Глава одиннадцатая

Постороннему бы показалось, что он видит двух врагов, изготовившихся ксмертельной схватке. Мы неподвижно застыли в нескольких шагах друг от друга.Наши нервы были напряжены до предела, и каждый всматривался в лицо другого сотчаянным вниманием. Отсюда, собственно говоря, и начинается мое обвинение богам, поэтому япостараюсь быть как можно правдивее и не упускать ни малейшей подробности.Тем не менее мне вряд ли удастся пересказать все, что мелькало тогда у меняв голове. Я слишком часто вспоминала те мгновения, и от частых повторенийвоспоминания мои несколько стерлись. Кажется, первой моей мыслью было: "Она сошла с ума!" Так или иначе, всемое существо словно преградило собой незримые двери, за которыми стоялонечто жуткое, с полной решимостью не впускать это нечто, чем бы оно ниоказалось. Мне кажется, я просто боялась, как бы мне самой не сойти с ума. Когда я вновь обрела голос, я сказала только (меня едва хватило нашепот): - Пойдем отсюда! Это ужасное место. Верила ли я в ее невидимый дворец? Грек только посмеялся бы надподобным предположением, но у нас, в Гломе, все иначе. Мы живем слишкомблизко к богам. В горах, возле самой вершины Седой горы, там, где дажеБардии становится страшно, там, куда не отваживаются заходить даже жрецы,могло случиться все что угодно. Я не сумела затворить двери до конца: легкоесомнение все-таки проскользнуло в щель, и теперь мне казалось, что весь мирвместе с моею Психеей ускользает у меня из рук. Но Психея поняла мои слова очень по-своему. -- Ах, - воскликнула она. - Значит, ты его все-таки видишь? -- Что вижу? - задала я дурацкий вопрос, хотя прекрасно понимала, о чемидет речь. - Как что - врата, сверкающие стены... Тут, сама не пойму почему, меня охватила ярость - подобная отцовской, -и я заорала (хотя, клянусь, я и не намеревалась кричать): - Перестань! Перестань сейчас же! Здесь ничего нет! Моя сестра покраснела. На какое-то мгновение (но только на мгновение)ярость охватила и ее. - Ну что же, если не видишь, так потрогай! - закричала она. - Потрогай!Разбей свою голову о стену, если хочешь. Вот здесь... Она схватила меня за руки, но я освободила их. - Перестань! Перестань, я тебе говорю! Здесь нет ничего! Ты лжешь! Тысама вэто не веришь! Но лгала я. Откуда я могла знать, видела ли она то, чего не видела я,или просто сошла с ума? То, что началось потом, было постыдно и безобразно.Я кинулась на Психею, как будто грубая сила могла здесь что-то решить. Ясхватила ее за плечи и начала трясти так, как трясут маленьких детей,пытаясь привести в чувство. Но она была слишком большая и слишком сильная (я даже и не представляласебе, какой она стала сильной), и она стряхнула с себя мои руки в мгновениеока. Мы снова разошлись, тяжело дыша. Теперь мы были совсем уже похожи надвух врагов. Тут на лице у Психеи появилось такое выражение, которого я невидела никогда прежде. Взгляд ее стал подозрительным и колючим. -- Но ты же пила вино? Откуда я взяла его, по-твоему? -- Вино? Какое вино? О чем это ты говоришь? -- Оруаль! Я дала тебе вино. И чашу. Я дала тебе чашу. Где она? Где тыее спрятала? -- Ах, перестань же, дитя! Мне сейчас не до шуток. Никакого вина небыло. -- Но я дала тебе вино! Ты пила его. И медовые пряники. Ты ещесказала... - Ты дала мне простую воду в твоих ладонях. -- Но ты восхищалась вином и тебе понравилась чаша. Ты сказала... -- Я восхищалась твоими руками. Ты играешь в игру и сама это знаешь. Япросто подыграла тебе. Психея застыла, приоткрыв рот от удивления, но даже так она былапрекрасна. - Вот оно что... - медленно сказала она. - Значит, ты не пила никакоговинаи не видела никакой чаши. Я не ответила ей, но она и не ждала ответа. Внезапно она сглотнула что-то, словно проглотила обиду (о, какпрекрасна была ее тонкая шея!), и ее настроение резко переменилось; теперьэто была сдержанная печаль, смешанная с жалостью. Она ударила в грудь сжатымкулаком, как это делают плакальщицы, и горестно воскликнула: - Ай-яй! Так вот что он имел в виду. Ты ничего не видишь и не можешьпотрогать. Для тебя ничего словно бы не существует. Ах, Майя... прости меня. Я почти поверила Психее, ведь ей уже несколько раз удалось пошатнутьмою уверенность, а ее собственная вера оставалась такой же твердой, как вераЖреца в богиню Унгит в тот миг, когда кинжал моего отца был приставлен к егогруди. Я стояла перед ней и была слабее, чем Лис, когда тот стоял передстарым Жрецом. Воистину ужасным местом была эта долина. В ней было слишкоммного священного и божественного - больше, чем может выдержать простойсмертный, в ней было слишком много того, что не дано было видеть моимглазам. Сможет ли грек постичь весь ужас этого? Мне еще долгие годы снился одини тот же странный сон. Мне снилось, что я в каком-то хорошо знакомом мнеместе. Чаще всего это была Столбовая зала. И все, что я видела, в последниймиг оборачивалось чем-то иным. Положив руку на стол, я прикасалась к мягкомумеху, затем из угла стола высовывался длинный влажный язык и облизывал меня.Видеть этот сон я стала после того, как столкнулась с незримым дворцомПсихеи, потому что страх, который я испытывала во сне, был того же рода:болезненный разлад, скрежещущее столкновение двух миров, словно два концасломанной кости скребутся друг о друга. Но наяву, в отличие от сна, кроме страха, я испытывала еще и боль,которую ничто не смогло бы облегчить. Мир разлетелся вдребезги, и мы сПсихеей оказались на разных его осколках. Горы и моря, безумие и болезнь,сама смерть не смогли бы так безнадежно разлучить нас, как это. Боги, этовсе боги... всюду они. Они украли ее у меня. Они не оставляют нам ничего.Догадка озарила меня, как вспышки молнии в кромешной ночи. А разве она недостойна, подумалось мне, того, чтобы уйти к богам? Разве не там ей место?Но печаль накатывала вновь, как огромная черная туча, и скрывала от меняэтот проблеск понимания. - О Психея! - вскричала я. - Прошу тебя, вернись! Где ты, милая сестра?Вернись! Она устремилась ко мне и заключила в свои объятия. - Майя, сестра моя, я здесь! Не надо, Майя, я не вынесу этого! Я... - Ты... ты мне как дитя, как мой собственный ребенок. Да, ты здесь, ячувствуютебя, но ты так далеко! И я... Она отвела меня туда, где мох рос гуще, и усадила на мягкий дерн.Затем, словами и ласками, она утешила меня как могла. И подобно тому какпосреди бури или битвы вдруг наступает затишье, так и горе мое ненадолгоулеглось. Я не слушала того, что она говорила, - сам звук ее голоса, любовь,звучавшая в нем, согревали мой слух. Голос ее был слишком низкий и глубокийдля женщины, и от этого каждое слово становилось таким весомым и горячим,словно это было не слово, а прикосновение руки. Глубинное тепло этого голосаисходило из самых недр земли. Таким теплом пригоршня спелого зерна согреваетладонь руки. Что она говорила мне?.. Она говорила: - Может быть, Майя, ты тоже научишься видеть, как я. Я буду проситьего,умолять его, чтобы он научил тебя. Он поймет. Он предупреждал меня,когда я просила его об этой встрече, что все может выйти совсем не так, какя хочу. Но я даже недумала... Простушка Психея... так он зовет меня... но яне догадывалась, что ты несможешь даже увидеть. Наверное, он знал об этом.Он нам скажет... Он? О нем-то я совсем и забыла или, по крайней мере, перестала думать,после того как Психея впервые сказала мне, что мы стоим у ворот дворца. Атеперь она каждый миг говорила о нем, ни о ком другом, кроме него, как этоделают все молодые жены. И тут что-то во мне ожесточилось, ощетинилоськолючим льдом. Так (как я узнала позже) часто случается на войне, когдабезликие "они" или "враги" вдруг превращаются в человека, стоящего в двухшагах от тебя и намеревающегося тебя убить. -- О ком это ты говоришь? - спросила я, подразумевая: "Зачем тыговоришьмне о нем? Какое мне до него дело?" -- Но я же тебе все объяснила, Майя. Я говорю о нем, о моем боге. Омоем возлюбленном. О моем муже. О хозяине моего дома. -- О, это невыносимо! - вскричала я и снова вскочила на ноги. Она произнесла это так ласково и с таким внутренним трепетом, что япришла в бешенство. И тут (словно луч света просиял во мраке) я вспомниласвои первые мысли по поводу Психеи. Она сошла с ума, это несомненно. Этопросто безумие, и ничего больше. И я сойду с ума, если поверю ее словам.Стоило мне подумать так - и даже дышать стало легче, словно из воздухадолины исчез наполнявший его священный ужас. - Хватит, Психея! - сказала я строго. - Где этот бог? Где его дворец?Все это - только твои грезы. Где он? Покажи мне его! Как он выглядит? Она оглянулась и сказала очень тихо, но так серьезно, словно все, чтобыло сказано до сих пор, и вполовину не так важно, как это. - Ах, Оруаль! - вздохнула она. - Даже я еще ни разу не видела его -пока. Онприходит ко мне только под покровом священной тьмы. Он сказал, что яне должна - пока - видеть его лицо или знать его имя. Мне запрещено приходить сосветом вмои - в наши - покои. Когда она подняла глаза и я заглянула в них, я увидела тамнепередаваемое, невыразимое счастье. -- Все это тебе померещилось, - сказала я громко и резко. - Не смейбольшеповторять эту чушь. Встань. Нам пора... -- Оруаль! - перебила меня она с царственным видом. - Я не солгала тебениразу в жизни. Я сразу снизила тон, но слова мои были по-прежнему холодными иколючими: - Нет, я не хотела сказать, что ты лжешь. Просто твой рассудокповредился,сестра. Ты бредишь. Ты пережила такой страх, ты была совсем одна,потом еще... онидали тебе этот напиток. Но мы тебя вылечим. - Оруаль, - сказала Психея.-Что? - Если все это - только мой бред, как я смогла прожить здесь столькодней?Неужели ты думаешь, что я питалась одними ягодами и спала под открытымнебом?Неужто мои руки так исхудали, а мои щеки так ввалились? Я бы с удовольствием солгала ей и сказала бы, что так оно и есть, ноэто было невозможно. С головы и до пят она просто источала красоту,жизненную силу и здоровье. Неудивительно, что Бардия пал перед ней ниц, какперед богиней. Даже лохмотья на ней только подчеркивали ее красоту, а кожаотливала медовым, розовым и палевым, подобно слоновой кости, и выставляланапоказ все ее совершенство. Она даже (хотя это все же мне толькопоказалось) стала выше. Ложь умерла у меня на губах, и тогда Психеяпосмотрела на меня с легкой тенью усмешки в глазах. Когда сестра смотрелатак, она была особенно прелестна. - Видишь? - сказала она. - Все это правда. И именно поэтому... да нетже,выслушай меня, Майя, - именно поэтому все будет хорошо. Он сделает так,что тыпрозреешь, и тогда... -- Я не хочу! - закричала я, так низко наклонившись к Психее, что этовыглядело почти как угроза. Устрашившись моего гнева, Психея отшатнулась. -Я не хочу.Ненавижу, ненавижу, ненавижу. Понятно?! -- Но почему, Оруаль, почему? Кого и за что ты ненавидишь? -- Да все это ненавижу - не знаю, все! И почему - ты знаешь! Или знала.Этот...этот... - И тут то, что она успела рассказать о нем (как же поздно ядо этого додумалась!), сложилось в ясную картину. - Этот твой бог, которыйприходит под покровом тьмы... и тебе запрещено видеть его. Ты говоришь,священная тьма? Тьфу, да тыживешь, как прислужница в Доме Унгит. Тьма, боги,святость... От этого так и несет... Чистота ее взгляда, прелесть ее, исполненная сострадания и в то жевремя безжалостная, лишили меня на мгновение дара речи. Слезы брызнули уменя из глаз. -- О Психея! - рыдала я. - Ты так далеко. Слышишь ли ты меня? Я не могудотебя дотянуться. О Психея, сестра моя! Ты когда-то любила меня... вернисько мне!Какое нам дело до богов и их чудес, до всех этих ужасных, мрачныхвещей? Мы жепростые, смертные женщины. Вернемся туда, где мы были счастливы. -- Но, Оруаль, подумай - как я могу уйти? Здесь мой дом. Здесь мой муж. -- Муж! И ты зовешь его так? - сказала я с отвращением. -- Если бы ты только знала его, - вздохнула она. - Ты любишь его? Ах, Психея! Она не ответила мне, но щеки ее покраснели. Ее лицо, все ее тело былиответом на мой вопрос. - Тебе надо было пойти в жрицы Унгит! - выкрикнула я в бешенстве. - Тыдолжна была жить вместе с ними - в темноте, там, где пахнет кровью иладаном, там, где бормочут молитвы и разит паленым салом. Тебе бы тампонравилось - во мраке, среди невидимых и священных вещей. Тебе и дела нет,что ты покидаешь меня... что ты изменяешь мне. Что тебе наша любовь! -- Ах нет, нет же, Майя! Я не могу вернуться к тебе, это невозможно. Ноты можешь остаться со мной. -- Нет, это безумие! - воскликнула я в отчаянии. Было ли это безумием? Кто из нас был прав? Как нужно было поступить?Наступил миг, когда боги, если только они желали нам добра, должны быливмешаться и помочь нам. Запомни, читатель, что они сделали вместо этого.Внезапно пошел дождь. Он был очень легким, но все для меня переменилось вмиг. - Сюда, дитя, - воскликнула я, - ко мне, под плащ. Твои лохмотья!..Быстро,а не то ты вся промокнешь. Она с удивлением посмотрела на меня. - Почему это я промокну, Майя? Мы же сидим под крышей! Лохмотья? Ахда,я совсем забыла, ты же не можешь увидеть моих одежд. Она говорила, а по лицу у нее стекали капли дождя. Если тот мудрыйгрек, который прочтет эту книгу, усомнится в том, что сердце моепеременилось, как только начался дождь, пусть он спросит у своей жены илиматери. Когда я увидела ее, мое дитя, о котором я пеклась всю жизнь, сидящейпод дождем с полным безразличием, не замечая текущей с неба воды, как незамечают ее коровы, я поняла, что нельзя более сомневаться в ее безумии. Японяла, что (по крайней мере теперь) нужно остановиться на чем-то одном, ане терзаться в сомнениях. И я знала, на чем мне следует остановиться. -- Психея, - сказала я (совсем уже другим голосом). - Это полноебезумие. Тыне можешь оставаться здесь. Скоро начнется зима. Холод убьеттебя. -- Я не могу оставить мой дом, Майя. -- Дом? Здесь нет никакого дома. Иди ко мне под плащ!Она усталопокачала головой. -- Бесполезно, Майя, - сказала она. - Я вижу, а ты - нет. Кто насрассудит? - Бардия! Я позову его. - Мне не позволено впускать его. Да он и сам не войдет.Тут она былаправа. - Встань, девочка, - сказала я. - Ты меня слышишь? Делай, как я говорю.Тыже всегда слушалась меня раньше. Она посмотрела на меня (она была уже совсем мокрой) и сказала мягко, нос твердой решимостью в голосе: - Милая Майя, я теперь замужем. Теперь я более не обязана повиноватьсятебе. Только тогда я поняла, до какой степени можно возненавидеть того, когонекогда любил. Пальцы мои ухватили ее за запястье, другой рукой я вцепиласьей в плечо. Мы боролись. - Ты пойдешь со мной, - хрипела я. - Мы тебя заставим - мы тебяспрячем.У Бардии есть жена - значит, должен быть дом. Мы запрем тебя там иприведем вчувство. Но Психея была намного меня сильнее. "Говорят, -подумалось мне, - чтосумасшедшие обретают двойную силу". Мы наставили друг другу синяков - итолько. Мы разошлись: Психея стояла и смотрела на меня с изумлением и упреком,я плакала навзрыд (так, как я плакала под дверьми ее тюрьмы) от стыда иотчаяния. Дождь прекратился; очевидно, я сделала именно то, что боги от меняхотели. Теперь я уже не могла ничего поделать. Психея, как всегда,справилась первой; она положила мне на плечо окровавленную руку (неужели яуспела поцарапать ее?) и сказала: - Милая Майя, сколько я тебя знаю, ты почти никогда на меня не злилась.Зачем же ты злишься теперь? Смотри, какие длинные тени уже лежат на полу. Ая-тонадеялась, что мы пообедаем вместе и повеселимся, прежде чем настанетночь! Но,увы, - для тебя все мои яства будут холодной водой и ягодами. Хлеби лук из припасов Бардии доставят тебе больше радости. Но ты должна уйти дозахода солнца. Я обещала ему, Майя. - Ты отсылаешь меня навсегда, сестра? И ничего не скажешь мне напрощание? - Посети меня снова, как только сможешь. Я поговорю с ним, и, можетбыть,он что-нибудь сделает. И тогда - о милая Майя - мы встретимся снова, иникакаятень уже не омрачит нашу встречу. А теперь - иди. Что мне оставалось делать? Я подчинилась: физически она была сильнее, атого, что было у нее на уме, я не могла постичь. Она повела меня к рекечерез пустынную долину, которую называла своим дворцом. Я ненавидела этудолину всем своим сердцем. В воздухе похолодало. Солнце скрылось за чернымвырезом седловины. Она подвела меня к самой воде. -- Возвращайся скорее, -сказала она. - Ты ведь вернешься, правда? -- Если смогу, Психея. Ты же знаешь, какие порядки у нас дома. -- Мне почему-то кажется, - сказала она, - что в ближайшие дни Царь небудет тебе препятствовать. Ну все, времени больше нет. Поцелуй меня, милаяМайя. Атеперь держись за мою руку. Постарайся нащупать ногой каменьпоудобней. Снова я вошла в обжигающе холодную воду. На другом берегу я обернулась. - Психея! - вскричала я в последний раз. - Еще не поздно! Иди со мной.Мыне останемся в Гломе - мы будем бродить по свету, пусть нищими, или жить уБардии, - пойдем куда угодно, куда ты сама захочешь! Она покачала головой. - Я не могу. Я больше не принадлежу самой себе. Ты совсем забыла,сестра, чтоя замужем. Но я по-прежнему твоя. Если бы ты только поняла это.Не грусти, прошутебя, Оруаль! Все устроится, все будет лучше, чем ты могламечтать. Возвращайся!До скорого свидания! И она ушла от меня, вернулась в свою ужасную долину и исчезла задеревьями. На моем берегу наступили сумерки, потому что тень от хребта ужедотянулась до него. - Бардия, - позвала я. - Бардия, где же ты?