ВВЕДЕНИЕ 8 страница. Сближение концептов «techné» (в значении, родственном понятию «техники»4) и «письменности» в истории философии традиционно осу-

Сближение концептов «techné» (в значении, родственном понятию «техники»⁴) и «письменности» в истории философии традиционно осу-

¹ Ibid. — P. 341.

²См.: Ibid. — Р. 342.

³ См.: Ibid.

⁴Понятие «техника» рассматривается в данной работе в двух основных смыслах — традиционном, когда под техникой имеется в виду современная техника и технология (с учетом всех тех сложностей, которые возникают с переводом понятия «technics» на русский язык, когда на первый план выдвигается либо субстанциальный аспект этого понятия, и тогда говорится о технике, либо его функциональная сторона — в таком случае используется англоязычный неологизм «технология»), и абстрактно-философском, когда техника рассматривается как всеобщий посредник между человеком и миром Бытия. Причем это второе понимание несколько шире того смысла понятия «техника», которое содержится у М. Хайдеггера, о чем будет сказано ниже.

ществлялось через предложенное еще Платоном представление о пись­менности как служебном компоненте языка, который позволяет фик­сировать смыслы и значения устной речи и выступает таким образом в качестве добавочной, вспомогательной техники запоминания (hypomnesis) ¹. Это представление оказалось удивительно устойчивым и дошло по сути дела в неизмененном виде до современной филосо­фии, хотя еще во времена Платона оказывалось возможным другое понимание соотношения этих понятий. Ключ к подобному понима­нию можно обнаружить в некоторых текстах М. Хайдеггера, где ана­лизируется понятие «техника» («Вопрос о технике», «Наука н осмыс­ление», «Поворот», «Время картины мира»).

Как известно, М. Хайдеггер не считал понятие техники и техно­логии изобретением новейшего времени и современной науки, а обна­руживал его истоки в древнегреческом понятии «techné», которое вме­сте с понятиями «poesesis» и «physis» принадлежало к фундаментальному категориальному ряду античной философии. При помощи «poesesis», по Хайдеггеру, для греческой философии (здесь он цитирует Платона) оказывался возможным переход из чего-либо несуществующего к при­сутствию, к настоящему, к Бытию ².Такой переход мог быть обозна­чен, в свою очередь, посредством понятия «physis», когда имелось в виду непосредственное проникновение вещи в мир настоящего, ее «са­мобытное вырастание», либо описывался понятием «techné», под ко­торым подразумевался перевод с посредником, такое преобразование, когда своим существованием вещь была обязана не себе самой, а чему-то другому. «Techné» мыслилось тем, что опосредует вхождение в мир Бытия, в настоящее, и в этом смысле под понятие «techné» подпадали по существу все мыслимые посредники между вещью/знаком и миром Бытия, все то, что оказывалось так или иначе причастным к становле­нию мира настоящего (если только здесь не обнаруживалось некое не­посредственное, самобытное вырастание).

Совершенно очевидно, что такими посредниками могли быть не только мастер, создающий некую вещь, или художник, творящий про­изведение искусства. Согласно хайдеггеровской интерпретации, коль скоро «techné» (a вместе с тем и понятие «техники» в современном его понимании, происходящее, по мнению Хайдеггера, от античной кон­цепции «techné») оказывалось средством обнаружения Бытия, способом его презентации, то в таком значении данного понятия даже филосо­фия, например, могла быть истолкована как своеобразная техника (осо­бенно если иметь в виду философию как метафизику присутствия, стре­мящуюся уловить Бытие, описать его в своих категориальных

¹ См.: Платон,. Федр. — С. 124.

² См.: Хайдеггер М. Вопрос о технике // Новая технократическая волна на

Западе. — М.. 1986. — С. 49.

структурах). В функции техники может выступать также и язык, посколь­ку именно в языке реализуются первые попытки человека соприкоснуться с Бытием, описать его, сделать этот мир пригодным для жизни, «приру­чить» его. Сущность техники, которой, по Хайдеггеру, является Ge-stell (no-став, обрамление) ¹, особенно отчетливо проявляется в языке, при­званном описать Бытие как состоящее-в-наличии, подручное человеку. Однако парадоксальным образом техникой в таком истолковании ста­новится по преимуществу (или прежде всего) устный язык, ибо как раз в своей непосредственной речи человек стремится уловить ускользающее Бытие; именно голос (по мысли Гуссерля) самым интимным, «родствен­ным» образом связан с миром присутствия, с настоящим. Письменность в подобной интерпретации приобретает облик некоторой «техники вто­рого порядка», «техники техники», что если не элиминирует целиком платоновское понимание письменности как техники запоминания, то придает ему весьма значительное своеобразие.

Это соотношение, уже традиционное для классической метафи­зики, становится, как и следовало предполагать, объектом радикаль­ной деконструкции Деррида. Во фрагменте «Грамматологии», в кото­ром анализируется проблема «Техника на службе языка», Деррида отмечает: «Я не обращаюсь к общей сущности техники, которая долж­на быть уже известна нам и вполне способна помочь в понимании уз­кой, исторически определенной концепции письменности, взятой в ка­честве примера. Я думаю, однако, что, напротив, некоторое вопрошание о значении и происхождении письменности предшеству­ет или по крайней мере сливается с вопрошанием о значении и проис­хождении техники. Именно поэтому понятие техники никогда не спо­собно прояснить понятие письменности неким упрощенным способом» ². Говоря об узкой, исторически определенной концепции письменности, Деррида явно имеет в виду платоновскую интерпрета­цию письменности, и это подтверждается фрагментами другой его ра­боты «Фрейд и сцена письменности». Что же касается «вопрошания о значении и происхождении письменности» в ее соотношении с техни­кой, то столь же очевидно, что Деррида обращается здесь к предло­женному импредельно широкому пониманию письменности как мат­рицы, игры смыслоозначения, к письменности как archi-écriture.

Напомним еще раз, что письменностью в широком смысле, по Деррида, может быть «любая форма описания, выраженная при помо­щи букв или в небуквенной форме, даже если ее расположение в про­странстве не согласуется с порядком голоса: кинематография, хореог­рафия, а также рисованная, музыкальная, скульптурная письменность, <...> письменность тела, <...> политическая письменность... Все это

¹ См.: там же. — С. 55.

² Derrida J. De la Grammatologie. — P. 14.

описывает не только системы фиксации, которые связаны с подобны­ми видами деятельности неким вторичным образом, но сущность и содержание самих этих видов деятельности» ¹. Эта сущность, согласно Деррида, представляет собой «игру смыслоозначения», и в такой ин­терпретации письменность, анализируемая как archi-écriture,становится универсальной смыслоозначающей матрицей мира человека. Давая определение différance,который выступает в качестве еще одного наи­менования письменности как archi-écriture,Деррида отмечает: «Мы будем обозначать термином différance то движение, благодаря которо­му язык или любой код, или любая референциальная система в целом «исторически» конституируется как ткань различий» ², где под «раз­личием» (différance)понимается семиологическое различие, т.е. смыс­ловое различие, дифференциация значений.

Грамматология, или наука о письменности, трансформируется та­ким образом в текстах Деррида в семиологию, вернее, семиология рас­сматривается как грамматология ³, которая в свою очередь превраща­ется в нечто значительно превышающее и лингвистику, и философию, и все способы рассуждения, предпринимаемые в традиции логоцентриз­ма. То, что становится объектом так понимаемой грамматологии, для Деррида по сути есть «история жизни — или то, что было названо мною différance — как история gramme»⁴. Если обозначить gramme через сино­нимичное (хотя и не использованное в данном высказывании) понятие письменности как archi-écriture,тогда именно понятие письменности ста­новится исходным в категориальном ряду философии (в том числе и по отношению к понятию техники, причем в любых его интерпретациях).

Каждая исторически существовавшая и существующая система письменности, согласно Деррида, компонуется из двух основных типов элементов, которые определяются как фонетические и нефонетические. Различие это имеет для деконструктивизма Деррида принципиальное значение коль скоро фонологизм здесь тождественен логоцентризму ⁵,а глобальной целью грамматологического проекта является «деконструк­ция всех означений, которые имеют своим источником Логос» ⁶. Лого­центризм, по Деррида, является метафизикой фонетической письменно­сти ⁷, а сам Логос обозначается метафорой s'éntendre-parle (слышащий-себя-говорящим), что еще раз фиксирует всю важность диф­ференциации фонологического и нефонологического.

¹ Ibid. — Р. 15.

²Derrida J. Différance. — P. 137.

³ См.: Derrida J. De la Grammatologie. — P. 68.

⁴ Ibid. — P. 96.

⁵ См.: Ibid. — P. 17. ⁶ Ibid. — P. 14. ⁷ См.: Ibid. — P. 6.

«Фонологическое и нефонологическое, — отмечает Деррида, — никогда не являются чистыми качествами определенных форм пись­менности, это абстрактные характеристики типических элементов, более или менее многочисленных и доминирующих в тех или иных системах сигнификации в целом... В сущности, каждая графическая форма может иметь двойную значимость — идеографическую и фоне­тическую».¹ Однако такая значимость приобретается графическими формами лишь в контексте определенной формы письменности, кото­рая, в свою очередь, в зависимости от того, какие элементы в ней пре­обладают, может быть письменностью по преимуществу либо фоно­логической, либо нефонологической (как, например, в случае с алфавитной письменностью, построенной по принципам фонологиз­ма, и с иероглификой, в которой фонологизм не играет сколько-ни­будь существенной роли). Нефонологические компоненты присутству­ют в фонетической письменности как пространство (space),т.е. пробелы между словами, средства пунктуации и т. д. Фонологизм же проника­ет в нефонологическую письменность, например, через фонетическое использование иероглифов. Следует иметь в виду и то обстоятельство, что подобное соотношение фонологических и нефонологических ком­понентов не является застывшим, постоянным в той или иной пись­менности и культуре, а имеет тенденцию к определенным изменениям.

То, с чем повсеместно сталкивается западная культура, есть, по Деррида, постепенная фонетизация практически всех форм и разно­видностей письменности и прежде всего письменности в узком смыс­ле, строящейся на основе фонетического (звукового/буквенного или силлабического/слогового) алфавита. Однако начальным пунктом подобной фонетизации, по всей видимости, были некие нефонетичес­кие основания культуры, в поисках которых можно обратиться к ана­лизу первичной, исходной, «жизненной» фирмы письменности. (Здесь опять возникает идея осциллирования между двумя универсальными формами письменности — пиктографии/иероглифики и алгебры/фо­нологии, о которой говорилось в начале данного параграфа.) Обра­щением подобного рода, по всей видимости, является то «вопроша­ние», которому подвергает Деррида тексты Фрейда, посвященные анализу письменности снов и бессознательного.

Фрейдовская интерпретация снов, согласно Деррида, есть попытка выделить те индивидуальные, т.е. присущие каждому отдельному че­ловеку, формы письменности, которые являются исходными, перво­начальными по отношению к сознанию. Это некая «психическая», по определению Деррида, письменность, понятие которой становится ос­новой фрейдовского подхода к интерпретации снов. Подобная пись­менность создается индивидом самостоятельно, и если предположить,

¹ Ibid. — Р. 117.

что в филогенезе повторяется, хотя бы в общих чертах, онтогенез, то из подобного анализа можно получить очень важные сведения об об­щей эволюции форм письменности.

Письменность снов, как и вся письменность бессознательного, построена, по Фрейду, на принципах нефонологического, а точнее иероглифического письма: сны только манипулируют теми смысло­выми элементами, которые находятся в семантическом хранилище бес­сознательного. Правильное толкование снов поэтому не должно осно­вываться на их «прямом» прочтении, как это происходит с текстом фонетической письменности: «оно может быть описано как некий де­кодирующий метод (Chiffrienmethode),поскольку рассматривает сны как разновидность криптографии, в которой каждый знак может быть пе­реведен в другой знак, имеющий известное значение, лишь в соответ­ствии с определенным ключом (Schlüssel)»¹. Смысловые компоненты снов уподобляются Фрейдом иероглифам, построенным по типу древ­неегипетской или китайской иероглифики: «Он думает здесь, без со­мнения, — поясняет Деррида, — о модели письменности, несводимой к речи, которая бы включала в себя, подобно иероглифам, пиктогра­фические, идеографические и фонетические элементы» ².

То, что фонологизм занимает в снах подчиненное положение, подтверждается, по мысли Деррида, примерами фрейдовской интер­претации снов с вербальными текстами, которые не читаются, а ис­толковываются (в манере иероглифического чтения с ключами и де­терминативами значения) наравне со всеми другими, «ненаписанными» сигнификаторами снов. Подобное соображение высказывается Фрей­дом и по отношению к устной речи, которая имеет в содержании снов тот же статус, что и фонетический текст. Присутствующая в снах речь может рассматриваться только как равноправный элемент среди дру­гих компонентов сна, нечто наподобие «вещи», с которой производят­ся те или иные манипуляции. «В этом процессе, — отмечает Фрейд, — мысли преобразуются в образы по преимуществу визуального поряд­ка; можно сказать, что словесные презентации обратно трансформи­руются в презентации вещей, которые им соответствуют» ³. Говоря о «визуальной и пластической материализации речи» в снах, Фрейд со­поставляет ее с тем, что представляет собой иероглифика, и приходит к выводу, что иероглифы как «немая» письменность вполне коррели­руют с письменностью снов.

Единственное отличие письменности снов от иероглифики (хотя и кардинальное, но не имеющее сколько-нибудь существенного значе-

¹ Freud S. Interpretation of Dreams //The Standard Edition of the Complete Psychological Works of S. Freud. — Vol. IV. — P. 97.

² Derrida J. Freud et la scène de l'écriture. — P. 310-311. ³ Ibid.— P. 335.

ния с позиций анализируемой проблематики) заключается в том, что письменность снов не имеет универсальных сигнификативных кодов. Система сигнификаторов, по всей видимости, различна для каждого конкретного индивида (хотя Фрейд, прекрасно понимая это, все же, по словам Деррида, до конца жизни не мог удержаться от соблазна обна­ружить этот несуществующий универсальный код), тогда как любая иероглифическая письменность немыслима без универсальных, т.е. общих для всех участников процесса коммуникации, сигнификаторов. Однако условие универсальности кодов безразлично для письменнос­ти снов, поскольку они не участвуют ни в одной из форм коммуника­ции и в этом смысле изначально не претендуют на понимание.

Итак, Фрейд описывает механизмы функционирования бессозна­тельного, проявляющиеся в снах, используя метафору иероглифики, уподобляя письменность снов нефонологической, т.е. иероглифичес­кой, письменности. Значит ли это, что иероглифика как archi-écriture более естественна, органична для мира человека (в плане ее близости к психологическому «естеству», природе человека), нежели логофоно-центризм? Если фонологизм занимает в интерпретации снов неприви­легированное положение (о чем говорилось выше применительно к фрейдовской трактовке вербальных текстов и речи в смысловой ком­позиции снов), значит ли это, что фонологизм есть лишь один из воз­можных механизмов смыслоозначения, тогда как иероглифика пред­ставляет собой некоторую универсальную сигнификативную модель? Можно ли в связи с этим говорить, что иероглифика являлась «пра-письменностью» любой культуры, и та «фонологизация» письменнос­ти как archi-écriture,о которой говорит Деррида, имела своим исход­ным пунктом именно иероглифику?

Очевидно, что при ответе на эти вопросы вряд ли возможно при­вести достаточно убедительные исторические или культурно-археоло­гические доказательства примата иероглифики, кроме того, в общем умозрительного представления о трех ступенях эволюции письменно­сти, которое со времен Руссо утвердилось в философии и частично в лингвистике (пиктография — иероглифика — фонетика). Если согла­ситься с положением о том, что пиктография есть некая зачаточная форма иероглифики (пиктограммы всегда составляли весьма суще­ственный компонент практически всех известных разновидностей иероглифики), то количество ступеней в эволюции письма можно со­кратить до двух. Но и это еще не будет доказательством универсаль­ности и первичности иероглифики в письменном ряду цивилизации, причем подобное обоснование не может считаться достаточным не только в историческом, но и в логическом плане. Не следует забывать о выделенных Деррида различных смыслах понятия «письменность», ибо и схема Руссо, и ее усечение до двух ступеней принадлежат тому, что Деррида называет «вульгарной концепцией письменности», а по-

ставленные вопросы, без сомнения, относятся к концепции письмен­ности как archi-écriture.

Очевидно, здесь следует обратиться к тому смысловому аспекту концепта письменности, который более адекватно выражается посред­ством не archi-écriture,но différance,в связи с чем можно сослаться на анализ смысловых контекстов этих терминов, представленный ниже. Предваряя этот анализ, следует заметить, что именно в différance сни­мается абсолютная природа двух базисных философских категорий — пространства и времени, первых в категориальном ряду развертки в традиционной метафизике понятия Бытия. Différance в этом смысле репрезентирует совершенно особую пространственно-временную раз­мерность мира человека.

Такая размерность вместе с тем подвергается постоянному вы­теснению в пространстве и времени фонетической письменности (в широком смысле — как archi-écriture).Подобное вытеснение, и это де­монстрирует Деррида, является одним из кардинальных условий са­мого существования фонологоцентризма, развертывание которого возможно лишь в линейном времени и эвклидовом пространстве. Иная ситуация, однако, складывается с пространственно-временной метри­кой иероглифики. Иероглифическая письменность, как представляет­ся, совершенно не стремится к вытеснению пространственно-времен­ной размерности différance. Напротив, она исходит из нее и пытается, насколько это вообще возможно, зафиксировать, отразить, уловить différance в своих семантических структурах.

Для обоснования этого тезиса необходимо обратиться к анализу некоторых основополагающих характеристик мира иероглифики, понимаемого как иероглифическая Вселенная. Иероглифическая Все­ленная трактуется как своеобразная среда обитания человека в куль­туре, базирующейся на иероглифической письменности. Иероглифы, не являющиеся (по крайней мере в момент своего возникновения) фо­нетической записью звучания устной речи, не становятся поэтому ин­дифферентными ретрансляторами смыслов (как это неизбежно случа­ется в фонетическом письме). Мир сложных иероглифов представляет собой по существу удвоение мира озвученного бытия человека, при­чем такое удвоение, которое осуществляется отнюдь не по принципу простого подобия. И не столь уж важно, идет здесь речь о подобии звуковом, структурном, описательном, экспликативном, основанном на внешнем сходстве, или каком-либо еще.

Опуская аргументы в пользу того, что иероглифическая письмен­ность схватывает универсальную механику différance ¹, количество ко­торых весьма представительно в текстах Деррида, можно предполо-

¹ См. подробнее в: Гурко Е. Н. Письменность и значение в стратегии деконст­рукции.

жить наличие некоторого примата иероглифики в сравнении с фоно/ логоцентризмом. Причем этот примат понимается не только в плане первичности иероглифики как начальной ступени в эволюции форм письма, но прежде всего как наиболее полное соответствие именно этой формы письменности исходным принципам человеческого существо­вания. Иероглифика не просто праписьменность, но и, что совершен­но очевидно, универсальная письменность культуры. Универсальность иероглифики «универсальнее», если позволено будет такое выражение, нежели универсальность фоно/логоцентризма (не следует забывать, что Деррида выделяет и иероглифику, и фонологию как две универсаль­ные системы письменности), ибо в рамках иероглифической Вселен­ной смыслоозначающий механизм archi-écriture/ différance функциони­рует наиболее естественным образом; здесь не должно быть (или почти нет) тех иллюзорных, отвлекающих и в конечном счете меняющих фак­торов, которые связываются в фоно/логоцентристской культуре с об­разом Бытия.

Обращаясь к анализу иероглифики в «Грамматологии», Деррида характеризует весьма своеобразные отношения, складывающиеся в иероглифике между письмом, речью и значением, следующим обра­зом: «Чем более древним является язык, тем более жестокой бывает присущая ему письменность. Чем ближе язык к истокам своего проис­хождения, тем ближе он к письменности как таковой, тем, следова­тельно, больше насилие, осуществляемое письменностью над речью. Жест, который говорит прежде слова, который аргументирует, обра­щаясь к глазу, а не к уху — пиктография и иероглифика — являются письменностью в значительно большей степени, нежели фонетика, ибо означающее представляет здесь прежде самого себя, а не вещь как та­ковую или ее непосредственный, мысленный коррелят» ¹. Если в фоно­логии то, что исходит из знака в мир, есть прежде всего означаемое/ значение/Логос, то в иероглифике это исходящее есть лишь означаю­щее, телос знака; означаемое/значение удерживается здесь в структу­рах самого знака/письменности. Жестокость иероглифической пись­менности, ее без-жалостность и не-милосердие направлены прежде всего против значения, точнее, против его всегдашней попытки ото­рваться от знака и выйти в мир «в поисках утраченного времени» (до­бавим к этой цитате из Марселя Пруста — и пространства) Бытия, в поисках присутствия, никогда не реализуемого, но всегда желаемого.

То, что иероглифика удерживает значение в знаке, достаточно убедительно проявляется уже в вульгарной письменности, в самой пись­менной графике. Каждый иероглиф (по крайней мере в японо-китайс­кой иероглифике) содержит так называемый детерминатив своего зна­чения — особый компонент знака/иероглифа (в японской иероглифике

¹ Derrida J. De la Grammatologie. — P. 278.

он является еще и ключом иероглифа, который определяет словарную классификацию иероглифов), который указывает на значение иерог­лифа и облегчает его дешифровку. Ничего подобного, конечно же, нельзя обнаружить в фонетике, где знаки письма никак не соотносятся со смыслами, ими обозначаемыми (именно отсутствие связи знака и смысла позволяет использовать одну и ту же графику для самых раз­личных языков, как в случае, например, с кириллицей или латиницей). Если же вести речь о письменности как archi-écriture,то удержание зна­чения здесь совершенно определенно проявляется в самом феномене иероглифической Вселенной, которая никогда не стремится стать слеп­ком Бытия в невозможных ситуациях присутствия и потому остается (или становится) миром особых значений, миром собственных значе­ний, истинных значений чистой différance (в противоположность ил­люзорным знамениям presence, фантасмагорическим значениям иска­жаемой, хотя так не искаженной, différance).

Итак, любая письменность — и иероглифика, и фонетика как archi-écriture — производит значения и является поэтому фундаментальной процедурой смыслоозначения (или игрой сигнификации, что, как было показано, одно и то же), процедурой, в рамках которой должен одно­временно генерироваться особый мир человеческого существования, мир, неположенный к Бытию/присутствию — мир différance. Из этих двух форм письменности/смыслоозначения только иероглифика ока­зывается способной удержать генерируемые ею значения, удерживая/ создавая тем самым свой особый письменный мир значений как иерог­лифическую Вселенную, как мир чистой différance. В фонологии же значение отрывается от знака Логосом и выносится в воображаемое присутствие, претендуя тем самым на роль двойника Бытия, мир présence. Несмотря, однако, на все свои претензии на реальное отобра­жение Бытия (и тем самым на реальное присутствие человека в про­странстве/времени Бытия), этот образ Бытия остается парадоксальным воплощением универсальной механики différance — механики смысло­означения, механики, которой принципиально не существует в мире Бытия. Мир présence,таким образом, есть не что иное, как двойная иллюзия, двойная химера присутствия, которая, возможно, как раз на основе этого двойного отрицания по правилам ею же придуманной логики воображает себя истинным Бытием, но никогда им не является и потому постоянно ошибается в своих логоцентристских пророчествах и претензиях. Интересно, что эти претензии оказываются в конце кон­цов губительными и для самой фонологической письменности, кото­рая репрессируется речью.

Жестокость, не-милосердие фонологии (хотя и в меньшей степе­ни, чем иероглифика, фонология также характеризуется отсутствием милосердия по отношению к миру, ею описываемому), таким обра­зом, обращается в конечном итоге против нее же самой, так что прав

оказывается Деррида, определяя ее в качестве полюса, крайней точки универсального письма, дальше которой движение уже не представля­ется возможным. Однако прежде чем стать самоубийственной, жесто­кость фонологии обращается против иероглифики, которая вытесня­ется в процессе фонологизации, процессе, который Деррида называл в «Грамматологии» «великим метафизическим приключением Запада».