ВВЕДЕНИЕ 7 страница. История философии зафиксировала и такое отношение к пись­менности, когда, будучи по-прежнему поставленной вслед за речью,

История философии зафиксировала и такое отношение к пись­менности, когда, будучи по-прежнему поставленной вслед за речью,

¹ Ibid.— Р. 15.

² См.: Платон. Федр. — М., 1974. — С. 124.

она становилась маркером степени деградации культуры относитель­но природы. Философская концепция Руссо, в которой письменности отводилась именно такая роль, характеризовалась уже не просто без­различным отношением к письменности, но активным стремлением сделать ее ответственной за многие проблемы культуры и языка. Рус­со рассматривал письменность как болезнь языка, тогда как речь, чи­стый звук выступали для него олицетворением природы в языке и как таковые бесспорно превосходили письменность. Однако отношение Руссо к письменности, по Деррида, не было столь однозначным; Рус­со-писатель и Руссо-философ вступали в явный конфликт. Разрушая престиж письменности, Руссо до некоторой степени его же и восста­навливает, считая, что письменность способна дополнить речь. Пер­вая часть этой оценки диктуется теорией языка Руссо, вторая — его писательским опытом. В «Исповеди» он объясняет свое обращение к письму как попытку реставрации того присутствия, которое оказалось утраченным в речи.

Для характеристики отношения Руссо к письменности, считает Деррида, как нельзя лучше подходит понятие «дополнение», «supplement»,причем в обоих его значениях — как дополнение чего-либо (в данном случае — присутствия в речи путем его фиксации) и замещение чего-либо (того же присутствия, ибо письменный знак за­мещает отсутствующее в данный момент). Комплементарность и ком­пенсаторность являются двумя неразрывно связанными характерис­тиками супплементарности. В «Исповеди» Руссо говорит о супплементарности письменности, причем указывает на опасный ха­рактер такой дополнительности по отношению к языку (ибо письмен­ность замещает и изменяет присутствие речи). Понятие супплементар­ности становится опасным и для самой концепции Руссо, где оно оказывается чем-то вроде тупика, выхода на чердак мысли, куда скла­дируются ненужные вещи, концепты, не умещающиеся в теоретичес­кой конструкции и потому угрожающие целостности, непротиворечи­вости и, в конце концов, самому существованию системы Руссо. Все это побуждает его отдать приоритет негативной интерпретации пись­менности, преуменьшить ее значимость в сравнении с речью и остать­ся тем самым в кругу традиционных представлений о письме как лишь технике речи (с философской точки зрения равной ничто).

На фоне утраты самостоятельного содержания письменности, утраты, уже случившейся в западной философии, особенно любопыт­ным выглядит балансирование на грани «ничто/нечто», который на­блюдается в деконструкции в связи с письменностью как объектом грамматологии. Совершенно очевидно, что для сохранения этого не­возможного (для традиционных толкований) эквилибра требуется ра­дикальный пересмотр и самого понятия письменности, и всего того, что так или иначе связывалось с этим понятием в западной культур-

ной традиции. Такой пересмотр и реализует деконструкция, предлага­ющая при этом не просто новое толкование письменности, но, по сути, полную переоценку и смысла, и способов, и результатов философство­вания.

* * *

Обращаясь к письменности в своей другой книге «Письменность и различие», Деррида говорит о ней как о сцене истории и игре мира. Это определение дается им в контексте анализа письменности как по­средника в отношениях между настоящим и репрезентацией, жизнью и смертью ¹. Осознавая весь радикализм своей интерпретации, Дерри­да даже ставит вопрос о законности использования самого понятия письменности. Сохранение старого имени письменности имеет место в деконструкции отнюдь не потому, что Деррида стремится, пусть нео­сознанно, оставить грамматологию в пределах философской метафи­зики. Сохранение имени письменности соответствует особой логике деконструктивистского анализа, которую Деррида называет логикой палеонимии, т.е. внесения в старые понятия нового содержания путем некоторого отстранения, откладывания их прежнего содержания и прививания (graft) новых смыслов.

В «Двойственном сеансе» Деррида предлагает рассматривать при­вивание как общую модель деконструктивистского анализа текстов, модель, которая объединяет в себе операции прививки с вкрапления­ми альтернативного дискурса и стратегией оплодотворения ². Дерри­да сравнивает прививку (graft)с графемой (graph),подчеркивая их про­исхождение от общего греческого корня graphion, что означает инструмент для письма, стилет. Среди текстов Деррида наиболее яр­ким примером применения логики палеонимии представляется его Glas,с тремя колонками текста на каждой странице (в первой колонке ана­лизируется гегелевская философия семьи, вторая колонка посвящена комментариям по поводу этой концепции и собственной трактовке фи­лософии семьи Жаном Жане, а в третьей колонке Деррида дает свои комментарии концепций Гегеля и Жане, комментарии комментариев Жане и свои собственные интерпретации обсуждаемых проблем).

Тот тип анализа, в котором критик как бы повторяет основные структуры критикуемого дискурса, чтобы затем привить их на свои собственные установки, в общем, не так уж нов в западной филосо­фии; он уже давно известен под именем интерпретативной стратегии. Однако в рамках деконструкции этот подход приобретает неповтори­мое своеобразие, что и позволяет говорить об особой логике палеонимии/прививки. Суть этой логики заключается в особом подходе к по-

¹ Ni.: Derrida J. Freud et la scène de l'écriture // L'Écriture et la différence. — P. 337.

² См.: Derrida J. La double séance // La Dissémination. — P. 202.

нятиям и концептам, в необычном способе категориальной трансфор­мации. «Деконструкция состоит не в переходе от одного понятия к другому, но в переворачивании их концептуального порядка и в стрем­лении сделать его артикулированным» ¹. Прививка как раз и исполь­зуется для реализации этого базисного устремления деконструкции — стремления перевернуть традиционные бинарные оппозиции западно­го дискурса, сделать основной упор на то, что всегда считалось второ­степенным. Это переворачивание, однако, не должно вести к появле­нию другого бесспорного лидера оппозиции, а призвано создавать некоторый неустойчивый баланс, живое равновесие, игру противочленов в каждой из анализирующихся оппозиций. Если даже не расшиф­ровывать, какие оппозиции имеются в виду (в данном случае это оп­позиция «речь/письменность»), то уже самим фактом того, что прививание представляет собой текстовую стратегию, стратегию со­здания некоторого критического текста и как таковое есть процедура писания текста, можно утверждать, что письменность в модусе прививания/палеонимии есть игра — то, о чем говорит Деррида, определяя письменность как игру мира и сцену, на которой эта игра разворачи­вается.

Итак, содержательный анализ письменности должен отталкивать­ся от традиционных метафизических представлений о письменности, как бы негативно он к ним не относился. Это прежде всего касается того, что становится основой деконструктивистской логики прививания/палеонимии понятия письменности — концепции знака. То, что вытекает из классических концепций и было отмечено Деррида, есть проблемы, возникающие у знака с присутствием и настоящим временем, его воз­можность отсутствовать в тот момент времени, который он как будто должен описывать, и, наоборот, его существование тогда, когда от опи­сываемых им явлений уже и следа не осталось, а также появление у зна­ка некоторой дополнительной силы, достаточной для того, чтобы выр­ваться из контекста фиксированного значения и кочевать по различным цепочкам смыслоозначений. Хотя в этой интерпретации Деррида речь идет вроде бы лишь о письменных знаках, его понимание достаточно широко для того, чтобы называть их генерализированными знаками и по сути отождествлять со знаками как таковыми.

Представление о возможности отождествления письменного зна­ка со знаком как таковым становится предметом подробного рассмот­рения в другой работе Деррида «Голос и феномен». Обращаясь к ди­хотомии экспрессивных и индикативных знаков, Деррида показывает, что попытка разделить их не удалась Гуссерлю, ибо любая экспрессия уже уловлена в сети индикации. Различие между экспрессией (выраже­нием) и индикацией (обозначением), т.е. различие, по Гуссерлю, меж-

¹ Derrida J. Signature événement contexte // Marges de la philosophie. — P. 382.

ду знаком и не-знаком, между словом и письменностью, представляет собой, согласно Деррида, различие функциональное или интенциональ­ное, но никак не сущностное (ибо то, что должно отделять экспрессию от индикации, непосредственное не-личное присутствие живущего на­стоящего, оказывается не фиксируемым в языке). Из неудачи гуссер­левской интерпретации вытекает возможность отождествления пись­менного знака со знаком как таковым.

Такое отождествление дает Деррида возможность продвинуться сразу по двум направлениям: вполне законно попытаться приложить (или привить) к знаку письменному те разработки, которые наработа­ны классическими концепциями знака, а также существенно расши­рить объем и содержание самого понятия «письменный знак». Класси­ческие концепции знака исходят, по Деррида, из признания единства означаемого и означающего в знаке, из того, что Соссюр называл би­нарной оппозицией знака. Однако единство в данном случае не озна­чает равенства: предпочтение всегда отдавалось означаемому, по при­чине его близости к Логосу. Формальная сущность означаемого, по Деррида, есть присутствие и привилегия его близости к Логосу как звуку, есть привилегия присутствия. Это неизбежный ответ на вопрос «Что есть знак?», неизбежная реакция на любую попытку подчинить знак вопросу о сущности, вопросу «ti esti».«Формальная сущность» знака может быть определена только в терминах присутствия. Нельзя получить иной ответ на этот вопрос, кроме как изменением самой фор­мы вопроса и началом размышления о том, что знак (перечеркнутый по-хайдеггеровски) есть то, что было неудачно названо вещью (также перечеркнутой хайдеггеровским способом); знак есть единственное, что способно избежать институциализирующего вопроса философии «что есть?..»

Для Деррида очевидно, что знак предшествует истине и сущнос­ти Бытия уже потому хотя бы, что, вопрошая об этом, как и обо всем в этом мире («что это такое?»), мы пользуемся знаком и знаками, кото­рые опосредуют любую нашу попытку выхода к структурам Бытия. Это опосредование традиционно считалось преодолимым в западной философии за счет введения представления о присутствии человека при жизни мира и способности человека посредством языка быть одновре­менным с жизнью этого мира; т.е. представление о том, что по сути своей знаки языка (и любые другие знаки) есть некоторая деривация, что они вторичны относительно Бытия и используются для его описа­ния в ситуациях присутствия. Сама форма/клише ответа на вопрос «что это такое?» — «это есть...» представляет собой модус деривации, ког­да предполагается, что знаком можно уловить нечто (глагол-связка «есть»), а также репрезентировать это «нечто» как существующее преж­де знака, но схватываемое человеком в знаке в момент его присутствия при жизни мира.

Представление о деривационной природе знака содержит в себе, по Деррида, неустранимое противоречие, апорию, которая обращает знак в ничто, в нечто несуществующее. Сама идея деривации истирает знак в его традиционной интерпретации — как репрезентации, одно­временной с жизнью мира. Репрезентация никогда не может быть эле­ментом настоящего, она лишь следует жизни мира и потому всегда за­паздывает по отношению к ней. Выпадение из настоящего времени не позволяет знаку обслуживать, фиксировать, репрезентировать присут­ствие человека при жизни мира. Существование знака лишается смыс­ла, а знак, в свою очередь, лишается и своего реального существования.

Философия присутствия, согласно Деррида, элиминирует знаки в тот момент, когда делает их деривационными: она аннулирует репро­дукцию и деривацию посредством толкования знака как простой моди­фикации присутствия. Однако потому, что эта философия — в сущнос­ти, вся философия и история Запада — располагает именно такой концепцией знака, знак здесь с самого начала и по самой своей сути помечен этим стремлением к деривации или истиранию (effacement).Поэтому реставрация истинного и не-деривационного характера знака, которую, казалось бы, вполне возможно предпринять в противовес клас­сической метафизике, будет (и это совершенно очевидный парадокс) в то же самое время элиминацией концепции знака как такового, равно как и концепции, вся история и значение которой принадлежит гранди­озному проекту метафизики присутствия. Эта элиминация захватит кон­цепции репрезентации, повторения, различия и пр. точно так же, как и те системы философствования, которые на них основываются.

То, что имеет в виду Деррида под явным парадоксом переосмыс­ления метафизической концепции знака, заключается, очевидно, не только в том, что подобное переосмысление способно разрушить все здание метафизики, в котором знак оказывается его основой. Пара­докс любой рефлексии по поводу знака, в том числе и радикального его переосмысления, состоит прежде всего в том, что никакая новая концепция знака не способна вдохнуть в него жизнь мира, ввести знак в структуры настоящего, сделать его присутствующим при жизни Бы­тия. Процедура, которой подвергает знак Деррида, — хайдеггеровс­кое его перечеркивание — относится не только к знаку традиционной метафизики, как предполагает Г. Ч. Спивак ¹, но и к любому знаку как таковому, равно как и к его интерпретации. «Знак является посторон­ним присутствию»², «присутствию, которое и есть Бытие» ³.

Что же в таком случае репрезентирует знак? Репрезентативность неотделима от природы знака, однако если знак не имеет доступа к со-

¹ См.: Spivak G. Ch. Translator's Preface. — P. LXIX. ²Derrida J. Le Voix et la phénomène. — P. 49. ³ Ibid. — P. 52.

держанию мира, то на вопрос о его репрезентативности можно отве­тить только словами Деррида: «Знак репрезентирует самого себя» ¹. «Как только возникает знак, он начинает и начинается повторением самого себя. Вне повторения, репрезентации он не может быть знаком, не мо­жет быть тем, что представляет собой не-само-идентичность, которая регулярно отсылает к тому же самому... то есть к другому знаку...»² Мир в его знаковой репрезентации предстает, таким образом, как цепь не­прерывных отсылок и референциальных сопоставлений, где сплошь фигурируют одни лишь знаки. Мир в том его облике, который только и доступен человеку, являет собой бесконечную знаковую интерпретацию или то, что Деррида называет игрой знака и игрой в знаке.

Соединение понятий «игра» и «знак» не является изобретением де­конструкции, и об этом пишет сам Деррида. В своем известном и часто цитируемом пассаже из «Структуры, знака и игры в дискурсе гумани­тарных наук» он замечает: «Существуют две интерпретации интерпре­тации, знака, игры. Сущностью одной из них является стремление к де­шифрованию; она мечтает о том, чтобы дешифровать и тем самым обнаружить истину или тот источник происхождения, который избега­ет игры, избегает того, чтобы быть знаком, и потому считает саму ин­терпретацию чем-то вынужденным... Другой тип интерпретации, кото­рый не обращается более к истокам, напротив, признает игру своим естественным состоянием»³. Этот второй сценарий игры, как будто бы вполне спонтанный, построен, однако, таким образом, чтобы устремить игру к воспроизведению ситуаций человеческого существования имен­но в мире Бытия, следовательно, к полному присутствию. Эта вторая стратегия, так же, по существу, как и первая, пытается остановить игру, обнаружить начало и конец игры знака посредством реконструкции присутствия, которое уже не может быть игрой вокруг или по поводу мира, а становится жизнью человека в этом мире.

Методология гуманитарных наук в выборе своего исследователь­ского принципа всегда, по Деррида, осциллирует между этими интер­претативными стратегиями, хотя выбирать здесь, строго говоря, не из чего, обе эти стратегии равно (хотя и по разным причинам) недоста­точны. В поверхностных интерпретациях деконструкции явно просмат­ривается ее сведение ко второй стратегии игры. Для того, чтобы обо­значить принципиальное отличие деконструктивистского представления об игре мира в знаке, Деррида называет эту игру «гене­ральной игрой мира». Поскольку субъектом этой игры является знак в его деконструктивистской интерпретации, игра, в которую вступают знаки, есть игра, разрушающая присутствие. Присутствие элемента

¹ Ibid. — Р. 54.

² Derrida J. Ellipses // L'Écriture et la différence. — P. 432.

³ Derrida J. La Structure, le signe et le jeu // L'Écriture et la différence. — P. 427.

здесь всегда есть означаемый и заменяемый референт, описываемый в системе различий и движением цепочки смыслоозначения. Игра все­гда есть игра присутствия и отсутствия, однако, если осмыслить ее не­которым радикальным способом, она должна пониматься как то, что существует прежде появления самой альтернативы присутствия и от­сутствия, прежде мира Бытия. Поэтому для человека игра знаков су­ществует прежде всего существующего, игра становится истоком мира. Именно в процессе знаковой игры, посредством этой игры и должен, по Деррида, конституироваться мир человека.

Из идеи письменности как игры мира вытекает еще одно толко­вание письменности в деконструкции — как сцены истории. Взаимо­отношения деконструкции с понятиями истории и историчности весь­ма неоднозначны: с одной стороны, они рассматриваются как то, что несомненно принадлежит к багажу метафизической традиции, с дру­гой стороны, Деррида обращает внимание на то, что сама тематика историчности появляется в философии достаточно поздно. Проблемой здесь является то, что Деррида определяет как «классический антаго­низм между присутствием и историей». История оказывается тем, что если и соотносится каким-то образом с присутствием, то только лишь как то, что находится между присутствием, обнаруживается между двумя сериями присутствий. «Межприсутственное положение» исто­рии, по Деррида, вполне очевидно в структурализме (хотя и не только в нем), где появление каждой новой социальной структуры становит­ся разрывом с прошлым как прошлым присутствием и переходом к будущему как будущему присутствию. Хотя этот переход структур и конституирует историю, однако обосновать его с точки зрения при­сутствия невозможно. Любопытно, что Леви-Стросс (как до него Рус­со и Гуссерль) вынужден «интерпретировать возникновение новой структуры согласно модели катастрофы... введением в социум несвой­ственного ему мотива природного катаклизма и природности как та­ковой» ¹. Радикальным следствием конфликта истории и присутствия в традиционной философии становится, согласно Деррида, «антиис­торизм классического типа», когда эмпирические явления истории объявляются неподвластными философской концептуализации и по­тому как бы несуществующими для нее.

То, что является невозможным и немыслимым в рамках филосо­фии присутствия, оказывается возможным при отказе от идеи присут­ствия в стратегии деконструкции. История здесь понимается как то, что возобновляет, продолжает движение истории, как промежуток между присутствиями, как окольный путь от одного присутствия к другому. Как таковая история становится «конституированием, утверждением мира знаков, мира, в котором не существует ложь, как и не существует

¹ Ibid. — Р. 426.

истина, мира, источником которого является активная интерпретация» ¹. История, таким образом, становится сценой письменности как игры знаков; мир знаков конституируется в пространстве истории. Однако само конституирование знаков, в свою очередь, является условием ис­тории, если иметь в виду, что история есть единство становления, невоз­можное присутствие отсутствующего источника, генерирующего зна­ковую ткань мира — письменности. Так письменность, будучи игрой мира, становится в деконструкции еще и сценой истории.

Прояснить этот поворот представляется возможным при более подробном анализе самого понятия письменности. Следует заметить, что отношение к этому понятию весьма амбивалентно в деконструк­ции. Не отказываясь, несмотря на все колебания, от метафизического (или вульгарного, по его определению) понятия письменности, Дерри­да оставляет его не только из-за логики палеонимии/прививки, но так­же потому, что письменная графика имеет существенное значение для развития различных типов культур ². Основное внимание, однако, он уделяет анализу письменности в широком смысле слова, которую он называет «пра-письменностью» (archi-écriture).Письменность как сце­на истории и игра мира относится именно к этому второму толкова­нию исходного понятия.

То, почему деконструкция, которая ставит своей целью разра­ботку концепции письменности как archi-écriture,все же сохраняет вульгарное понятие письменности, определяется, по Деррида, самим понятием «archi-écriture,той новой концепцией, чью необходимость я бы хотел обозначить и подчеркнуть здесь, и которую я называю письменностью только потому, что это название некоторым сущнос­тным образом коммуницирует, соотносится с вульгарной концепци­ей письменности» ³. Эта коммуникация весьма отчетливо прослежи­вается в иероглифике, однако существует и в фонетике. Возможность такой коммуникации была обозначена Деррида в его анализе типов знаков, когда, с одной стороны, любые знаки, в том числе и письмен­ная графика, могут рассматриваться как знаки письменности/ arсhi - écriture,a с другой стороны, письменные знаки как графика исполь­зуются для транспортировки знаков письменности и, стало быть, граничат уже с самим пространством archi-écriture.

Если эти различия еще можно каким-то образом уловить, то смыс­ловые различия в использовании понятия «письменность» содержатся лишь в контексте и могут ускользать из рассмотрения. Это связано с многозначностью самого французского слова «l'écriture»,которое в

¹ Ibid. — Р. 425-426.

²Подробнее об этом см.: Гурко Е. Н. Письменность и значение в стратегии

деконструкции. — С. 246-342.

³ Derrida J. De la Grammatologie. — P. 54.

русском переводе может быть обозначено не просто различными смыс­лами, но даже разными словами:

1) как результат — письмо (текст);

2) как процесс — написание (писание);

3) как средство, используемое в процессе, т.е. как средство/про­цесс, — письменность.

В русскоязычной литературе общеупотребительным является пер­вый вариант. Конечно, все три перевода близки друг к другу, так что в содержание «письма» можно включить и процессуальные и опосредую­щие контексты. Однако следует признать, что такое представитель­ство — явно не полное, ибо делается акцент на такие аспекты смысла, которые не являются ведущими не только для archi-écriture,но даже и для вульгарной концепции письменности. Принятый здесь перевод сло­вом «письменность» позволяет в большей мере, чем перевод словом «письмо», выразить содержание и archi-écriture,и вульгарной концеп­ции. «Письменность» совершенно очевидна как процесс и средство «l'écriture»в обоих указанных толкованиях. Несколько менее очевидна связь письменности с письмом, однако если иметь в виду, что письмен­ность, объединяя в себе значения средства и процесса «l'écriture»,неиз­бежно указывает и на результат этого процесса, то перевод «письма» через «письменность» можно принять, хотя и с оговорками. Они каса­ются прежде всего расхожего понимания письменности как письменной графики. Это понимание, однако, вполне укладывается в концепцию «l'écriture»и, в особенности, «archi-écriture»,если анализировать разли­чия типов культур в зависимости от типов смыслоозначения как типов письменности (фонетической, иероглифической или комбинированной, фонетически-иероглифической), принятых в данных культурах ¹.

Обозначая универсальный механизм письменности как «генераль­ную игру мира», игру, ставкой в которой всегда является значение, Деррида не ограничивается только лишь умозрительной схемой игры/ письменности, но стремится объединить ее с конкретным историчес­ким материалом. Правда, само «прописывание» письменности в исто­рических контекстах (если иметь здесь в виду контексты истории как Historié, т.е. исторической науки) наталкивается на противоречие, уже зафиксированное ранее, противоречие, из которого, как отмечает Дер­рида, следует, что «историчность сама по себе увязана с возможнос­тью письменности». Так что письменность старше истории и потому как бы не подвластна (полностью или частично) историческому ана­лизу, ибо открывает само поле истории. Однако в концептуализации письменности, которая сплошь является «не-мыслимой» в рамках тра­диционной науки и философии, исторический ре анализ все же оказы-

¹ Подробнее об этом см.: Гурко Е. Н. Письменность и значение в стратегии деконструкции. — С. 246-342.

вается как бы наиболее возможным из всех «невозможных» способов экспликации, причем сразу по двум причинам: во-первых, из-за того, что ориентация на конкретные факты не позволяет истории уж слиш­ком увлекаться той «логоцентристской репрессией» письменности, которая доминирует во всей западной культуре, н, во-вторых, потому, что сама деконструкция, рассматривая историю в своей «вне-присут­ственной парадигме», представляется наиболее адекватным способом исторической интерпретации.

Историческая интерпретация письменности, наиболее адекватная (вероятно, и единственно возможная) именно в стратегии деконструк­ции (хотя об «адекватности» и «возможности» здесь следует говорить весьма условно), вместе с тем не может не выглядеть достаточно нео­бычно, как, впрочем, и все в деконструкции. Применительно к письмен­ности нетривиальность исторической реконструкции деконструкции заключается прежде всего в том, что, с одной стороны, исторический анализ сливается (ввиду объекта данного анализа — письменности как «игры мира») со всей возможной сферой экспликации письменности/ мира/культуры (в подтверждение этого можно привести высказывание Деррида о том, что «основным и исходным вопросом грамматологии должен стать вопрос о происхождении и эволюции письменности» ¹, т.е. история письменности), а с другой стороны, исторический анализ здесь подчиняется принципиальным идеям деконструкции, что не может не дистанцировать его от традиционной историографии письменности, причем дистанцировать подчас до полного несовпадения с ней. Это, конечно же, не означает, что деконструкция осуществляет насильствен­ную реконструкцию истории письменности/мира/культуры. В ходе сво­ей реконструкции эволюции письменности деконструкция стремится очистить традиционные представления от «логоцентристской репрес­сии» письменности, что неизбежно ведет к кардинальным расхождени­ям ее интерпретаций с традиционными.

В связи с этим сам зачин деконструктивистской истории письмен­ности не может не быть весьма оригинальным, что и подтверждает Дер­рида своей главой «История и системы письменности» в «Грамматоло­гии». То, что предпосылает деконструкция конкретному анализу истории письменности, ее «умозрительное» представление об эволюции письмен­ности, выглядит, по Деррида, следующим образом: «История письмен­ности должна как бы располагаться, циркулировать между двумя эпо­хами универсальной письменности, между двумя универсальными письменностями как таковыми, между двумя грандиозными упрощени­ями, доходящими до наивности, между двумя формами прозрачности и единоголосия: абсолютной пиктографией, дублирующей тотальность природного целого в его необузданном потреблении/поедании означа-

¹ Derrida, J. De la Grammatologie. — P. 23.

ющих, удваивающей естественный мир в бесконечном множестве озна­чений, и абсолютной формальностью графемы, сводящей все траты, все расходы по означению почти к нулю. История письменности и знания — можно было бы сказать, что и история как таковая — не может суще­ствовать иначе, кроме как между этими двумя полюсами. И поскольку история мыслима не иначе как располагающаяся между этими двумя полюсами, невозможно дисквалифицировать мифологию универсаль­ной письменности — пиктографию и алгебру — без того, чтобы не под­вергать опасности сам концепт истории как таковой» ¹.

То, что происходит (или должно происходить, учитывая норматив­ный характер этого высказывания) со знаком в исторической эволюции письменности, представляет собой движение от означающего к означае­мому/значению, которое представляет собой движение фонологизации письменности. Применительно к значению, производимому письменнос­тью, это находит свое отражение в особенностях процесса формирования знака, выноса им в мир того, для чего он, как представляется, функциони­рует, — значения. То, что выносится в мир в качестве значения в рамках логоцентристской культуры, есть уже не просто значение, но значение самого себя, значение-как-самое-себя (как Логос). Эта особенность не могла остаться незамеченной в западной культуре и нашла свое отраже­ние в концепте techn é, предложенном еще античной философией.

Взаимоотношения концепта techn é с концепцией языка в запад­ной культурной традиции достаточно сложны и запутаны, так что Дер­рида говорит о странном парадоксе, которым характеризуется здесь сама фигура techné².Будучи как будто бы неотъемлемой характерис­тикой Логоса/звука, techné в то же время стремится камуфлировать то глобальное движение истирания означающего, которое происходит в этой культуре³, и в этой своей камуфлирующей функции techné начи­нает прилагаться уже отнюдь не к речи/Логосу, а к письменности.