ВВЕДЕНИЕ 5 страница. То, что структурирование любого объекта структуралистского анализа предстает одновременно как деструкция этого объекта

То, что структурирование любого объекта структуралистского анализа предстает одновременно как деструкция этого объекта, объяс­няется многими причинами, причем как достаточно простыми и само

¹ Ibid.— Р. 13.

собой разумеющимися, так и предельно скрытыми и обнаруживаемы­ми лишь в результате глубинной деконструкции. К числу причин пер­вого порядка, например, относится логическое противоречие, возни­кающее в любом примере структуралистского подхода, когда изучение элементов структуры неизбежно ведет к изоляции их от целого и в этом смысле к их смерти, утрате присущих им функций и потере своей сути (как, скажем, рука вне человеческого тела превращается в элемент орга­нической, а затем неорганической природы и не может более рассмат­риваться как элемент человеческого организма). Взаимоотношения элемента и структуры поэтому никак не могут рассматриваться логи­чески-непротиворечивым образом. Структурирование совершенно определенно представляет собой также уничтожение целостности структуры объекта и в конечном счете самого объекта, ибо связано с неизбежным разъемом целого на части, структуры на элементы. Дер­рида называет эту процедуру многозначным термином «solicitation» (от латинских слов «sollus», т.е. «целое», и «citare», т.е. «приводить в движение, раскачивать до опасных пределов»), что в данном контек­сте означает такой структуралистский заход, который раскачивает устоявшиеся в западной метафизике представления о целостности бы­тия, разъединяя их на части и предпосылая этому разнимающему ана­лизу представления о тех или иных типах структур, присутствующих, по убеждению структуралистов, в различных областях бытия ¹. Такой подход несет с собой угрозу самим историко-метафизическим основа­ниям Бытия (точнее, представлениям об этих основаниях, сложившимся в культуре) и выступает по сути как деструкция этих представлений, хотя и не заявленная в качестве осознанной задачи структуралистов. Помимо проблем с элементом и структурой возникает проблема «структура/событие» и «структура/контекст» (когда оказывается не­обходимым учитывать видоизменения структуры в контексте ее функ­ционирования в связи с теми событиями, в которые данная структура оказывается вовлеченной). Особенно отчетливо это проявляется на примере языковых структур: структура языка во многом определяется случаями языкового использования. Пользование языком в свою оче­редь завязано на структуре языка; одно без другого не может суще­ствовать, равно как и не может быть инициировано. Контекст исполь­зования любой языковой конструкции неизбежно вносит новое содержание в то сообщение, которое передается данной конструкци­ей, причем контекстуальные влияния могут изменять смысл высказы­вания достаточно радикально (например, в жаргонном словоупотреб­лении или в эмоционально-насыщенной словесной коммуникации). Так проявляется еще один парадокс рациональности и идеи присутствия: что вообще присутствует в мире, что присутствует раньше, а что поз-

¹ См.: Ibid.

же, что является исходным, а что произвольным, выяснить невозмож­но, по крайней мере, при использовании языковых структур.

Если говорить о катастрофичности структуралистского сознания, то именно контекст использования языковых структур, как представ­ляется, позволяет более всего прояснить смысл катастрофы, которую обнаруживает, но одновременно и несет с собой структурализм. Это связано с тем, что язык как будто бы отчетливее всего обнажает при­роду тех структур, на изучение которых (равно как и на их создание) направлен современный структурализм. Этими структурами должны стать структуры значений; «быть структуралистом — значит концент­рировать свое внимание на организации и структуре значений» ¹. Если и имеется некая тема, которая пронизывает все структуралистские школы и направления, так это идея Соссюра о том, что язык есть диф­ференцирующая структура (или структуры) значений. «Язык есть ди­акритическая структура, т.е. образование, основанное на структури­рованной экономии различий, которые позволяют относительно небольшому числу звуков в различных комбинациях образовывать и обозначать огромное количество значений»².

Соотношение структуры и значения в разных направлениях струк­турализма интерпретировалось различным образом, однако общим здесь следует признать стремление привязать структуру к значению или значение к структуре, что позволяет говорить об одновременной и равноправной экспликации структуры и значения. Так, в соссюровской концепции значение есть результат лингвистической перспекти­вы, продукт деятельности той дифференцирующей системы, которой является язык, эффект различий в языке. Значение есть результат фун­кционирования лингвистической системы, оно вторично относитель­но языка. Но Соссюр, как показывает Деррида, не избегает ловушки логоцентризма, поскольку его концепция базируется на понятии при­сутствия. Это происходит не только потому, что идеи демонстрации, анализа и объективности апеллируют к присутствию, но еще и пото­му, что значение прежде, чем возникнуть и быть распознанным, долж­но уже предварительно существовать в сознании, так что его «возник­новение», в сущности, есть лишь сличение с неким с самого начала существования наличествующим в нем оригиналом. Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов контекст употребления, когда значение может изменяться, причем весьма радикально, в зависимости от окружаю­щих его структур значения, и тогда еще более необходимым оказыва­ется логоцентристский анализ, направленный на привязку значений к неким нормативным контекстам его употребления ³.

¹ Ibid. — Р. 44.

²Saussure F., de. Cours de linguistique générale. — Paris, 1931. — P. 99.

³ Derrida J. De la Grammatologie. — P. 34.

Стремление избежать этих проблем явно просматривается в кон­цепции Остина, который считает, что значение конституируется кон­венциональными правилами контекста, живет в целостности дискур­са. Проект Остина представляет собой попытку структурного подхода, в которой предпринимается как будто бы последовательная критика логоцентристских обещаний Соссюра. Дискуссия, ведущаяся Остином, основывается, как показывает Деррида в другой своей работе «Под­пись, событие, контекст», на скрытых логоцентристских установках. Эта полемика, кроме того, содержит в себе некоторые внутренние про­тиворечия, связанные с применяемой Остином логической стратегией, называемой Деррида логикой супплементарности. Остиновский ана­лиз, по Деррида, есть типичный пример логики дополнительности: начав с постулирования философской иерархии типов речевых актов, Остин концентрирует свое внимание на том, что не попадает в эту иерархию, является исключением из нее и постепенно деконструирует этим свои исходные установки. В конце концов у Остина получается некая нелепица: стиль Хемингуэя, скажем, в текстах самого Хемин­гуэя, не присутствует, а появляется только тогда, когда эти тексты ре­конструируются, причем не столь уж важно, в какой форме, пусть даже как пародия ¹.

Все эти примеры свидетельствуют, по мысли Деррида, о том, что одновременная и равноправная экспликация структуры и значения, тем более в форме структуры значения, оказывается нереальной и нереа­лизуемой. Основными проблемами здесь становятся генезис значений и организация значений в определенные более или менее устойчивые структуры. То, чего не понимает Деррида относительно структурализ­ма, так это, каким образом речь здесь может идти о завершенной струк­туре значений, о закрытой структуре смыслов, уже прошедшей через этап становления. В принципе это же непонимание можно обнаружить и в последних работах М. Мерло-Понти, где он стремится к выявле­нию того плодотворного момента, в котором значение обнаруживает структуру, застывает в некую структуру, хотя и оставляет возможность ее бесконечных видоизменений ². Сходный момент конвергенции струк­туры и значения пытался выявить и Р. Барт, который, правда, двигал­ся в противоположном направлении, нежели М. Мерло-Понти, когда представлял структуры бесконечно производящими новые возможно­сти для смыслов ³.

Однако эти заходы на иные интерпретации структуры и значе­ния, на разрыв их традиционной для структурализма связки представ­ляют собой, по Деррида, явный выход за пределы структуралистской

¹ См.: Culler J. On Deconstruction. — P. 85.

² См.: Merleau-Ponty M. Signs. — Evanston, 1964. — P. 48.

³ См.: Barthes R. Essais critiques. — Paris, 1964. — P. 216.

парадигмы, стремление ввести в нее тот момент спонтанного, неконт­ролируемого генезиса, который никак не укладывается в классические структуралистские схемы. Вообще проблема генезиса, прежде всего генезиса значения, оказывается камнем преткновения, который под­стерегает любые структуралистские интерпретации. Это тем более по­казательно, что структурализм в целом весьма соответствует базис­ным универсалиям западной культуры. Характеризуя структурализм в контексте западной цивилизации, Деррида говорит о том, что имен­но структурализм есть наиболее естественный, спонтанный жест этой культуры. Это потому, что западная философия всегда стремилась све­сти свободную игру смыслов к некой стабильной, четко оформленной структуре значений, которую как раз и призвана была создавать и аран­жировать посредством присущего ей методологического аппарата философия (равно как и извлекать эту структуру из предпосланных, по сути из созданных ею объектов исследования как феноменов мира). Даже феноменология, в ее первой фазе, была структуралистской ¹.

Любопытно, каким образом проблема генезиса значения и струк­туры находит свое проявление в альтернативных стратегиях структу­рализма и феноменологии. В «"Генезисе и структуре" в феноменоло­гии», где Деррида анализирует эти стратегии, он обнаруживает себя перед необходимостью выбора между двумя равноправными казалось бы, в смысле надежности, объяснительными схемами — феноменоло­гической и структуралистской. Этот выбор тем более сложен, что в самой феноменологии, обращающейся к проблеме генезиса, а не струк­туры, Деррида обнаруживает явные структуралистские тенденции. Деррида весьма убедительно показывает, что, например, Гуссерль в его борьбе против психологизма выступает как явный структуралист, и только мастерство реального феноменологизирования, которым Гус­серль владеет в полной мере, позволяет ему уклониться от конфликта этих двух подходов ². Гуссерль, по Деррида, непрестанно стремится примирить структуралистский посыл (обеспечивающий удовлетвори­тельное описание целого, тотальности, формы и функции, организо­ванной в соответствии с ее внутренним порядком, в котором элементы имеют значение только в единстве их корреляции или противопостав­ления) с генетическим, феноменологическим подходом, который на­правлен на выявление генезиса как происхождения значения и базиса структуры. Можно вслед за Деррида сказать, что весь феноменологи­ческий проект родился из первоначального провала этой попытки объе­динения, однако и сам в конечном счете не стал примером исследова­тельского успеха.

Весьма любопытно, что в реализации феноменологического проек-

¹ См.: Derrida J. «Genèse et structure» et la phénoménologie. — P. 240.

² См.: Ibid. — P. 250.

та Гуссерль во многом опровергает как стратегию структурализма, кото­рая неявно присутствует в его проекте, так и идею генетизма, на которой его проект явно покоится. Структурализм, по Гуссерлю, не способен обо­сновать идею истины, и в этом смысле — любую истину, которая по сво­ей сущности является безграничной и потому недоказуемой конечным числом структур. Именно эта принципиальная открытость и потому не­подвластность мира заданности структурирования, опрокидывает любую структуралистскую схему. Гуссерль никогда не принимал в структура­лизме его претензии на то, чтобы оставить структуру открытой. Структу­рализм закрывает метафизику (что особенно интересует Деррида, хотя и по другим соображениям, а также соотносится с уже прозвучавшей иде­ей, что структурализм воплощает основные интенции западной метафи­зики), тогда как генетизм постулирует принципиальную открытость мира. Однако проблема генетизма заключается в том, что дальше постулирова­ния этого положения он, по сути, продвинуться не в состоянии. Все цен­ности, значения, мир человеческого существования в целом определяют­ся вначале теоретическим субъектом; все дано (или предзадано) в терминах наличия или отсутствия чего-либо для сознания, осознанности или нео­сознанности, ясности или непроясненности. Прозрачность и единоголосие — важнее всего, если речь идет о теоретическом отношении к миру, единственно-возможной форме отношения к миру в западной метафизи­ке. Отсюда проистекают все трудности в осмыслении генезиса, т.е. в по­явлении чего-то нового, все проблемы с течением времени, несущим из­менения, все антиномии трансцендентального ego и инкарнации telos'a (т.е. наделения мира живой душой) — все, что сам Гуссерль впоследствии признает кризисом интенций ¹.

То, что стремится осуществить разрешением этих противоречий Гуссерль, есть попытка создания структурной феноменологии как од­новременной и равноправной экспликации структуры и значения. Од­нако кажущаяся равноправность экспликации на самом деле всегда была скрытой полемикой, постоянно угрожавшей, по словам Деррида, самим принципам феноменологического метода. Эта полемика заставляла Гус­серля постоянно нарушать чистое дескриптивное пространство и дви­гаться по направлению к такой метафизике истории, где окажется выс­вобожденным, отпущенным на свободу неудержимый генезис жизни и значения. Этот генезис, разрастаясь с постоянной экспансией, постепен­но поглотит феноменологический априоризм, трансцендентальный иде­ализм и вообще какие-либо возможности концептуализирования, а зна­чит, и метафизику как таковую ².Все это побуждало Гуссерля постоянно осциллировать между феноменологической и структуралистской схема­ми, удерживаясь в этом балансе отнюдь не теоретическими средствами,

¹ См.: Derrida J. Force et signification. — P. 45.

² Derrida. J. «Genèse et structure» et la phénoménologie. — P. 250.

а мастерством реального феноменологизирования. Структурализм, та­ким образом, по-прежнему остается наиболее естественным жестом за­падной метафизики, более того, возможно, единственной формой мета­физики как таковой, если иметь в виду неудачу феноменологии в ее попытке создать философию или метафизику генезиса.

Итак, философская структуралистская аранжировка Бытия как некоторой структуры (или множества структур) значений есть, по всей видимости, единственная (или, по меньшей мере, основная) форма ин­терпретации Бытия, в которой Деррида усматривает способ контакта западной культуры с миром Бытия. Эта аранжировка есть, в свою оче­редь, типичный пример критического отношения к миру. Такой при­мер можно обнаружить в любых формах критицизма, отчетливее все­го — в литературной критике. «Литературный критицизм, — замечает Деррида, — всегда, в любое историческое время по своей сущности и предназначению является структуралистским подходом» ¹. Как обыч­но случается в деконструкции, в этом, казалось бы, не столь уже суще­ственном замечании, содержится принципиальный посыл развертыва­ния деконструктивистской стратегии, в данном случае относительно структурализма. То, что Деррида фиксирует как фундаментальное ог­раничение всей литературной критики, есть отсутствие способности творить, создавать нечто новое, помимо извлечения того, что, как счи­тает критик, уже заложено в анализируемом тексте. Это не-творчество критики можно иначе определить как отсутствие созидающей силы, как отсутствие силы вообще, и в этом смысле — как слабость любого критического подхода, как его расслабленность или меланхолию (если воспользоваться, как это делает Деррида, выражением Андре Жида ²). Меланхолия литературной критики выступает как своеобразное при­знание ее поражения в соревновании с созидающей силой автора лите­ратурного текста, как ностальгия по действительной, живой жизни, как концептуализация прошлого, рефлексии, смерти.

Мотив смерти, которую несет с собой и содержит в себе структура­листский подход, особенно интересен для деконструктивистского ана­лиза, ибо в этом мотиве проявляется суть взаимоотношений структура­лизма (и через него — культуры в целом) с миром Бытия. Претендуя на смысловое оформление мира, на осмысление мира посредством предпи­сывания и обнаружения в нем структур значений, структурализм уже самим жестом оформления столь существенно деформирует мир Бытия, что от него по сути не остается ничего похожего на оригинал. Препари­рование, которому под видом структурного означения подвергает мир стратегия структурализма, поэтому не может быть ничем иным, кроме как смертью этого мира в процедурах смыслоозначения. Лишение мира

¹ Derrida J. Force et signification. — P. 12.

² См.: Ibid. — P. 13.

его творящей сути, сведение всего его живого многообразия к мертвым и мертвящим (хотя и пусть сколь-угодно разнообразным) структурам значений, которые, как считает структурализм, инициируют творение (хотя на самом деле это, как доказывает феноменология, никак невоз­можно), — таковы принципиальные итоги любого направления струк­турализма, а вместе с ним и всей западной философии и культуры.

То, что происходит в структурализме, по словам Деррида, есть ней­трализация значения структурой, уничтожение смысла формой, кото­рую, как считает структурализм, несет в себе этот смысл, содержит в себе это значение ¹. Исследовательский жест структурализма при попытке увязки всех значений в некую структуру есть жест финализма, стремле­ние завершить анализ практически до его начала, представив как дан­ное то, что должно быть получено в результате. Если элемент имеет зна­чение только как элемент структуры, если значение осмыслено в рамках некоей тотальности, то знание этой тотальности должно предшество­вать любому исследовательскому начинанию, а это, в свою очередь, не позволяет даже инициировать это начинание. Проблема генезиса в го­товой форме структуры значений превращается в неразрешимую апо­рию структурализма: «Понять структуру становления, форму силы оз­начает утратить значение посредством обнаружения его» ².

В этом логическом противоречии, которое, как кажется, присут­ствует только в структурализме, Деррида усматривает, однако, опре­деленные закономерности всей западной ментальности, связанные с представленностью (или, если угодно, непредставимостью) значения в пределах логоцентристской парадигмы. Для понимания этих законо­мерностей Деррида предлагает воспользоваться метафорами света и тьмы ³, в данном случае — света Разума, которым культура пытается осветить значения, по сути дела ею же созданные, и тьмы как экзистен­циальной тьмы Бытия, которая скрывает значения в своих глубинах (даже если эти значения и существуют, что весьма сомнительно, осо­бенно по отношению к оформленным структурам значений). Исполь­зование этих метафорических средств свидетельствует о парадоксаль­ной форме бытования значений: как только они попадают в поле зрения исследователя, т.е. как только предпринимается попытка их освеще­ния, они немедленно обволакиваются мраком их рациональной неэксплицируемости, невозможности логически-непротиворечивых истол­кований и объяснений. «Значение, — отмечает Деррида, — утаивает себя самим фактом своего обнаружения» ⁴.

Эта странная ситуация, вообще говоря, наблюдается в западной

¹ См.: Ibid.

²Ibid. — P. 44.

³ См.: Ibid.

⁴ Ibid.

культуре не только относительно понятия значения, но применитель­но ко всем традиционным метафизическим конструктам. Именно по этой причине метафора света и тьмы может считаться, по Деррида, основополагающей для западной философии, которую он предлагает даже именовать фотологией, т.е. историей света или трактатом о све­те ¹. Западная метафизика представляется Деррида особой формой обожествления света, гелиоцентрической метафизикой, где все концеп­ции и понятия вращаются вокруг Солнца Разума. Однако Солнце это весьма специфично, если иметь в виду взаимоотношения силы и сла­бости, в которых Солнцу/Свету/Разуму отводится позиция отсутствия силы, позиция слабости, меланхолии, ностальгии, преодолеть которую Деррида стремится за счет господства придуманной им формы/струк­туры. Вся история западной метафизики поэтому может быть рассмот­рена «как сумерки творчества, как закат силы, как сумрачное утро, когда проявляются, говорят лишь образы, формы и феномены; это то утро идей и идолов, когда обнаруживается бессилие силы, когда сила разглаживается в лучах этого сумрачного света, когда все становится горизонтальным» ².

Ущербность этой позиции не может не осознаваться западной культурой, однако рефлексия по этому поводу приобретает загадоч­ные очертания открытия/сокрытия некой тайны человеческого бытия, тайны, которую эта культура стремится обнаружить и тут же спрятать как нечто сокровенное и одновременно постыдное. Это открытие/со­крытие приобретает здесь форму преследования, стремления каким-то образом обнаружить, ухватить силу творения, установить свою власть над источником жизни, заключить силу в объятия культуры. Эти культурные объятия, однако, не могут, по мысли Деррида, быть реализованы в парадигме структурализма. Причина здесь в том, что подобные объятия, если они сколько-нибудь возможны в мире куль­турно-исторического существования, могут быть лишь «объятиями как письменностью, объятиями в форме письменности, посредством пись­менности» ³, тогда как письменность всегда третировалась в структу­рализме как нечто весьма незначительное и второстепенное.

«Для западной ментальности, — говорит Ч. Норрис, — четкая струк­тура значений всегда ассоциировалась с устной речью»⁴. Первенство речи перед письмом отчетливо прослеживается и в структурализме, например, у Соссюра, для которого приоритет речи базируется на том, что речь есть язык в действии, язык в момент его функционирования (что неизмеримо важнее, нежели язык как некоторый абстрактно-возможный, но никогда

¹ См.: Ibid. — Р. 45.

² Ibid.

³ Ibid. — P. 44.

⁴ Morris С. Deconstruction. — P. 49.

не реализуемый макротекст культуры). Речь приоритетна еще и потому, что значение для Соссюра проистекает из чистой негации — фонемы, фиксируемой лишь в различиях произношения звуков и представляющей поэтому различение ничто и по поводу ничто, — тогда как на письме это ничто всегда приобретает форму нечто. И хотя формально Соссюр устра­няет из своего анализа звуки речи и стремится рассматривать лингвисти­ческие знаки лишь с их структурно-оформленной стороны, этому анали­зу предпосылается представление о фонеме как звуке речи/языка. Лингвистические объекты не являются для Соссюра комбинацией устно­го и письменного слова: только устная форма конституирует объект ¹.

С философской позиции это представление находит свое обосно­вание в механизме соотношения мысли и мира, языка и значения, кото­рый принят в традиции логоцентризма/фонологизма. Значение живет (или оживает) в слове, в процессе речевого общения, когда значение может не только возникать, но и уточняться и конкретизироваться; в письме же значение остается мертвой буквой, умирает и может быть оживлено лишь при чтении (хотя это оживление будет, по сути, реани­мацией трупа, воскрешением тела значения, а не его подлинной жиз­нью). Это представление особенно хорошо просматривается на приме­ре концепции Соссюра, в которой язык предстает как артикулированное единство звука и смысла в рамках phone. Относительно этого единства письменность всегда будет «знаком знака», произвольным, внешним дублером фонетического означателя. Соссюр называет письменность одеждой языка, одеждой, которая может оказаться карнавальным кос­тюмом слова ², искажающим его сущность и реальное содержание.

Анализируя эти положения Соссюра, Деррида напрягает их смысл до крайнего предела, когда говорит о письменности как «жестокости забвения», проистекающей из исхода Логоса из самого себя. «Без пись­менности Логос остается в себе, сам с собой. Письменность есть симу­ляция исходного, первоначального, имплицитного присутствия смыс­ла, его принадлежности, явленности душе посредством Логоса» ³. Резюмируя подход Соссюра к понятию письменности, Деррида при­ходит к выводам о том, что:

1) письмо систематически деградирует в лингвистике Соссюра;

2) стратегия Соссюра постоянно сталкивается с противоречиями;

3) если следовать этим противоречиям, то их разрешением может стать конституирование за пределами лингвистики (точнее, поверх ее пределов) грамматологии как науки о письменности или текстуально­сти как таковой; попытка решения этой задачи была предпринята в «Грамматологии».

¹ Saussure F., de. Cours de linguistique générale. — P. 23-24.

² См.: Ibid. — P. 46.

³ Derrida J. De la Grammatologie. — P. 55.

«Нечто, относящееся (относимое) к грамматологии» (De la Grammatologie)

Имя Деррида стало известным и даже знаменитым в мировой фи­лософии в 1967 году, когда практически одновременно вышли три его работы: La Voix et le phénomène,озаглавленная не совсем точно в анг­лийском переводе Speech and Phenomena («Речь и феномены»), L'Écriture et la différence («Письменность и различие») и De la Grammatologie (в английском переводе — Of Grammatology,что н с английского и фран­цузского языков можно перевести как «относительно грамматологии», «нечто, относящееся (относимое) к грамматологии», хотя, строго го­воря, само словосочетание «de la grammatologie»непереводимо, ибо во французском языке существительные с предлогом «de»не имеют са­мостоятельного употребления, а могут использоваться лишь в имен­ных конструкциях типа «существительное - предлог de - существитель­ное»; здесь следует также отметить, что принятый у нас перевод названия этой книги — «О грамматологии»«— неточен ¹). С учетом всей условности перевода одно из возможных толкований названия этой работы Деррида и вынесено в заглавие данного раздела.

De la Grammatologie сразу же стала наиболее известной из трех опубликованных работ молодого французского философа, которого дотоле знали преимущественно как переводчика текстов Гуссерля. Эта работа, написанная, казалось бы, в строгом академическом стиле, на­долго определила отношение мировой философской общественности к Деррида, создала ему в метафизических кругах тот кредит доверия, который, хотя и подрывался с выходом каждой новой книги Деррида, окончательно не исчез и до сегодняшнего дня. Тем, кому Деррида из­вестен преимущественно по «Грамматологии» (для удобства примем это название, хотя не следует забывать, что полное название книги — «Нечто, относящееся (относимое) к грамматологии», «Нечто, принад­лежащее грамматологии»; эти названия имеют, как будет показано ниже, принципиальное значение для Деррида), достаточно сложно опознать в нем автора, скажем, Glas (более позднего текста, озаглав­ленного труднопереводимым французским словом, означающим осо­бый род похоронного звона) или Éperons: les styles de Nietzsche («Шпо­ры: стили Ницше»). Раздвоение стилей Деррида, столь часто

¹ См.: Автономова Н. С. О грамматологии//Современная западная философия. Словарь. — М., 1991.

анализируемое в критической литературе, представляется, однако, не столь значительным для того, чтобы говорить о полном несовпадении «академического» Деррида, автора «Грамматологии», с «анархиству­ющим» Деррида, автором «Шпор». Подтверждением тому может слу­жить сама «Грамматология», где под внешним академизмом и строго­стью изложения отчетливо просматриваются основные, в том числе и «анархические» идеи деконструкции (равно, впрочем, как и «Шпоры», где безудержная, казалось бы, свобода интерпретации поставлена в рамки деконструктивистской стратегии).

Отклонение «Грамматологии» от традиционных канонов фило­софского анализа начинается по сути уже с самого предмета исследо­вания, т.е. с определения Деррида исходного понятия грамматологии. Грамматологией, как известно, считается область языкознания, кото­рая устанавливает и изучает соотношения между буквами алфавита и звуками речи ¹. Грамматология как отрасль языкознания появилась давно, практически одновременно с языкознанием. Что касается фи­лософской грамматологии, то ее возникновение относят к XVIII сто­летию и связывают с творчеством Ж.-Ж. Руссо (хотя начатки фило­софской грамматологии, как показывает Деррида, можно обнаружить уже у Аристотеля и Платона ²). Философская грамматология рассмат­ривается как особая познавательная дисциплина, призванная иссле­довать роль письменности в культуре, взаимосвязь и взаимовлияние письменности и культуры в истории общества. Хотя философская грам­матология и возникла значительно позже лингвистической граммато­логии, а само ее возникновение как будто связывалось с необходимос­тью анализа и решения таких проблем, которые не находили своего места в языковедческих исследованиях, уже с самого своего начала философская грамматология явно тяготела к лингвистике. Это ее уст­ремление сохранилось и поныне.

Это тяготение проявляется, по Деррида, прежде всего через уст­ремление философской грамматологии (отчетливо прослеживаемое уже у Руссо) стать наукой, причем не просто наукой, а «положительной» наукой, что диктовало грамматологии определенные исследовательс­кие каноны. Классическая грамматология строилась обычно по следу­ющему образцу: небольшое философско-историческое введение и затем позитивное изложение фактов с попытками их эмпирического анализа. Устремленность грамматологии к эмпирическому анализу, как будто бы совсем не свойственному философии, определяется, согласно Дерри­да, тем, что уже с самого начала исследования грамматологи сталкива­ются с такого рода вопросами, которые не находят, да и не могут найти