныя жизни и сластей міра сего! О сласть! О удина и сеть ты діавольска! Коль ты сладка, яко все тобою пленены! Коль же погибельна, яко мало спасаемых! Первое все видят, второе — избранныи».

Таковым образом жестоко себе наказывала и сама себе налагала раны сія благочестивая врода и, взирая на чужую бедность, больше пользовалася, нежели собственными своими язвами, біемыи от бога, жесткосердыи беззаконники, и живее научалася из черныя сея, мірскія беды содержащія (черная бо книга, беды содержащая, есть то сам мір) книги, нежели нечестивая природа, тысячу книг перечетшая разноязычных. О таковых ведь написано: «Весть господь неповинныя избавляти от напасти... Праведник от лова убегнет, вместо же его предается нечестивый».

В сих благочестивых мыслях прилетел Сабаш домой, а за ним вскоре с двома своими сынами приспел дядя. Созваны были и соседы на сей убогій, но целомудренный пир и безпечный. В сей маленькой сторонке водворялася простота и царствовала дружба, творящая малое великим, дешевое дорогим, а простое пріятным. Сія землица была часточка тоя земельки, где странствовавшая между человеки истина и, убегающая во злележащаго міра сего, последніе дни пребыванія своего на земле провождала и остатній роздых имела, дондеже возлетела из долних в горнія страны.

Сабаш, отдав отцу и дяде радость и мир от Немеса, тут же при гостях возвестил все приключившееся. Гостей был сонм немал со чады своими, отроками, и юношами, и жена-\125\ми. Алауда А — так нарицался отеи Сабашов — был научен наукам мірским, но сердце его было — столица здраваго разума. Всякое дело и слово мог совершенно раскусить, обрести в нем корку и зерно, яд и ядь сладкую и обратить во спасеніе.

Алауда во слух многих мужей, юнош и отроков научал сына так: — Сыне мой единородный, приклони ухо твое. Услыши глас отца твоего и спасешися от сети, яко же серна от ловцов. Сыне, аще премудр будеши, чуждая беда научит тебе, дерзкій же и безсердый сын уцеломудряется собственным искушеніем. И сіе есть бедственное. Сыне, да болит тебе ближняго беда! Любляй же свою беду и не боляй о чуждой, сей есть достоин ея. Не забуди притчи, кую часто слышал еси от мене сея: Песика бьют, а левик боится.

Кая польза читать многія книги и быть беззаконником? Едину читай книгу и довлеет. Воззри на мір сей. Взглянь на род человеческій. Он ведь есть книга, книга же черная, содержащая беды всякаго рода, аки волны, востающія непрестанно на море. Читай ее всегда и поучайся, купно же будто из высокія гавани на беснующійся океан взирай и забавляйся. Не все ли читают сію книгу? Все. Все читают, но несмысленно. Пяту его блюдут, как написано, на ноги взирают, не на самый мір, сиречь не на главу и не на сердце его смотрят. Сего ради никогда его узнать не могут. Из подошвы человека, из хвоста птицы — так і міра сего: из ног его не узнаешь его, разве из главы его, разумей, из сердца его. Кую тайну затворает в себе гаданіе сіе?

А Алауда — римски значит жайворонок, а lauda — хвалю, римски — laudo, лаудо; лаудон — хвалящій. Прим. автора.

Сыне, все силы моя напрягу, чтоб развязать тебе узел сей. Ты же вонми крепко. Тетервак видит сеть и в сети ядь, или снедь. Он видит что ли? Он видит хвост, ноги и пяту сего дела, главы же и сердца сея твари, будто самыя птицы, не видит. Где же сего дела глава? И есть она что-то такое? Ловцово сердце в теле его, утаенном за купиною. Итак, тетервак, видя едину пяту в деле сем, но не видя в нем главы его, видя — не видит, очит по телу, а слеп по сердцу. Тело телом, а сердце зрится сердцем. Се видь оная евангельская слепота, мати всякія злости! Сим образом все безумные читают книгу міра сего. И не пользуются, но увязают в сети его. Источник рекам и морям есть главою. Бездна же сердечная есть глава и источник всем делам и всему міру. Ничто же бо есть мір, точію связь, или состав дел, или тварей. И ничто же есть века сего бог, разве мірское сердце, источник и глава міра. Ты же, сыне мой, читая книгу видимаго и злаго сего міра, возводь сердечное твое око во всяком \126\ деле на самую главу дела, на самое сердце его, на самый источник его, тогда, узнав начало и семя его, будеши прав судія всякому, делу, видя главу дела и самую исту, истина же избавит тя от всякія напасти. Аще бо два рода тварей и дел суть, тогда и два сердца. Аще же два сердца, тогда и два духи — благій и злый, истинный и лестчій... По сих двоих источниках суди всякое дело. Аще семя и корень благ, тогда и ветви и плоды. Ныне, сыне мой, буди судія и суди учинок тетерваков. Аще право осудиши, тогда по сему образу первый судія будеши всему міру. Суди же тако.