Воображаемые сообщества

Вспоминать – обменивать.

Хайдеггер мог бы говорить о любом из «мастеров подозрения». Характер интриги не изменился бы. Ницше – внешний окоем традиции, а ее «пробелом» или внутренней границей остается непрерывно забываемое забвение. Поэтому незабываемое – повторяя свое забвение – может продолжать забываться.

Лиотар, обозначив хайдеггеровский проект как «анамнезический», одновременно отмечает неустранимо фиктивный результат воспоминания, которое именно поэтому может быть только всеобъемлющей фикцией или мифом. Отсюда и разница раскрытого и раскрытия как раскрывающего рассказа.

Миф есть инструмент идентификации – «миметическое устройство по преимуществу» (Лаку-Лабарт). Однако в игру вводится миметическое движение особого рода, поскольку Хайдеггер мимирует даже не то, чего «нет», а то, чего нет «вдвойне», противопоставляя свой проект как мимесису идеи, так и мимесису действия. Германский «народ» трансформируется в греческий полис, чем трансформирует уже сам полис, обнаруживая за Грецией Грецию – «не собственно модель, но скорее ресурс... способный обеспечить идентификацию и ее функционирование» (Лаку-Лабарт, Нанси).

Воспоминание и обмен не предшествуют друг другу – генетически или «сущностно». Оба они эллиптически движутся вокруг нулевой, «патовой» зоны: миметический обмен – вокруг того, чего нет, а память – вокруг того, что невозможно вспомнить и в то же время забыть окончательно. Не-забвенное не след, но след от исчезновения следа, который неустраним именно потому, что его постоянно стирают (забывают). Традиция стирает изначальное. Противо-жестом Хайдеггера, его не дающим забыть «стирании стирания» станет зачеркивание, которое «вспоминает» самим движением начертания и в этом «дает» (Деррида).

Предпочтение не-потаенности не-забвенности еще требует своей «риторической» (П. де Ман) деконструкции – игры одевания/раздевания (сокрытия/экспонирования): сокрытость предполагают изначально (вопреки хайдеггеровскому позиционированию «существа истины»). Да, нечто «прячется» или по крайней мере «любит» это – подобно гераклитовской природе. Но от кого? А главное – куда?

Сама эта форма не столь экстраваганта, как может показаться: если, по выражению Лакана, «женщину нельзя раздеть» (так как ее обнаженное тело является таким же – если не в большей степени – набором знаковых констелляций, как и тело одетое), то ситуация переворачивается: женщину-истину следует «одеть» так, чтобы одежды (формы ее манифестации) были всякий раз новыми и не поддающимися истолкованию, тем самым замещая неистолкованное («голое») тело. Поэтому в основании моды находится ни что иное, как воля к истине – драйв мышления в сторону несокрытости и разоблаченности, обреченный производить все новые и новые означающие наготы.

Так или иначе, теория обмена означает рефлексию моды – то есть механизма смены значащих единств. Корректное описание этого механизма позволяет, например, идентифицировать Ницше как «разнузданного платоника» – другими словами, осуществить деструктивную генеалогию бытия-как-ценности.

Психогеография действия.

Психогеография – аналитика (если можно ее вообще удержать как только аналитическую процедуру) средового, того, что «дает». Вряд ли стоит замыкать ее на чисто аффективных порядках: она проблематизирует статус предоставления безотносительно его предоставляемого.

Например: чтобы «услышать» тишину как нейтральную среду акустического, необходимо провести своего рода «аудиальное эпохе», которое бы отсеивало не только звуковые ансамбли, но – главное – частичные сонорные объекты, которые своим вторжением не дают этому ансамблю состояться и потому же – не дают состояться слуху. Стратегия эта гомологична платоничной «избранной сопричастности». От уха – к глазу: невозможно «увидеть» мусор, поскольку у него отсутствует всякий «вид». «Мусор Платона» индифферентен относительно взаимодействия тождества и различия в противоположность определенному, которому присуще тождество отношения различенных частей.

Так и психогеография, по-своему «ниспровергающая платонизм» – чертит внешний контур социальных гештальтов и разлагает их на нечитаемые фрагменты (как мать Коки Брянского разлагает дискурс, будучи неспособна адаптироваться к его темпоральности) в целях произвольного сочленения. По модели дадаистского коллажирования форматируются краткосрочные среды существования, политически неотчуждаемое искусство жизни. «Бытие» – в своем определении «сознания», никак не может его окончательно доопределить, делая возможным революционную «сознательность» в «конструировании ситуаций».

Медгерменевтика и ее «шизоанализ городских пространств» в чем-то иронически травестирует ситуационистский пафос: хотя бы своей подчеркнутой дескриптивностью, дискурсом, который остается «нулевым», чтобы напрямую считывать имманентную самим территориям шизотенденцию. Обратной стороной утопизма «чистого-и-простого описания» оказывается, конечно, чисто риторический монтаж нечитаемого текста, развернутого – относительно территориальных шизотенденций – в параллельную серию. В то же время этот жест продуктивен и для самой психогеографии, открывающей, что пространства психоделического урбанизма институируют «наши колонии в мозгу».