ВВЕДЕНИЕ 6 страница. 1 См. : Grammatologie // Французско-русский учебный словарь лингвистической

¹ См.: Grammatologie // Французско-русский учебный словарь лингвистической

терминологии. — М., 1989. — С. 153.

²См.: Derrida J. De la Grammatologie. — P. 45.

своего разрешения в рамках традиционной метафизики. Отсюда проис­текает естественное желание философской грамматологии обойти в своем исследовании некоторые основополагающие философские же вопросы, что объективно сближает ее с позитивным знанием. Так складывается парадоксальная ситуация, когда «позитивные и классические науки о письменности», как определяет их Деррида, но по сути своей философс­кая грамматология, должны избегать философствования, «должны вы­теснять подобного рода вопросы. В определенной степени как раз вы­теснение этих вопросов является условием успеха позитивного исследования, ибо эти вопросы могут парализовать или даже выхолос­тить типологические и исторические исследования фактов» ¹.

Такая ситуация складывается потому, что именно грамматоло­гия, по Деррида, является той уникальной дисциплиной, которая, пре­тендуя на научный и философский статус, сталкивается с основопола­гающей проблемой научности и логичности. Эта проблема встает не просто применительно к нарабатываемому философской грамматоло­гией знанию; речь должна здесь идти о проблеме научности, равно как и проблеме логики и рациональности как таковых. Грамматология, считает Деррида, является или претендует на то, чтобы быть единствен­ной наукой, которая «в поисках своего объекта должна обращаться к самим корням, истокам научности. Грамматологии как теории и исто­рии письменности необходимо вернуться к началам истории, к источ­нику историчности» ².

Уже сами поиски объекта грамматологического исследования — письменности — вызывают вопросы, которые содержат в себе очевид­ные парадоксы и вполне могут вести к исследовательскому параличу: «Наука как возможность науки? Наука, которая не выступает более в форме логики, но в форме грамматологии? История возможности исто­рии, которая не будет больше археологией, философией истории или историей философии?» ³ Эти вопросы явно выводят грамматологичес­кий анализ за пределы нормальной науки, равно как и оставляют его за пределами западной философии, являющейся философией фоно/логоцентризма. Эти вопросы проблематизируют саму возможность грамма­тологии. Не случайно поэтому глава «Грамматологии», озаглавленная «О грамматологии как позитивной науке», начинается утверждением о том, что сам термин «грамматология» являет собой противоречие в оп­ределении, ибо логика как условие возможности науки в случае с грам­матологией превращается в явное условие ее невозможности, так что ни о какой граммато логии в строгом смысле говорить не приходится ⁴.

¹ Ibid. — Р. 43.

² Ibid. ³ Ibid. ⁴ См. Ibid. — P. 109.

Проблемы логичности и научности грамматологии начинаются уже с понятия или конструкта письменности, ибо в данном случае имен­но «конструкт письменности должен определять область науки. Что, однако, может представлять собой наука о письменности, если само собой разумеется, что:

1) сама идея науки появилась в определенную эру письменности;

2)идея науки была определена и сформулирована как идея, про­ект, располагающийся и реализующийся в языке, который, в свою оче­редь, основывается на уже сложившемся, ценностно-детерминированном и оформленном взаимоотношении речи и письменности;

3) наука как таковая с самого начала оказывалась увязанной с концепцией фонетического письма, которое и понималось как телос письменности, хотя наука, особенно математика как ее нормативный образец, всегда уклонялась от фонетизма;

4) в строгом смысле общая наука о письменности появилась в определенный период истории (в XVIII веке) и в определенной, уже сложившейся системе взаимоотношений устной речи и описания;

5) письменность есть не только вспомогательное средство фикса­ции, находящееся на службе науки, и, возможно, ее объект, но прежде всего, как показал Гуссерль в «Происхождении геометрии», условие возможности идеальных объектов и потому условие научной объек­тивности как таковой. Прежде чем стать объектом науки, письменность является условием науки, условием episteme;

6) историчность сама по себе увязана с возможностью письмен­ности, письменности в некотором глобальной смысле, вне связи с кон­кретными формами письменности, которые могут и отсутствовать у тех или иных народов, уже живущих в истории. Прежде чем быть объек­том истории — истории как исторической науки, письменность откры­вает само поле истории — как развертывания истории. Первое (Historié по-немецки) предполагает последнее (Geschichte)» ¹.

Все эти факторы и условия, фиксируемые историей западной куль­туры, обнаруживают весьма любопытную ситуацию, в которой нахо­дится письменность как предполагаемый объект грамматологическо­го исследования в ее соотношении с самой идеей научности. Каждое из этих условий по-своему, но достаточно радикально, выводит пись­менность за пределы любого исследования, претендующего на науч­ный (как, впрочем, и на философский) статус. Особенно это касается пункта о предпосылочности письменности по отношению к самой ис­тории как таковой, чем окончательно фиксируется невозможность ка­кого бы то ни было исследования письменности, претендующего на научность, даже в контексте ее исторического анализа.

Несмотря, однако, на эти принципиальные ограничения, западная

¹ Ibid.— Р. 42-43.

культура всегда сохраняла иллюзию подвластности письменности не­которому концептуализированию и до сих пор по сути пребывает в уве­ренности (являющейся одновременно одной из ее основных, если не глав­ной иллюзией), что письменность подчиняется тому, что Деррида называет «этноцентризмом... логоцентризмом:метафизикой фонетичес­кой письменности» ¹. Как неоднократно отмечает Деррида, этноцент­ризм на основе присущей данному типу культуры письменности вступа­ет в весьма сложные взаимоотношения с письменностью, различающейся в разных типах культур. В принципе, существуют два типа письменнос­ти — фонологизм и иероглифика, формирующих соответственно раз­ные типы культур и различные формы этноцентризма. Этноцентризм иероглифической культуры приобретает весьма специфическую форму иероглифической Вселенной ². Что касается этноцентризма фонологи­ческой культуры, то здесь этноцентризм как раз и выступает в форме логоцентризма, который фундируется метафизикой фонетической пись­менности. Этноцентризм западного типа находится, по Деррида, в со­вершенно особых отношениях с самим миром культуры Запада: «Этно­центризм, являющий себя миру культуры, считает, что он способен одновременно формировать и контролировать этот культурный мир (равно как формироваться и контролироваться самому) следующими своими гранями:

1) концептом письменности в мире, где фонетизация должна скры­вать, камуфлировать историю мира по мере ее производства;

2)историей метафизики, которая не только от Платона до Геге­ля, но и от досократиков до Хайдеггера всегда усматривала источник истины в Логосе (слове произнесенном, слове Бога из первой фразы Ветхого Завета); история истины всегда была вытеснением письмен­ности, ее репрессией, удалением за пределы «полной речи»;

3) концептом науки и научности науки как базирующейся только на Логосе, точнее, на империалистических устремлениях Логоса, хотя история и опровергает это (например, постановкой в начало письмен­ного ряда цивилизации нефонетического письма)» ¹.

Империалистические устремления Логоса в отношении письмен­ности довольно успешно реализовывались в течение практически всей «писаной» истории западной культуры. Фундаментальной операцией логоцентристской эпохи является вытеснение письменности. И хотя следы этой логоцентристской репрессии время от времени обнаружи­вались и становились объектом философской и культурологической рефлексии, все же камуфляж был достаточно удачным, так что куль-

¹ Ibid. — Р. 11.

² Подробнее об этом см.: Гурко Е. Н. Письменность и значение в стратегии деконструкции. -- М.: ИНИОН РАН. 1992.

³ Derrida J. De la Grammatologie. — P. 11-12.

тура в целом пребывала в уверенности, что письменность вторична и лишь состоит на службе речи. Эта уверенность, однако, оказывается поколебленной в связи с некоторыми новейшими достижениями на­уки нашего времени, к которым Деррида причисляет «развитие мате­матики и прежде всего практических методов информатики, которое демонстрирует выход за пределы простой «письменной трансляции языка, как идущей вслед за устной транспортацией означаемого. Это развитие вместе с достижениями антропологии и историей письмен­ности показывает нам, что фонетическая письменность, этот медиум великого метафизического, научного, технического и экономического приключения Запада, оказывается ограниченной в пространстве и вре­мени и лимитирует себя самое в процессе навязывания себя тем куль­турным областям, которые стремятся избежать ее господства» ¹.

Особенностью письменного развития человечества (по меньшей мере развития западной культуры), по Деррида, является «фонетиза­ция письменности», представляющая собой два процесса, разворачи­вающихся последовательно друг за другом: переход от иероглифичес­кого письма к фонологии и вытеснение не-фонетических элементов из фонетического письма. Фонетизация письменности, по Деррида, дос­тигает своего наивысшего развития как раз в то время, когда начина­ют все более явственно обнаруживаться принципиальные ограниче­ния фоно/логоцентризма, проявляющиеся в разных областях культуры и даже, как это ни парадоксально, в развитии науки (к примеру, в био­логии и кибернетике). Эти ограничения обнаруживаются, согласно Деррида, не менее парадоксальным образом (ибо речь идет о насквозь логоцентристской науке Запада) через либерализацию самого поня­тия письменности, снятие его логоцентристской блокады.

Письменность начинает демонстрировать себя не как то, что при­вычно считалось «способом фиксации содержания тех или иных ви­дов деятельности, некоторым вторичным образом связанным с дан­ными видами деятельности, но как то, что представляет собой сущность и содержание самих этих видов деятельности. Как раз в этом смысле современная биология, например, анализируя наиболее элементарные информационные процессы в живой клетке, говорит о программе этих процессов в контексте такого понимания письменности, когда сама программа/письменность определяет содержание этих процессов. И, конечно же, вся сфера кибернетического программирования должна рассматриваться как сфера письменности. Если теория кибернетики способна вытеснить или хотя бы потеснить все метафизические кон­цепции — души, жизни, ценности, выбора, памяти — т.е. те концеп­ции, которые всегда служили для того, чтобы отделить человека от машины, то именно эта теория должна сохранять и охранять понятия

¹ Ibid. — Р. 20-21.

письменности, следа, gramme (письменного знака) или графемы еще до того, как будет продемонстрирован их собственный историко-метафизический характер. Даже прежде определения элемента как чего-то, присущего человеку (со всеми характеристиками смыслоозначения) или как не принадлежащего к миру человеческого, этот элемент должен быть поименован — как gramme или графема... как элемент, независи­мо от того, понимается ли он как посредник или как далее неделимый атом некоторого генерального архе-синтеза, или того, что нельзя по­мыслить в парных категориях метафизики, того, что нельзя даже на­звать опытом; причем не столь уж важно, понимается ли он как эле­мент вообще, как то, что имеет непосредственное отношение к процессу смыслоозначения, или как то, что само по себе подобно происхожде­нию значения. Чем является этот процесс делания чего-то известным после того, как оно уже состоялось?» ¹

Этот вопрос имеет принципиальное значение не только для всей стратегии деконструкции, но и для анализа письменности в более уз­ком смысле слова — как предмета грамматологии (или того, что мо­жет быть отнесено к грамматологии, как уточняет в своем заглавии Деррида). Грамматология приходит к понятию письменности, оказы­вается в состоянии каким-то образом обнаружить само понятие пись­менности только после того, как присущее западной культуре камуф­лирование, логоцентристская репрессия письменности, достигнув своего наивысшего выражения, начинает демонстрировать некоторые слабости маскировки, выявлять свои принципиальные ограничения. Демонстрацию этих слабостей и ограничений можно усмотреть не толь­ко в некоторых областях современной науки, но и в культуре в целом, в частности, в тех весьма странных процессах, которые имеют место в языке. «Проблема языка, — отмечает Деррида, — никогда не была рядовой проблемой среди прочих, но сейчас она, вне всякого сомне­ния, стала глобальным горизонтом самых разнообразных исследова­ний и дискурсов... Историко-метафизическая эпоха должна согласиться с тем утверждением, что язык составляет весь ее проблемный гори­зонт. Медленное, едва уловимое движение, продолжающееся в недрах этой эпохи уже по меньшей мере двадцать веков под именем языка, есть движение к понятию письменности. И хотя оно едва уловимо, тем не менее представляется, что это движение все больше выходит за пре­делы языка. Письменность понимает язык, во всех смыслах этого вы­ражения. Как это ни покажется странным, письменность является тем «означателем означателя» («signifier de la signifier»),который описыва­ет все движение языка» ².

Однако письменность становится еще и чем-то более значитель-

¹ Ibid. — Р. 19-20. ² Ibid. — Р. 15-16.

ным: все процессы, происходящие в современной культуре в связи с письменностью, меняют наши представления не только о языке, но и о культуре в целом. «Намеком на либерализацию письменности, — от­мечает Деррида, — намеком на науку о письменности, где властвует метафора, <...> не только создается новая наука о письменности, грам­матология, но и обнаруживаются знаки либерализации всего мира как результат некоторых целенаправленных усилий. Эти усилия весьма сложны и болезненны, ибо, с одной стороны, они должны удерживать­ся от сползания в методологию и идеологию старой метафизики, чье закрытие (хотя и не конец, что очень существенно) провозглашается предлагаемой концепцией, а с другой стороны, эти усилия не могут быть действительно научными, ибо то, что провозглашается здесь как наука о письменности, грамматология, отнюдь не есть наука в запад­ном смысле этого слова, ведь для начала это вовсе не логоцентризм, без которого западная наука просто не существует. Либерализация старого мира есть по сути создание некоторого нового мира, который уже не будет миром логической нормы, в котором окажутся под воп­росом, будут пересмотрены понятия знака, слова и письменности» ¹.

Создание грамматологии, таким образом, должно стать началом конструирования некоторого нового мира, мира, где не существует верховного суверенитета разума, мира, который строится на принци­пиально иных способах смыслоозначения, мира, в котором письмен­ность, наконец, занимает подобающее ей место (точнее, с этого места, которое ей всегда принадлежало, письменность уже больше не вытес­няется целенаправленными усилиями Разума/Логоса). Возможно ли это? Изрядная доля познавательного оптимизма, который совершен­но очевиден у молодого Деррида, автора «Грамматологии», опреде­ляется как раз его колебаниями при ответе на этот вопрос. С одной стороны, те знаки либерализации мира, которые он усматривает в раз­витии языка, философии и науки, представляются весьма значитель­ными и даже в какой-то мере достаточными для начала того невероят­ного культурного синтеза, который он связывает с конструированием грамматологии как нового мира культуры. С другой стороны, уже тогда Деррида понимает то, что впоследствии становится по сути общим местом деконструкции — что позитивный синтез нового культурного мира не может считаться возможным, причем в принципе, из-за мно­жества причин, среди которых отсутствие метода и средств еще не яв­ляются самыми существенными.

Однако в «Грамматологии» Деррида по преимуществу оптимис­тично рассматривает перспективы начала нового культурного синте­за и связывает их с тем, что он определяет как отъединение рациона­лизма от логики/Логоса, отъединение, возможности которого

¹ Ibid. — Р. 13.

появились, как он считает, с развитием кибернетики и гуманитарных наук. Причины, которые побуждают Деррида пускаться в подобного рода рассуждения, в общем достаточно прозрачны: для того, чтобы претендовать на деконструкцию тех смыслоозначений, которые име­ют своим источником Логос, необходимо, как минимум, пользоваться тем языком, который будет звучать в деконструируемом материале, будет слышен и хотя бы относительно понятен тем, кому адресуется критика деконструкции.

Вместе с тем очевидно, что именно в «Грамматологии» деконст­руктивистский проект впервые сталкивается с тем логически/рацио­налистическим парадоксом, который впоследствии будет ставиться ему в вину многими критиками деконструкции. Очень удачно, как пред­ставляется, выразил этот парадокс Дж. Каллер, когда заметил, что в своих взаимоотношениях с логикой/рациональностью деконструкция похожа на человека, рубящего как раз тот сук, на котором он в дан­ный момент восседает ¹. В более поздних своих текстах Деррида уже, по всей видимости, не опасается такого обвинения, противопоставляя ему (или, если угодно, соглашаясь с ним) свою идею беспочвенности человеческого существования (анализ этой идеи — чуть позже), когда даже срубание этой «логической ветви» ничем, по сути, не грозит че­ловеку, ибо под деревом человеческого познания нет той твердой по­чвы, на которую мог бы упасть человек и о которую он мог бы уши­биться. Однако это представление появится позже, а пока, в «Грамматологии», Деррида стремится, с одной стороны, сохранить те тонкие нити рациональности, которые связывают (как ему кажется) его концепцию с дискурсом западной культуры, а с другой — как можно более радикально отделить свою концепцию от идеи Логоса, повин­ного в той репрессии письменности, которая осуществлялась на про­тяжении всей истории западной культуры.

«Эпоха Логоса, — отмечает Деррида, — унижает, дискримини­рует письменность, которая рассматривается лишь как медиация ме­диации» ². Именно Логос устанавливает то особое, интимное отноше­ние связи и даже совпадения его с голосом, о чем так много рассуждал Гуссерль и к чему обращается Деррида в «Голосе и феномене». Эту идею, хотя в совершенно ином ключе и с иными следствиями, разделя­ет и Деррида, когда пишет в «Грамматологии»: «В рамках Логоса его неразрывная связь с phoné,с голосом, совершенно очевидна. Сущность phoné несомненно близка к тому, что в представлении о «мысли» как о Логосе относится к «значению», к тому, что производит значение, по­лучает его, говорит им, «компонует» его»³. Унижение, которому под-

¹ Culler J. On Deconstruction... — P. 149. ²Derrida J. De la Grammatologie. — P. 24. ³ Ibid. — P. 21.

вергается письменность в эпоху Логоса, заключается в том, что пись­менность рассматривается здесь «как то, что выпадает из значения, оказывается посторонним, внешним значению» ¹, хотя именно пись­менность, по Деррида, есть то, что формирует значение, в чем реализу­ется и проявляется игра смыслоозначения как способ существования мира человека и человека в мире.

Это в общем пренебрежительное отношение к письменности сфор­мировалось, как считает Деррида, уже у Аристотеля. «Для Аристоте­ля слова сказанные являются символами мысленного опыта, тогда как письменные знаки есть лишь символы слов произнесенных. Голос, про­изводящий «первые символы», состоит в сущностной и интимной свя­зи с разумом. Этот первый означатель находится в особом положении по сравнению с другими означателями, он фиксирует «мысленные опы­ты», которые сами отражают вещи мира. Между разумом и миром су­ществует отношение естественной сигнификации, между разумом и Логосом — отношение конвенционального символизма. Первой кон­венцией, непосредственно связанной с естественной сигнификацией, является устный язык, Логос. Как бы то ни было, именно естествен­ный язык оказывается наиболее близким к означаемому, независимо от того, определяется ли он как смысл (мыслимый или живой) или как вещь. Письменный означатель, по Аристотелю, всегда лишь техничен и репрезентативен, он не имеет конструктивного значения»².Именно Аристотель заложил ту интерпретацию письменности, которая до сих пор является доминирующей в западной культуре, где «понятие пись­менности... остается в рамках наследия логоцентризма, являющегося одновременно фоноцентризмом: в рамках представления об абсолют­ной близости голоса и Бытия, абсолютной близости голоса и значения Бытия, голоса и идеальности значения»³.

Что представляет здесь особый интерес, так это идея, которая не обозначена Деррида, но имплицитно содержится во всем тексте «Грам­матологии», — идея абсолютной близости Логоса и логики. Представ­ление о тождестве логики и Логоса, которое, судя по вышеприведен­ным цитатам, Деррида считает само собой разумеющимся, еще не проблематизируется в «Грамматологии», что позволяет легко разде­лять рациональность и логику, ибо если логика совпадает для него с логосом или словом сказанным, то на долю внелогической рациональ­ности остается то, что принципиально не может быть выражено, что обозначается только письменным знаком. Отсутствие звуковой обо­лочки знака, которое Деррида полагает возможным по отношению, по меньшей мере, к некоторым знакам (таким, как знаки иероглифи-

¹ Ibid. — Р. 24.

²Ibid. — Р. 22-23.

³ Ibid. — Р. 23.

ки), дает, казалось бы, достаточно веские основания для разъединения логики и рациональности. Однако подобное разъединение, как пред­ставляется, оказывается возможным лишь в некотором абстрактном смысле, по отношению к такой культуре, которая бы объединяла в одно целое иероглифику и фонологизм, чего никогда не бывает в реальной истории (даже японская культура, в которой присутствуют оба эти типа письменности, не объединяет, но лишь удерживает их вместе ¹).

Если же вести речь о культуре фоно/логоцентризма, то разделение звука и письменного знака, точнее, попытка обнаружить такой знак, ко­торый не имел бы словесной оболочки, очевидно, не имеет шансов на успех. С этим в общем согласен и Деррида, особенно в той части «Грам­матологии», где он анализирует язык в контексте проблем Бытия, значе­ния Бытия, значения и присутствия. «Классическая онтология, — пишет Деррида, — определяла значение Бытия как присутствие, а значения язы­ка — как абсолютную непрерывность речи, следование ее присутствию, как то, что обеспечивает полное присутствие: это были естественные же­сты онто-теологии, представлявшей себе эсхатологическое значение Бы­тия как присутствие»². Если же бытование человека в мире понимается как имманентное, полное присутствие его при жизни мира, при Бытии, тогда именно речь становится тем, что является по-настоящему настоя­щим, истинно настоящим — для себя самой, для означаемого, для друго­го, для самого условия присутствия. В рамках парадигмы мира, предла­гаемой метафизикой присутствия, привилегия phone, устной речи, не есть некоторый выбор, которого можно было бы избежать.

«Ностальгическая мистика присутствия», о которой говорит Дер­рида в более поздних своих текстах и которая понимается им как уст­ремленность человека в мир Бытия, желание его присутствовать при жизни мира, как то, что только и может дать ощущение (реальное или иллюзорное) истинного существования, жизни в мире (или при мире), бытования в модусе настоящего времени — все это находит свое воп­лощение, по Деррида, в идее «абсолютного присутствия буквального значения, присутствия, которое представляет собой явление самому себе Логоса в голосе, абсолютное слышание-понимание-себя-говорящим (s'entendre-parler)³». «Логос может быть бесконечным и настоя­щим, может быть присутствующим, может производиться как привязанность-к-самому-себе (auto-affection)только посредством голоса. Таков, по крайней мере, опыт или сознание голоса как слышания-понимания-себя-говорящим»⁴. В этом смысле то, что оказывается за рам-

¹ Подробнее об этом см.: Гурко Е. Н. Письменность и значение в стратегии

деконструкции.

² Derrida J. De la Grammatologie. — P. 93.

³ Ibid. — P. 16.

⁴ Ibid. — P. 146.

ками голоса, или полной речи, как его называет Деррида, становится, по логике рассуждения, запредельным присутствию и в этом смысле выпадающим из Логоса/логики и рациональности, ибо говорить о не­присутствии — это такая же бессмыслица, как говорить не-голосом, т.е. не говорить вообще. He-сказанное лишается в парадигме присут­ствия какого бы то ни было смысла, поскольку смысл здесь обнаружи­вается прежде всего через присутствие при Бытии, присутствие, о ко­тором можно сказать только голосом.

Важно еще раз подчеркнуть, что роль голоса оказывается домини­рующей лишь в культуре фонологического типа. «Система языка, ассо­циирующаяся с фонетически-алфавитной письменностью есть то, в рам­ках чего была создана логоцентристская метафизика, метафизика, детерминирующая, определяющая смысл Бытия как присутствие»¹.

В культурах иного, иероглифического типа складывается совершенно иная ситуация и с присутствием, и с языком, и с философией, и с письменно­стью ². Что касается культуры логоцентризма, то «логоцентризм, эта эпоха полной речи всегда заключала в скобки и в конечном счете вытес­няла любую свободную рефлексию относительно происхождения и ста­туса письменности, любую науку о письменности, если она не была тех­нологией и историей техники [письма на службе речи. — Е. Г. ]³», если она не шла вслед за речью, которая, в свою очередь, следовала (или стре­милась следовать) за Бытием в попытке уловить и зафиксировать при­сутствие человека при/в жизни мира. Иное понимание письменности — как того, что не движется вслед за речью/присутствием, не стремится уловить присутствие и потому не принадлежит ни одной из форм при­сутствия, — вынуждает Деррида сделать как будто бы уже окончатель­ный вывод о том, что такое понимание письменности не сможет стать объектом некоторой научной грамматологии. Наука о письменности в том ее толковании, которое предлагает деконструкция, не имеет, по Дер­рида, шансов на существование — точно так же, как не могут существо­вать науки о происхождении присутствия или о не-присутствия. Невоз­можность грамматологии обосновывается здесь как бы на новом витке анализа, с использованием уже чисто деконструктивистской стратегии и терминологии.

Таким образом, то, к чему приходит Деррида в результате своего размышления о возможности грамматологии как новой концептуаль­ной конструкции (философской или научной, или того и другого, или ни того, ни другого, если иметь в виду философию как метафизику присутствия и рационалистическую науку) относительно нового тол-

¹ Ibid. — Р. 64.

² Подробнее об этом см.: Гурко Е. Н. Письменность и значение в стратегии деконструкции.

³ Derrida J. De la Grammatologie. — P. 64.

кования письменности, представляет собой как бы множество пара­доксов, обнаруженных им на разных уровнях анализа и сформулиро­ванных в различных исследовательских парадигмах. Все эти парадок­сы и вынуждают принять это странное название грамматологического текста Деррида — «Нечто, относящееся (относимое) к грамматологии», «Нечто, считающееся грамматологией». Более того, та полная свобо­да интерпретации, которая предоставляется переводом и толковани­ем безличной именной конструкции «De la Grammatologie»,вызывает соблазн, появляющийся в ходе анализа самого текста, перевести его название как «Ничто, относящееся (относимое) к грамматологии». Однако этот соблазн, как и приманку differance, о которой так любит говорит Деррида, все же следует преодолеть и попытаться проанали­зировать то нечто, очень значительное нечто, шокировавшее запад­ную философию, что представляет собой деконструктивистская кон­цепция письменности.

* * *

Соблазн интерпретировать грамматологию как «ничто» удиви­тельным образом подсказывается не только деконструктивистским анализом, но и самой историей письменности в западной культуре, точнее, тем подходом, который сформировался здесь еще в античнос­ти. Пренебрежительное отношение Аристотеля к письменности, о чем уже шла речь, не было чем-то новым для греческой философии: доста­точно известна та неприязнь и недоверие, которое испытывал к пись­менности Платон. Что касается Сократа, то он предпочитал не писать вовсе (Деррида берет в качестве эпиграфа к одному из параграфов «Грамматологии» известную цитату Ницше: «Сократ, тот, который не писал» ¹). В христианской, равно как и в платонической, традиции, письмо также ставилось на второе место — вслед за речью Бога. Ис­тинное слово Бога — его первое слово, слово сказанное: скрижали писались вслед за проповедями. В этих и множестве других интерпре­таций письменность не выходит за пределы, положенные еще Плато­ном, — служебного компонента языка, который позволяет фиксиро­вать смыслы и значения устной речи и выступает в качестве вспомогательной техники запоминания (hypomnesis)². При таком тол­ковании письменность лишается по отношению к языку самостоятель­ного значения, выходящего за пределы устного слова; ее взаимоотно­шения с языком не несут в себе ничего нового и как таковые обращают ее в нечто несущественное для языка и культуры.