Будова атому 12 страница

На кухне – старая, изъеденная ржавчиной газовая плита, на одной из конфорок чайник. Федор не побрезговал: открыл засаленную дверцу и заглянул в духовку – пусто. Над железной раковиной – сушка с кастрюлей, двумя щербатыми тарелками и двумя металлическими кружками. На столе – две ложки и две вилки, рядом – два табурета. На подоконнике – грязная тряпка. В древнем холодильнике «ЗИЛ» прятались от мышей завернутый в бумагу кусок вареной колбасы, банка собачьих консервов, полбатона хлеба, кулек с гречкой и распечатанная пачка чая. По стене, ничуть не опасаясь Очкарика, деловито пробежали три таракана.

Логово самого опасного в мире убийцы?

В единственной комнате было ненамного лучше. Тоже бедно, тоже грязно, но не так уныло, как на кухне или в коридоре. Начать с того, что ее пол устилал большой ковер. Определить его цвет без химической чистки не представлялось возможным, но узор кое-где читался. Еще один коврик… простите – гобелен! – висел на стене. Дешевая поделка какой-то дешевой фабрики – три охотника на привале, разумеется. Беззвучно травят байки, привнося в жизнь хозяев квартиры свет искусства. Под низко висящим абажуром круглый стол и два стула. Вдоль одной стены раскладной диван, возле – комод, на котором, к своему безмерному удивлению, Волков увидел большую птичью клетку. Подошел ближе и внимательно оглядел скелетик бывшего обитателя: тонкие белые косточки, череп с клювом. Похоже, попугайчик. Заглянул в комод, пахнуло сыростью, где-то внизу лежали тряпки. Федор не поленился, дотянулся, поворошил – ничего. Вытер руку о диванное покрывало и направился к серванту. За стеклом – несколько пыльных чашек и дешевая хрустальная вазочка. За дверцей – пожелтевшие квитанции, какие-то бумажки, пара книг и замшевый мешочек, единственная в квартире вещь, которая производила впечатление относительно новой и чистой. Очкарик взял мешочек в руку – довольно увесистый! – осторожно развязал и высыпал на ладонь монетки. Не меньше десятка тяжелых старинных монет.

«Убийца увлекается нумизматикой?»

Сам Волков в ней разбирался слабо, определить страну происхождения еще мог, но не более, а потому вернул монетки в мешочек, завязал его, подумал и опустил в карман пиджака. Возможно, это зацепка, кончик ниточки, торчащий из клубка. Возможно, коллекция дорога хозяину и он попробует ее вернуть. Возможно – продолжение игры. В любом случае, оставлять мешочек в квартире Федор не собирался.

Покончив с предварительным осмотром, Очкарик подошел к столу и задумался.

Итак, если с ним действительно играют, то какого шага ждут теперь? Как бы поступил обычный следователь, окажись он на месте Волкова?

А вот как: Федор достал телефон, набрал номер и произнес:

– Я хочу установить засаду по следующему адресу…

* * *

Гончар сказал не поддаваться на провокации. Правильно, в общем-то, сказал. Московские искусники наглых чужаков не любят, наелись в свое время, если что не так, сразу бесятся, а уж после вчерашнего наверняка на команду зубы точат. Правда, Бабушка Осень гарантировала нейтралитет, но означал сей нейтралитет лишь одно: без команды не убьют, зато всего остального – сколько угодно.

Как не поддаваться на провокации, Невада знал: не попадаться на глаза тем, кто может эти самые провокации устроить. Но одно дело знать, и совсем другое – не попадаться. Москвичи пронюхали, что Гончар привез с собой Вонючку, москвичам известны привычки Круса: если он в городе, значит, или «Балчуг», или «Мариотт Аврора», что на Петровке, стало быть, отыскать объект заинтересованным лицам не составит никакого труда. Поэтому после встречи с Дантистом, а особенно после визита к Беспалому, Невада всерьез подумывал над тем, чтобы съехать из отеля на съемную квартиру, но передумал. Если бы ему пришлось убить Шамана, тогда… тогда, может быть, и скрылся бы. А так…

Невада давным-давно понял, что избавиться от неуверенности в себе и от липкого страха, что преследовали его со времен нищего детства, можно только на кураже. Только удаль способна скрыть слабость, и постепенно показное молодечество стало его натурой.

Его настоящей натурой.

Что бы Крус ни делал, он всегда старался выбирать самые яркие решения. И не важно, были ли при этом зрители или нет. Невада с размахом гулял, мучаясь на другой день жутким похмельем, с размахом играл, проигрываясь порой до последнего цента, с размахом занимался любовью, иногда с помощью мощных афродизиаков, с размахом выяснял отношения, что периодически приводило его в тюремную камеру. Жил на полную катушку, далеко за пределами «золотой середины», потому что знал себя: стоит дать слабину – покатится, минует «золотую середину», не заметив, и начнет влачить существование. Не было в нем настоящей внутренней силы, которая дарит спокойную уверенность в себе. Только кураж.

А потому Крус не покинул отель и даже не стал отсиживаться в номере. Проснулся, повалялся в кровати, принял душ и отправился на поиски «приличного ресторана» (из тех, где чашка кофе за полсотни баксов) на предмет позавтракать.

И, разумеется, попался.

Провокация состояла из двух частей. Первая – худенький, но, как потом выяснилось, жилистый и крепенький мужчина, – безобидно курила, облокотившись на припаркованную у тротуара машину. Выглядела эта часть провокации неприметно, подозрений никаких не вызывала, а потому толчок, который получил проходящий мимо Крус, оказался неожиданным и резким.

Издав громкое «Fuck!», Невада влетел в арку, находившуюся аккурат напротив, и сразу же напоролся на внушительный кулак второй части провокации. Части габаритной и мощной.

Крус драться умел, однако в этом бою шансов у него не было.

Первый удар пришелся Неваде в грудь, начисто сбив дыхание. Второй – в скулу. Обычно Крус выдерживал два-три прямых в голову, однако на этот раз поплыл после первого – кулачищи у противника оказались пудовыми. Сквозь царящий в голове шум донеслось: «Отойди, Кузнец, убьешь ведь!», и на тело обрушился град ударов ногами. Это старалась первая часть провокации. Получалось у нее весьма болезненно, но не смертельно. Несколько секунд побоев, после чего худенький присел на корточки и вежливо произнес:

– Вам бы к врачу, мистер. А потом уехать из Москвы к … матери. Желательно – навсегда.

На этих словах провокация закончилась.

Однако Невада поднялся на ноги не сразу, минут через пять. А до этого времени размышлял над тем, что Гончар его вновь подставил: перед поездкой Крус спрашивал шефа, в городе ли Кузнец, и старый хрыч уверил его, что самый здоровенный из московских искусников греется с семьей на Кипре.

«А ведь знал бы, что Кузнец в Москве, обязательно съехал из отеля…»

* * *

Людмилу Савельевну Рижскую Волков знал уже семь лет, познакомился, расследуя дело, связанное с хищениями из запасников Исторического музея.

В лихие годы ельцинского правления волшебная буковка S, перечеркнутая двумя вертикальными штрихами, сладким наркотиком туманила головы бывшим советским людям, и на продажу выставляли все, до чего могли дотянуться: кто-то торговал военными секретами и государственными тайнами, кто-то нефтью и газом, кто-то – историческими и культурными ценностями. Федор понимал, что до всех торгашей ему не добраться, но когда появлялась возможность, преследовал их с гораздо большим ожесточением, чем остальных преступников. Воров, гадящих исподтишка бесчестных тварей, Очкарик ненавидел куда больше, чем убийц. В тот раз все прошло успешно: похищенное взяли на границе, пара таможенников и четыре деятеля культуры отправились на нары, а Волков, помимо грамоты и благодарности, заполучил несколько любопытных контактов из среды интеллигенции, можно сказать – богемы.

И в их числе – Рижская.

В прошлой жизни, той, что была до распада СССР, Людмила Савельевна служила скромным научным сотрудником скромного исторического института: копалась в бумагах, перебирала пыльные архивные папки, пописывала статьи на профессиональные темы и мечтала о кооперативной квартире. Новая реальность заставила семейство Рижских кардинально поменять отношение к бытию. Глава семейства, успевший понаписать статей до звания доцента, оставил науку и подался в бизнес. Правда, в свободном плавании лавров не снискал, но познакомился с нужными людьми и с их помощью пристроился мелким столоначальником в крупную компанию. Хороший доход позволял ему без стеснения называть себя «деловым человеком». Сама же Людмила Савельевна тоже покинула опостылевший институт, но, в отличие от супруга, выбрала журналистику. В начале девяностых годов, когда домохозяйки строем шли в бухгалтеры, спортсмены в убийцы, а кандидаты наук торговали машинами и металлом, у каждого появилась возможность попробовать себя на любом поприще. У кого-то получалось, кого-то швыряло оземь, кто-то продолжал пробовать до старости, так и не находя себе дело по душе. Рижской, можно сказать, повезло. Будучи дамой неглупой, она выбирала для своих материалов только те темы, в которых разбиралась досконально: Москву, изменение лица города, влияние новостроек на архитектуру, спасение исторических памятников. Людмила Савельевна яростно выступала в защиту остатков московской старины, не боялась враждовать с чиновниками и строительными фирмами, не стеснялась идти на шумный скандал, а потому очень скоро обрела твердую репутацию честного и бескомпромиссного журналиста. Помимо статей в солидных изданиях, появились тематические программы на радио и телевидении. Крупной звездой Рижская не стала, но известность обрела, а главное – обладала нужными Волкову связями.

Федор понимал, что сама Рижская вряд ли сможет дать консультацию по поводу найденных монет, но надеялся, что она выведет его на опытных нумизматов. И не просто выведет, а должным образом отрекомендует.

Потому из логова Оружейника Очкарик сразу же направился в дом Рижских, благо ехать пришлось недалеко.

– Кофе?

– Людмила Савельевна, я ненадолго.

– Вы всегда торопитесь, Федя, – посетовала Рижская. – Приходите в гости к женщине и прямо с порога: я ухожу. Это невежливо.

– Невежливо сразу же соглашаться принять угощение.

– Оставьте манерность и проходите в гостиную!

– Ваше любимое тирамису.

Волков давно изучил собеседницу, а потому прикупил по дороге несколько пирожных.

– Вы умница, Федор, – расплылась в улыбке Рижская. – Кофе будет готов через пять минут. – И уже с кухни крикнула: – Как Степан?

– Нормально.

А что еще может ответить мужчина?

– Моя знакомая готовит цикл детских передач для НТВ. Какие-то викторины… или что-то в этом роде… Если хотите, я могу посодействовать.

– Я спрошу.

– Пусть мальчик развлечется.

Очкарик не был уверен, что сыну понравится затея. Хотя… телевидение, съемки… какое-никакое, а приключение. Будет в школе хвастаться.

– Это не так глупо, как может показаться со стороны, – продолжила Людмила Савельевна, внося в гостиную поднос с кофе. – Мой старший ходил играть в «Сто к одному», и, знаете, получилось очень весело. А вы не хотите попробовать?

– Я?

– Представляете, как будет забавно: МВД против ГУВД? Или МВД против ФСБ?

«Нам этого и в жизни хватает», – подумал Волков, принимая чашку с кофе.

Рижская в конце концов успокоилась, уселась напротив Очкарика и осведомилась:

– Рассказывайте, что у вас произошло?

– Нашел небольшую коллекцию и решил узнать ваше мнение. – Волков достал из кармана мешочек и высыпал на стол монеты. – Вот.

– Любопытно… – Людмила Савельевна нацепила на нос очки и принялась разбирать металлические кружочки. – Какое богатство…

Сначала Рижская ковырялась в монетах без особого энтузиазма, как говорится, раз уж пообещала… однако вскоре проснулся сидящий в ней историк, и глаза Людмилы Савельевны заблестели.

– Ой, какая прелесть! – Она поднесла к глазам одну из монет. – Серебряная полуполтина Алексея Михайловича!

– Редкость? – немедленно осведомился Федор.

– Достаточная… А это пятикопеечник восемнадцатого века… А эта… – Женщина задумалась, глядя на крупную монету, одну из сторон которой украшало искусное изображение парусника. – Нет, это не наша.

– А чья?

– Впервые вижу, – с детской непосредственностью ответила Рижская. И вслух прочитала выбитый девиз: – «In vado salutis esse». – «Быть на мели».

– Занятное пожелание, – пробормотал Очкарик.

– У римлян это означало «находиться в безопасности», – объяснила Людмила Савельевна. – Так что пожелание весомое.

Она отложила в сторону русские монеты и некоторое время рассматривала остальные, те, которые Волков не сумел идентифицировать.

– Очень красивые.

– Я тоже не могу сказать о них ничего другого, – улыбнулся Федор.

– Извините, увлеклась, – Людмила Савельевна тоже улыбнулась, взялась за ложечку и отломила кусочек пирожного. – Я совсем забыла, что вы по делу.

– Таким уж я уродился.

– Одно слово – мужчина! Эдуард Геннадьевич такой же, даже в выходные на телефоне висит, все что-то решает, с кем-то договаривается…

В присутствии посторонних Рижская называла супруга исключительно по имени-отчеству. И всячески подчеркивала свое к нему уважение. И готова была часами рассказывать о его достижениях, а потому Очкарик мягко, но настойчиво вернул разговор в интересующее его русло:

– Сколько может стоить такая коллекция?

– Увы, Федя, не имею ни малейшего понятия. – Несмотря на то что Рижская ни на секунду не прекращала говорить, она успела покончить с первым пирожным и взялась за следующее. – Однако, если я правильно поняла, вы и не рассчитывали на полноценную консультацию, так?

– Вы читаете мысли.

– Это было несложно. – Рижская задумчиво повертела в руке ложечку. – Вам нужен Карпов. Точно, Александр Григорьевич Карпов, лучшего нумизмата в Москве нет.

– У него большая коллекция?

– Огромная! – Людмила Савельевна широко раскрыла глаза, показывая, насколько велико собрание Карпова. – И очень-очень известная. Он часто выставляет ее в разных музеях, даже за рубежом. Одним словом, Федор, у Карпова вы получите самую лучшую консультацию. А я позвоню Александру Григорьевичу и предупрежу, что вы приедете.

– Буду признателен.

– Какая ерунда, право слово… – Рижская вновь взяла в руку монету с парусником, повертела ее перед глазами, поднесла чуть ближе и негромко сказала: – А знаете, Федя, я, конечно, не специалист, но мне кажется, что эта монета – новодел.

– В смысле недавно изготовлена? – насторожился Волков.

– Да.

– Почему вы так решили?

Металлический кружочек, вызвавший у Рижской подозрения, отличался от остальных только размерами и резьбой… или как там оно называется – чеканкой? Излишней потертостью не выделялся, но и старым не казался. Блестел не лучше и не хуже других.

– Эта монета слишком хорошо сделана для прошлых веков, слишком точно, – пояснила Людмила Савельевна. – Повторяю: я не специалист, Александр Григорьевич расскажет вам больше, но мне кажется, что ее делали с использованием современных точных инструментов.

Любопытно… Для чего изготавливают старинные монеты? Чтобы продать их как подлинные. Но в этом случае фальшивомонетчики обязаны передавать все недостатки образцов: некачественную чеканку, неидеальные окружности… Подделку, безусловно, можно отличить, но не с помощью эксперта уровня Рижской.

– Вы ищете изготовителя поддельных раритетов?

– Нет, совсем нет. – Очкарик помолчал. – И даже не фальшивомонетчика. Эта коллекция стала… скажем так – неожиданной находкой. А если вы правы, то еще и загадкой.

– Возможно, я ошибаюсь, – пожала плечами женщина. – Карпов скажет точнее.

Разговор как-то сам собой закончился, пирожные – тоже, пора бы и честь знать, как говорится. Однако Волков, уже собравшийся поблагодарить хозяйку дома за гостеприимство, неожиданно для себя спросил:

– Скажите, Людмила Савельевна, вот вы знаете много историй о Москве…

– У меня скоро выйдет книга, – похвасталась Рижская. – Неужели я не говорила?

– Нет.

– Сборник статей об истории Москвы.

– Поздравляю, – расцвел в улыбке Очкарик. – Обещаю купить и прочитать.

– Ах, оставьте, я подарю вам экземпляр с автографом. Если бы вы знали, Федя, как тяжело далась мне эта книга… Столько нервов, столько труда… Я сверяла каждую букву…

– А среди этих историй есть магические? – спросил Волков.

Спросил, как в омут ухнул. Все, обратной дороги нет, слово произнесено. Причем слово для него совсем нехарактерное.

– Магические? – удивленно переспросила Рижская.

– Да. Магические, мистические? Такие, знаете, с чертовщинкой непонятной?

Людмила Савельевна приподняла брови:

– Почему вас это интересует?

Волков напустил на себя смущенный вид. Впрочем, сделать это было несложно.

– В расследовании, которое я сейчас веду, есть несколько весьма странных обстоятельств.

– Следы укуса на шее трупа?

«Нет. Вовремя сломанная видеокамера и убийца, который ЗНАЕТ все наперед…»

– Ни в коем случае! Никакого Голливуда, и практически все можно, при желании, объяснить, но…

– Велико желание списать непонятные эпизоды на магию?

– Да и желания нет, – покачал головой Очкарик. – Вы ведь меня знаете, Людмила Савельевна, я человек прагматичный. Просто, когда странных фактов накапливается слишком много, начинаешь выстраивать систему.

– Ищите рациональные объяснения, – посоветовала Рижская. – Магии в Москве нет и никогда не было. Вот Иерусалим, Лондон, Париж, Прага, Питер, в конце концов, там – да. Вы слышали о пражском големе?

– Э-э… немножко.

– А граф Сен-Жермен? А загадки ордена тамплиеров? – Глаза Людмилы Савельевны вспыхнули. Ей хотелось туда, на запад, в тайны мадридского двора и подземелья Парижа. В настоящую жизнь, полную исторических загадок. – Что может быть интересного в Москве?

– Чем же мы провинились? – хмыкнул Федор.

– Магия, мистика, эзотерические учения – они развиваются там, где есть пытливый ум и поиск, – наставительным тоном пояснила Рижская. – Где образованные люди ищут все возможные пути познания мира. Образованные! Философский склад ума и непременно образование. Вы чувствуете, как это не совпадает с российскими реалиями? Здесь, извините, даже аристократы были быдлом. Прощай, немытая Россия! Между прочим, сказал это русский поэт. Интеллектуальная пустыня с редкими оазисами, которые только подтверждают правило. Какая уж тут мистика? И не следует забывать о диктате православной церкви, которая веками подавляла людей, превращая их в стадо.

– Подавляла или оберегала?

– Массовые репрессии церкви…

– Вы говорите об инквизиции? – невинно осведомился Волков.

Рижская покачала головой:

– Если в официальной истории России не было инквизиции, это еще не значит, что не было убийств. Население России постоянно подвергалось репрессиям…

Людмила Савельевна затянула монолог, перебить ее было делом сложным, и к тому же продемонстрировало бы невоспитанность гостя. Заскучавший Очкарик тихонько барабанил пальцами по столу и с тоской думал, что следовало прощаться вовремя.

* * *

Людям нравится смотреть с высоты, нравится смотреть далеко, нравится видеть перспективу. Открытые просторы вдохновляют и молодежь, и стариков, заставляют дышать полной грудью, наполняют силой. Открытые просторы радуют глаз, тем более – глаз горожанина, обреченного коротать дни в лабиринте каменных стен. Именно поэтому места, с которых открывается вид на город, всегда привлекают внимание его обитателей. Становятся знаковыми, в чем-то даже сакральными и уж во всяком случае известными каждому жителю. Воробьевы горы, колокольня Ивана Великого, Останкинская башня, сталинские высотки и современные небоскребы – люди машинально отмечают подобные места, машинально пытаются представить, что именно можно разглядеть с их высоты: весь город или только его часть? Если часть, то какую? Будет ли виден мой дом? Место моей работы? Мой любимый парк?

Людям нравится перспектива. Ощущение простора, ощущение полета над с детства знакомыми улицами дарит надежду. Не какую-то конкретную надежду, а абстрактное понимание того, что ты способен на многое. А может быть – даже на все.

А если ты уже добился многого? Если ты уже способен почти на все?

В этом случае вид расстилающегося у ног города заставит тебя надуться от самодовольства, вызовет высокомерную ухмылку: «я – хозяин!» либо погрузит в неспешные размышления. Мягкие, спокойные и немного сентиментальные размышления ни о чем и обо всем сразу, отвлекающие от повседневных дел. Размышления человека, на мгновение прервавшего стремительный бег.

«И все-таки почему здесь столько храмов?»

Меньше, чем в Непале, но много, много больше, чем в любой европейской столице. Куда ни кинь взгляд, обязательно увидишь один или два купола, даже сейчас, после того как красный каток безжалостно прошелся по старой Москве. Что осталось от знаменитых сорока сороков церквей? Единицы, единички… а куда ни бросишь взгляд, увидишь купол или два.

«Почему здесь столько храмов?»

Потому что Третий Рим? Тогда почему не построили сорок сороков Колизеев?

Потому что боялись Господа больше других? Судя по тому, как себя вели, – нет. Жили, как все остальные: и воевали, и бунтовали, и преступники были, и праведники, и обманывали, и совершали подвиги. Все было.

И вопрос этот был. Он задавал его и сто, и двести лет назад, и еще раньше. Он говорил с теми, кто строил очередную церковь, вторую или третью на улице, он спрашивал – зачем? И наталкивался на непонимающие взгляды: как это зачем? Они словно на разных языках говорили: зачем вам еще один храм? А что же нам, публичные дома строить? Он не унимался, но все его усилия пропадали даром. Он не мог понять, они не могли объяснить.

Вера – это слишком сложно. Вера – это не купола и кресты, вера – внутри. И именно то, что внутри, заставляет поднимать к небу купола и наполнять просторы колокольным звоном.

Вера – это слишком сложно. Ты можешь быть великим ученым, гением цифр или сил, познать законы материального мира, но спасуешь перед неграмотным крестьянином. Потому что ты стремишься знать, а он – чувствует. Ты считаешь его дикарем и религиозным фанатиком, а он смотрит на тебя, как на бездушную деревянную марионетку.

И ты, умный, знающий, проникший в суть вещей, неспособен найти ответ на простой вопрос:

«Почему здесь столько храмов?»

Колесо обозрения, построенное на ВДНХ, недолго носило титул самого большого в Европе, аккурат к миллениуму вредные англичане воздвигли свой аттракцион, уязвив гордость московского градоначальника. Ходили, правда, слухи, что Церетели предлагал переплюнуть жителей туманного Альбиона, изваять колесо обозрения в бронзе, а вместо спиц приделать Петра Первого в позе леонардовского анатома. Но денег, как обычно, не хватило, получился лишь Петр, странно смахивающий на Христофора Колумба, которого и воткнули на стрелке Москвы-реки, задницей к Кремлю. Колесо же осталось прежним, хоть и потерявшим в европейском статусе, но все равно симпатичным. Недотягивающим даже до пояса Останкинской башне, зато общедоступным, и многие москвичи не отказывали себе в удовольствии прокатиться на нем, чего уж говорить о гостях?

Гончар приехал к колесу минут за пятнадцать до назначенного срока. Купил билет на один оборот, а подойдя к контролеру, извлек из кармана пару заграничных бумажек крупного достоинства и сообщил:

– Я не знаю, сколько времени проведу на аттракционе.

– Любите кататься? – Контролер ловко выхватил купюры.

– Я встречаюсь с женщиной, которая подъедет чуть позже, – объяснил Гончар. – Нам надо поговорить. Надеюсь, нас не будут беспокоить?

– Ни в коем случае.

Контролер наверняка рассказал коллегам о требовании посетителя, возможно, они даже посмеялись над странным мужиком, назначающим свидание на колесе обозрения, возможно, сострили по поводу «детства», в которое впадают некоторые… и были до крайности изумлены, увидев, кто приехал на встречу.

Минут через двадцать после того, как Гончар занял кабинку и принялся путешествовать по кругу, возле колеса остановился черный «Мерседес». Вылезший из него детина – аккуратно подстриженный, в хорошем костюме, белой рубашке и галстуке – неспешно подошел к контролеру и сообщил:

– Нас ждут.

Работник обозрения кивнул: он понял, о ком идет речь, и указал на приближающуюся кабинку:

– Здесь.

Детина вернулся к машине, распахнул заднюю дверцу и подал руку старушке в глухом сером платье дореволюционного покроя.

«Кино, что ли, снимают?» – промелькнуло в голове контролера.

Тем временем кабинка добралась до места посадки, старушка с помощью детины забралась в нее, уселась в кресло и что-то негромко сказала. Сопровождающий кивнул, тоже вошел в кабинку и локтем выбил изнутри одно из стекол.

Звон разбитого стекла заставил контролера опомниться. Кабинка медленно поднималась, оставшийся внизу детина провожал ее взглядом, а возле «Мерседеса» прогуливался еще один здоровяк, слегка увеличенная копия первого. Именно появление второго телохранителя убедило работника обозрения: милицию лучше не вызывать – мало ли как все обернется? Вместо этого он подошел к скучающему у кабинок детине и осведомился:

– А стекло, извините, зачем кокнули?

– Хозяйка любит курить, – невозмутимо ответил здоровяк и протянул контролеру несколько купюр. – Это за беспокойство.

Бабушка Осень разместилась в кабинке весьма удачно: дым трубочного табака, ароматный и легкий, в закрытом пространстве способен выдавить слезу из любого глаза, а сейчас он уходил в разбитое окно, оставляя собеседникам лишь терпкий аромат. Старушка, насколько помнил Гончар, не являлась приверженкой какого-то одного сорта табака, но отдавала предпочтение голландским маркам, насыщенным и приятным.

«Интересно, а что она курила до того, как голландцы занялись табаком?»

Гончар никак не мог выйти из состояния неспешных размышлений, в которое погрузился, путешествуя по кругу московского колеса. Никак не мог настроиться на деловой лад, и вместо конкретных вопросов, на которых следовало заострить внимание, в голову лезли неподходящие мысли:

«И почему она не может одеваться как все? Зачем привлекать к себе внимание?»

– Я слишком стара, чтобы идти на поводу у общества, – произнесла старуха. – В этих же одеждах мне комфортно и внешне и внутренне.

– А мне удобнее не выделяться, – брякнул Гончар.

– В самом деле?

Ироничный тон Бабушки Осень заставил мужчину встряхнуться.

«Мерзавка слишком хорошо меня знает!»

– Я не люблю привлекать к себе излишнее внимание, – объяснил Гончар.

– До тех пор, пока тебе это не нужно.

– Я действительно не люблю выделяться!

«Черт! О чем мы говорим?!» Намеченный план разговора летел в тартарары.

– Внешне. Но ведь тебе приятно ощущать свое превосходство?

– Ты веришь в равноправие?

– Я верю во взаимоуважение.

– Разве мы говорили не об одежде?

– Мы говорили о том, что ты пролил кровь, – резко бросила старуха и выдохнула дым Гончару в лицо.

Кто еще мог позволить себе подобное? Гончар, во всяком случае, таковых не знал. Точнее, встречал изредка, но не забывал вправлять глупцам мозги. А вот хамство Бабушки Осень приходилось терпеть. Проклятая долгожительница подмяла под себя всю Москву, да что там Москву – все российские искусники ее слушаются! Оскорбишь старушку, и ее отмороженные vnuchata, не задумываясь, набросятся на Гончара.

На Гончара!

«Чем же эта стерва их взяла?»

– Мы не убивали Беспалого, – хмуро ответил мужчина, вглядываясь в шпиль Останкинской башни. – Он сам выбрал путь.

– Если бы не ваше преследование, Гриша был бы жив.

– Уверена?

– Нет, – поколебавшись, ответила старуха. – Но знаю, что в спокойной обстановке Гриша трижды подумал бы, прежде чем отправиться в ванную.

– А раз не уверена, не смей меня обвинять! – Гончар тоже умел быть грубым. – Мы хотели только поговорить с Беспалым.

– А ты уверен?

– Да.

Бабушка Осень ядовито улыбнулась, но дым, после некоторого размышления, выдохнула в окно, затуманив московский пейзаж эфемерными остатками голландского табака.

«Она курит, как склонная к суициду лошадь, а зубы остались белыми! Почему?»

Причем свои зубы, а не фарфоровая подделка – в этом мужчина не сомневался.

– Беспалый не был москвичом, вы не гарантировали его защиту, мы его не убивали, – продолжил Гончар. – Тебе не в чем меня упрекнуть.

– Ты не относишься к числу тех, кого я стану упрекать, – ровно произнесла старуха. – Если ты отступишь от договора, я тебя ударю.

– Знаю, – спокойно ответил Гончар. – Это все?

– Нам не понравилось, что пролилась кровь искусника. Старшие внуки понимают, что уговор есть уговор, они вмешиваться не станут. А вот среди молодых могут найтись горячие головы, которые не послушаются даже меня. Или не смогут сдержаться, встретив тебя или твоих слуг. Я позвала тебя, чтобы сказать: это не будет провокацией с моей стороны, но если вы выйдете за рамки дозволенного, я буду крайне недовольна.

– Это угроза?

– Нет, угроза будет сейчас. – Бабушка Осень пососала трубку. – Я решила изменить договор. Теперь у тебя есть два дня, начиная с этого момента. За это время ты должен успеть завершить свои дела. Не успеешь – не обессудь.

Неприятно, очень неприятно. Гончар чувствовал, что вот-вот выйдет на след противника, что двух дней ему вполне хватит, но он не любил работать в цейтноте.

– Мне не нравится, что ты изменила договор.

– Ты пролил кровь, Гончар, искусники меня поймут.