Глава четвертая

Моя жалоба и была ответом. Я должна была сама выслушать ее изсобственных уст. Люди редко говорят то, что хотят сказать на самом деле.Когда Лис учил меня писать по-гречески, он часто говаривал: "Дитя, сказатьименно то, что ты намереваешься, все целиком, ничего не упустив и неприбавив, - в этом и заключается радостное искусство слов". Бойко сказано,но я отвечу на это, что, когда приходит время произнести речь, котораяготовилась всю жизнь, которая ни на миг не покидала сердца, твердилась изубрилась наизусть, - тут уже не до радостного искусства слов. Я отличнознаю, почему боги не говорят с нами открыто, и не нам ответить на ихвопросы. Пока мы не научились говорить, почему они должны слушать нашбессмысленный лепет? Пока мы не обрели лиц, как они могут встретиться с намилицом к лицу? -Предоставьте девчонку мне, - сказал знакомый голос. - Уж я научуее!Это сказал призрак моего отца. Но тут сзади раздался новый голос - голос Лиса. Я думала, что он будетсвидетельствовать против меня, но учитель сказал: -О Минос, Радамант или Персефона, каким бы ни было твое имя, во всемвиноват я, я и должен быть наказан по заслугам. Я научил ее повторять вследза мной,как говорящую птицу: "Выдумки поэтов" и "Унгит - это лживый образ".Я приучилее к мысли, что так можно ответить на все вопросы. Я ни разу несказал ей: "Унгит -это, увы, слишком подлинный образ. И все другие ликиУнгит, сколько бы тысяч ихни было... и в них есть истина. Настоящие боги вбольшей степени существа, чем слова и помышления". Я никогда не говорил ей,почему старый Жрец в темноте ДомаУнгит испытывал такое, чего не моглидоставить мне мои трезвые рассуждения. Онаникогда не спрашивала меня (и ябыл этому рад), почему люди продолжают предпочитать бесформенный каменьраскрашенной кукле Арнома. Разумеется, ответа я незнал, но не признался ей вэтом. Я и сейчас не знаю. Все, что я знаю, - это то, чтопуть к истиннымбогам скорее лежит через Дом Унгит... нет, и это неверно, так женеверно, както, что я сейчас вижу сон; но начинать нужно с этого, это первый урок,итолько глупец застрянет на нем навечно. Жрецу хотя бы ведоманеобходимостьжертвы. И жертвой станет - человек. Самая сердцевина его, самыйкорень - то, чтов нем темно, сильно и дорого, как кровь. Пошли меня вТартар, Минос, если толькоТартаром можно исцелить пристрастие к бойкой речи.Я приучил ее к мысли, чтолепета рассудка довольно для жизни - лишь бы словабыли жидкими и прозрачными, как вода; ведь я вырос в тех краях, где воды визбытке и потому ее не особенноценят. Я вскормил ее словами. Мне хотелось закричать, что все это ложь - ведь учитель вскормил меняне словами, а любовью, которую он отдал мне, а не богам. Но было поздно.Суд, по-видимому, закончился. -Успокойся, - перебил учителя судья. - Женщина - истица, а неподсудимая. Она обвиняет богов. Боги ей ответили. Если они выдвинутвстречное обвинениепротив нее, потребуется другой, высший суд. Отпустите ее. Куда мне было идти? Я стояла на каменном столбе, и кругом, куда нипосмотри, была пустота. Наконец я решилась и бросилась со столба прямо вволнующееся море призраков. Но не успела я достичь земли, как меняподхватили чьи-то сильные руки. Это был Лис. -- Дедушка! - заплакала я. - Ты живой, ты настоящий. А Гомер говорил,чтоникому не дано обнять души мертвых... что они только тени. -- Мое дитя, мое любимое дитя, - приговаривал Лис, целуя меня, какпрежде, вглаза и лоб. - В одном я не ошибся - поэты часто лгут. Но за всеостальное - ты жепростишь меня? -- Я - тебя, дедушка? Нет, дай мне сказать: я же знаю, что те доводы,которыеты приводил, когда остался в Гломе, хоть и получил свободу, былитолько масками,под которыми ты спрятал свою любовь. Я же знаю, что тыостался только из жалости и любви ко мне. Я же знаю, что сердце твоеразрывалось от тоски по Греции, - ядолжна была отправить тебя домой. А янабросилась на любовь, которую ты мне дал,как голодный пес на кость. Ах,дедушка, Ансит права. Я утучняла себя человечиной...Правда? Ведь правда же? -- Ах, доченька, ты права. Мне есть что прощать тебе, и я рад этому. Ноя несудья тебе. Мы должны пойти к настоящим судьям. Я сам отведу тебя. -- К судьям? -- Конечно, доченька. Ты обвиняла богов, теперь их черед. -- Они не пощадят меня. -Надейся на пощаду - и не надейся. Каков ни будет приговор,справедливымты его не назовешь. - Разве боги не справедливы? -Конечно нет, доченька! Что бы сталось с нами, если бы они всегда былисправедливы? Но пойдем, ты сама все поймешь. Он повел меня куда-то. Мы шли, и становилось все светлее... Свет былярким, с оттенком зелени, каким-то летним. Наконец я поняла, что этосолнечный свет пробивается через листья винограда. Мы очутились в прохладнойзале, с трех сторон окруженной стенами, а с четвертой - только колоннадой,затянутой густой зеленеющей лозой. За зеленью, в просветах между листьями явидела пышные травы и сияние вод. -Здесь мы будем ждать, пока тебя не пригласят, - сказал Лис. - Но тутестьна что посмотреть. Я увидела, что все стены залы расписаны рисунками, представлявшимиразличные истории. У нас в Гломе нет искусных художников, поэтому сказать,что я была в восторге от этих картинок - значит, ничего не сказать. Но яполагаю, они изумили бы любого смертного. -Начало здесь, - сказал Лис, взяв меня за руку. Он подвел меня к стене, и я сперва испугалась, что он ведет меня кзеркалу, как уже дважды проделал мой отец. Но когда мы подошли ближе ккартине, ее красота развеяла все мои страхи. Мы стали перед первой картиной, и я увидела, что на ней изображено:женщина направлялась к берегу реки - то есть, я хочу сказать, было видно,что она не стоит, а именно идет. Сперва я не могла понять, в чем тут дело,но пока я думала, ожила вся картина: по воде пробежала рябь, тростник пришелв движение, и трава пригнулась от ветра, женщина же подошла к обрыву,наклонилась и стала делать что-то непонятное со своими ногами. Затем яразглядела, что она связывает себе ноги поясом. Я присмотрелась, но женщинана картине не была мною. Она была Психеей. Я уже немолода, и у меня нет времени в который раз описывать еекрасоту. Но даже если бы я взялась за это, мне не удалось бы найти верныхслов - она была неописуемо прекрасна. Я смотрела на нее так, словно никогдане видела ее прежде. Может, я просто забыла... нет, это невозможно - даже на миг, даже ночьюво сне забыть такую красоту. Но все эти мысли только пронеслись в голове,потому что в следующее же мгновение меня охватил ужас - я поняла, что онасобирается делать. -Не делай этого! Не делай! - кричала я, как будто Психея могла меняслышать.Тем не менее она остановилась, развязала себе ноги и ушла. Лисподвел меня к следующей картине. Она тоже ожила, и я увидела, как Психея в лохмотьях,скованная цепями, в непроглядной тьме какого-то мрачного места - пещеры илитемницы - перебирает зерна, раскладывая их по отдельным кучам. Но,удивительное дело, я не заметила, вопреки ожиданиям, на ее лице ни следастрадания. Она работала спокойно, наморщив лоб, как обычно в детстве, когдаей попадалась слишком трудная задачка (но и это выражение ей шло - а что ейне шло?). Во взгляде ее не было отчаяния, и я поняла почему: ей помогалимуравьи. Весь пол был черен от бесчисленных маленьких тварей. -Дедушка, - сказала я, - она... -Тс-с! - шикнул на меня Лис, приложив толстый старческий палец(скольколет прошло с тех пор, как это случилось в последний раз?) к моимгубам. Он взял меняза руку и повел к следующей картине. И я снова увидела угодья богов. Я увидела Психею, которая осторожно,как кошка, крадется вдоль колючих зарослей, думая, как бы добыть хотя быклочок золотой шерсти. И снова, еще больше, чем в прошлый раз, меня потрясловыражение ее лица. Психея была озадачена, но как бывают озадаченыкакой-нибудь трудной игрой; мы обе часто так смотрели на Пуби, играющую всвои бусы. Казалось, она даже посмеивается над своим замешательством. (Язамечала, когда Психея была еще ребенком, что даже наедине с собой онатеряет терпение так же редко, как в обществе учителя.) Но ей не пришлосьдолго думать: овны увидели какого-то пришельца, подняли свои ужасные рогатыеголовы и кинулись на противоположный конец поля, на бегу тесня свои ряды помере приближения к врагу, пока спины их не стали казаться сплошной золотойстеной. Тогда Психея рассмеялась, захлопала в ладоши и стала собиратьдрагоценный урожай с колючих ветвей. На следующей картине я увидела Психею вместе с собой, но я была толькотенью. Мы брели по горячему песку: она - с кувшином в руке, я - с книгой,полной горечи и яда. Она не видела меня, и хотя лицо ее было бледно от жары,а губы потрескались от жажды, она вовсе не казалась жалкой. Она была неболее несчастной, чем когда в жаркий летний день возвращалась вместе со мнойи Лисом с прогулки по холмам. Она была в прекрасном настроении, и по тому,как шевелились ее губы, можно было предположить, что она поет. У подножиягор я куда-то исчезла, а к Психее прилетел орел, взял у нее из рук кувшин, апотом принес его назад, полный воды из страны мертвых. Мы обошли уже две стены из трех. -Доченька, - сказал Лис, - ты все поняла?- Это правда - все, что наэтих картинах? -Здесь все правда. -- Но как она могла... правда ли, что она... совершила такое... в такихместах...и не?.. Дедушка, она подвергалась ужасной опасности, но при этомбыла чуть ли несчастлива. -- Потому что другая взяла на себя все ее страдания и муки... -- Неужели - я? Неужели? -- Разве ты не помнишь, что я объяснял тебе? Мы все - члены и органыединогоцелого, значит, мы - как одно тело, одно существо: боги, люди, всеживое. Трудносказать, где кончается одно бытие и начинается другое. -- О великие боги! Как я благодарна вам. Значит, это и в самом делея!.. --...несла ее муки. Но благодаря этому она со всем справилась. Или тыпредпочитаешь справедливость? -- Ты смеешься надо мной, дедушка? Справедливость? Да, я была царицей,язнаю, что нельзя оставаться глухой, когда народ требует справедливости. Ноне осправедливости же стенала я, брюзжала какая-нибудь Батта, хныкали разныеРедивали: "Почему ей можно, а мне нельзя? Почему ей дано, а мне не дано? Этонечестно,нечестно!" Фу, какая мерзость! - Неплохо сказано, доченька! А теперь соберись с духом и посмотри, чтоизображено на третьей стене. На картине мы увидели Психею, которая спускалась по подземному ходу вглубь Земли; ход был просторным, но вел только вниз, все время вниз. -- Это последнее испытание, которое назначила ей Унгит. Она должна... -- Значит, Унгит на самом деле существует? -- Все мы, и Психея тоже, рождены в Доме Унгит. И все мы должны обрестиотнее свободу. Или еще говорят, что Унгит в каждом должна породить своегосына -и умереть родами. Ты видишь Психею, которая спускается в странумертвых, чтобыпринести оттуда в ларце красоту царицы этой страны - самойСмерти; этот ларецона должна отдать Унгит, чтобы та стала красивой. Но естьодно условие: если, изстраха ли, любезности, любви или жалости, оназаговорит с кем-нибудь на обратномпути, она никогда больше не увидитсолнечного света. Она должна идти молча, покане выйдет за границы царстваПовелительницы Теней. А теперь - смотри! Он мог бы меня и не упрашивать. Мы глядели не отрываясь: Психея шла,спускалась все глубже и глубже, и вокруг становилось все темнее и холоднее.В одном месте проход, по которому она шла, раздался и открылся вид куда-товбок, откуда лился холодный свет и где стояла большая толпа людей. По одеждеи выговору было видно, что это - жители Глома. Я узнала знакомые лица. -Истра! Царевна! Унгит! - кричали они, простирая к Психее руки. -Останься с нами! Будь нашей богиней! Прими наши жертвы! Правь нами! Изрекайнам пророчества! Будь нашей богиней! Психея прошла мимо, даже не посмотрев на них. -- Кто бы ни был ее противник, с его стороны глупо было предполагать,что онаподдастся на это. -- Постой, - сказал Лис. Психея, глядя только вперед, спускалась все ниже и ниже, пока слева отнее снова не появился свет, а в свете - чья-то фигура. Присмотревшись, я судивлением повернула голову, чтобы выяснить, здесь ли Лис. Лис был на месте,тем не менее человек, ставший на пути Психеи, тоже был Лис - только болеестарый, седой и бледный, чем тот Лис, что стоял рядом со мной. -Ах, Психея, Психея! - сказал Лис на картине (или в другом мире, потомучтоя уже поняла, что все эти изображения - на самом деле не изображения). -Что забезумие ты творишь? Куда ты бредешь по этому подземелью? Что?! Тыдумаешь, чтотак ты попадешь в страну мертвых? Это все выдумки жрецов ипоэтов, детка. Ты всего лишь в заброшенном руднике. Страны мертвых, такой, окоторой ты думаешь, несуществует, и богов тоже не существует. Неужели тысовсем у меня ничему не научилась? Бог, которому ты должна служить, - богвнутри тебя: разум, трезвый рассудок, самообладание. Фи, неужели ты погрязлав варварстве навсегда? А я хотел датьтебе зрелую, прекрасную греческуюдушу... Но еще есть время: подойди ко мне, и явыведу тебя из этого мрака назеленый луг, под грушевые деревья, где все было таксветло, надежно, просто ипонятно! Но Психея прошла мимо, даже не посмотрев на него. Затем в третий раззаблистал свет (на этот раз - слева). В нем возникло нечто вроде женскойфигуры; лицо было мне незнакомо. От взгляда на нее сердце мое наполнилосьтакой пронзительной жалостью, что я чуть не умерла. Женщина эта не плакала,но по глазам ее было видно - она не плачет просто потому, что у нее неосталось слез. Отчаяние, униженность, мольба, беспредельный упрек - все этоможно было прочесть в ее взоре. Мне стало страшно за Психею. Я знала, чтоэтот образ явлен ей только для того, чтобы сбить ее с пути и поймать вловушку. Но знает ли она сама об этом? А если знает, то сможет ли, такаязаботливая и сострадательная, пройти мимо? Это было чрезмерно тяжкое для нееиспытание. Психея по-прежнему смотрела только вперед, но было ясно, что онавсе видит краем глаза. Ее трясло, а губы кривились от неслышных рыданий. Онадаже прикусила губу, чтобы сдержаться. "Великие боги, спасите ее, - сказалая про себя. - Дайте, о дайте ей пройти мимо". Женщина простерла руки к Психее, и я увидела, что из ее левого запястьякапает кровь. Затем она заговорила; у нее был такой низкий и страстныйголос, что мог бы тронуть любого, даже если бы произносил незначащие слова.Он мог бы разжалобить даже железное сердце. -Ах, Психея! - воззвал голос. - Ах, дитя мое, моя единственная любовь.Вернись! Вернись! Вернись туда, где мы были счастливы прежде! Вернись кМайе! Психея прикусила губу так сильно, что на ней выступила кровь, ирасплакалась. Я подумала, что ее горе больше, чем горе этой причитающейОруали. К тому же Оруали было легче: она могла всецело посвятить себястраданиям, Психее же приходилось еще и идти вперед, и Смерть становиласьвсе ближе и ближе. Такова была последняя из картин. Все погасло, и мы с Лисом снова остались вдвоем. -- Неужели мы таковы, какими увидели себя? - спросила я. -- Да. Все здесь правда. -- Но мы же говорили, что любим ее. -- Это так. У нее не было врагов опаснее нас. И чем ближе день, когдабоги станут прекрасными, или, вернее, явят нам свою изначальную красоту, тембольше будет ревность смертных к тем, кто стремится слиться душой сБожественной Природой. Мать и жена, сын и друг станут стеной на пути у них. -- Значит, Психея тогда, в те ужасные дни, когда я считала ее злой...она страдала, может быть, больше, чем я? Она взяла тогда на себя все твои муки. Потом наступила твоя очередь. -- Правда ли, что придет день, когда боги станут прекрасными, дедушка? -- Так говорят... хотя мне трудно понять. Я мертв уже давно, но так ине могу постичь до конца их язык. Только отдельные слова разбираю. Одно японял наверняка: наш век станет вскоре далеким прошлым. Божественная Природав силах изменить даже прошлое. Мы видим вокруг себя незавершенный мир. Не успел Лис договорить, как снаружи раздался многоголосый хор. Голосаэти были чудесными, но в то же время наполняли сердце страхом. Онивосклицали: -- Она идет, повелительница возвращается домой! Богиня Психея вернуласьизстраны мертвых и принесла с собой ларец с красотой Царицы Теней! -- Идем, - сказал Лис, и я пошла против своей воли. Лис взял меня заруку ивывел из темной залы на свет через арку, затянутую виноградом. Мыстояли посредидвора, заросшего ярко-зеленой травой; небо над нами было такимсиним, как бываеттолько в горах. В середине дворика был бассейн с ключевойводой - такой величины, что много людей смогли бы одновременно купаться иплавать в нем. Кругом слышны были шаги и дыхание невидимых созданий ипродолжали звучать (уже значительно тише) голоса. В следующий миг яраспласталась ниц, потому что Психея вошла, ия припала к ее стопам. • -- О Психея, богиня, - сказала я. - Никогда более не назову я тебясвоей, новсе, что считала моим, отдаю тебе. Увы, теперь тебе все ведомо. Яникогда не желалатебе истинного добра, никогда не думала о тебе так, чтобыне думать в первую очередь о себе. Я была алчущей бездной. Психея наклонилась, чтобы поднять меня с земли. Но поскольку яотказывалась встать, она молвила: -Майя, милая Майя, ты должна встать. Я еще не отдала тебе ларец! Ты жезнаешь, сколько мне пришлось пройти, чтобы принести красоту для Унгит. Тогда я встала, вся влажная от настоящих слез, которыми не плачут в томмире. Психея протянула мне что-то, и я поняла, что она действительно богиня,потому что ее прикосновение обожгло меня тем особенным пламенем, непричиняющим боли. От нее исходило сладкое, волнующее грудь веяние; вдохнувзапах ее волос, я словно бы помолодела и задышала полной грудью. Но (и этотруднее всего объяснить), несмотря на все, она оставалась той же Психеей; втысячу раз больше Психеей, чем в день перед Жертвоприношением. Ибо все то,что прежде проскальзывало во взглядах и движениях, все то, о чем я прежделишь догадывалась, теперь раскрылось в полной мере и заполнило все существоПсихеи, оставаясь зримым и очевидным каждый миг. Она стала богиней?Возможно, но никогда прежде я не видела женщины столь земной. -Разве я не говорила тебе, Майя, - сказала она, - что настанет день, имывстретимся в моем дворце, и тогда уже ни одно облачко не пробежит междунами? Я не могла ни слова молвить от радости. Мне подумалось, что я достиглавысшей, предельной полноты жизни, которую только может вместить в себячеловеческая душа. Но что это? Ты, наверно, видел, читатель, как меркнетсвет факелов, когда поднимают занавеси и сияние яркого летнего утраврывается в пиршественную залу? Именно это и произошло. Внезапно, постранному выражению глаз Психеи (я видела, что она знает что-то, чего еще незнаю я), или по тому, как торжественно углубилось над нами ярко-синее небо,или по тому, какой громкий вздох вырвался из тысячи незримых уст, или потому, как засомневалось, заволновалось и всполошилось мое сердце, я поняла,что все пережитое мной до того - не более чем пролог. Близилось нечтобольшее. Голоса зазвучали вновь, но на этот раз приглушенно. В них слышалсяблагоговейный трепет. -Он идет, - повторяли они..- Бог идет к себе домой. Он идет судитьОруаль.Если бы Психея не держала меня за руку, я бы лишилась чувств. Онаподвела меня к самому краю бассейна. Воздух вокруг нас светился, словно егопожирало пламя. С каждым вздохом меня переполняли ужас, радость, и страннаясладость будто тысячью стрел пронзала мое сердце. Существо мое исчезало, и яобращалась в ничто. Но и Психея - сама Психея! - тоже обращалась в ничто. Ялюбила ее так, как не смела и мечтать раньше, так, что готова была принятьза нее любую казнь. И все-таки сейчас дело было не в ней. Или, вернее, делобыло в ней (и еще как в ней!), но прежде всего в ком-то другом, том, радикоторого существуют и звезды, и земля, и солнце. И этот кто-то шел к нам,ужасный и прекрасный - о нет! сам ужас и сама красота. Он шел к нам, иколонны, которыми замыкался дворик, заколебались от его близости. Я опустилаглаза. И увидела в водной глади бассейна два отражения - мое и Психеи. Но чтоэто? Это были две Психеи: одна нагая и другая - закутанная в одежды. Да, двеПсихеи, обе прекрасные (впрочем, какое это теперь имело значение?), обенеотличимо похожие, но все же разные. - Ты теперь тоже Психея, - прогремел знакомый голос, Я подняла взгляд(не знаю, как я на это решилась), но не увидела ни бога, ни колоннады.Видение погасло за полмига до того, как прозвучал голос. Я сидела вдворцовом саду с моей глупой книгой в руке. С тех пор прошло четыре дня. Меня нашли лежащей на траве и лишившейсяречи. Речь вернулась ко мне не сразу: подобные видения не проходят бесследнодля старческой плоти. А для души они, возможно, уже не будут видениями - ктознает! Я заставила Арнома сказать правду: мне осталось жить совсем немного.Он будет плакать, будут плакать и мои служанки. Это странно. Что я имсделала хорошего? Жаль, что я не призвала Даарана в Глом вовремя: не успелаполюбить его сама и не научила любить моих подданных. Моя первая книга заканчивалась словами: "Нет ответа. Теперь я знаю,Повелитель, почему ты не отвечаешь нам. Потому что ты сам - ответ. Предтвоим лицом умирают все вопросы. Разве есть ответ полнее? Все слова, слова,слова, которые спорят с другими словами. Как долго я ненавидела тебя, какдолго боялась! Я могла бы..." Я, Арном, жрец Афродиты, сохранил этот свиток и положил его в храме. Попятнам после слов "Ямогла бы..." легко заключить, что, когда Царицу настигласмерть, голова ее упала на свиток. По этой причине мы не можем прочестьпоследние слова. Эта книга была написана Оруалью, Царицей Гломской, самоймудрой, доблестной и милостивой властительницей в наших краях. Если путник,направляющийся в Грецию, найдет эту книгу, пусть он возьмет ее с собой, иботаково было самое заветное желание нашей Царицы. Я поручу Жрецу, моемупреемнику, отдать этот свиток любому чужеземцу, который поклянется доставитьего в Грецию в целости и сохранности.