Ф. Честерфилд

Эта история началась много тысяч лет назад, когда виски времени ещё не серебрила седина, а люди жили в долинах великих рек, поклоняясь своим могучим и грозным богам. Как жалкие останки тех лет, до нас доходят разбитые глиняные кувшины, копья, надписи на стенах усыпальниц, своим древним, мёртвым языком говорящие о великих царях, о великих свершениях, о великих войнах и крови, что некогда творились на земле. Пред нашими взорами в холодных залах музеев предстают лишь крохотные обломки тех тёмных дней – немые свидетели безвозвратного ушедшего и утерянного, ибо руины проклятых городов молчат. Они ведь тоже мертвы.

И ни осталось никого и ничего – лишь смутные упоминания, коим не суждено быть расшифрованными, и легенды, коим не суждено быть понятыми – чтобы рассказать о стране, которую жестокие тираны прошлого называли Раассой, Обителью Змей...

День клонился к закату. Постовой сонно сплюнул себе под ноги и вновь уставился на опостылевшую зелёную равнину, простиравшуюся от подножия стен восточных врат Кандигирры к темнеющим вдалеке водам Евфрата. Лучи солнца, полыхавшего в раскаленном докрасна небе за спиной, гасли и умирали. Но город всё не затихал.

Цепочки грязных, покосившихся лачуг тянулись от окраин к небольшим, одно- и двухэтажным домам, а те, в свою очередь, к особнякам богатеев. В сердце Кандигирры возвышался Мер-Тафет, царская цитадель, построенная прапрабабкой Матери[54], Эрешой. Некогда из кирпича-сырца, а теперь добротный, из огромных каменных плит, доставленных в столицу из каменоломен Града Гор, Маралтаса, обнесённый стенами толщиной в арыш[55], величественный и угрюмый – невольно он заставлял содрогаться даже в самый жаркий полдень. С юга к нему примыкал храм Тиамат[56], площадь перед которым была полна народа, а с севера – святилище бога Иеригала[57]. Прямые широкие проспекты и кривые, извилистые улочки, испещряли раскинувшийся город вдоль и поперёк. На две неравные части – Старый город и Слободы – делил Кандигирру шрам иссиня-чёрных вод Маврического канала, некогда прорытого, чтобы избавить улицы от канав с нечистотами и проложить прямой путь к Гавани для кораблей, что ходили по Евфрату.

В предвечерней суете город копошился и бурлил. Над базарами витал запах подгнившей рыбы и свернувшегося за день молока. Работяги – рыбаки, кожевенники, земледельцы, плотники, охотники – медленно расходились по убогим хибаркам. Торговцы, кто побогаче, вели нагруженного под завязку осла или раба, другие взваливали огромные тюки себе на спины, и, согнувшись под непосильной тяжестью, брели кто куда. Через канал, сопротивляясь шальному течению, медленно плыли по своим берегам утлые дырявые лодочки. Во чреве тёмных узких улочек, где двоим не разойтись, точили ножи разбойники. В Старом городе безраздельно хозяйничала банда Бурого, а за Слободы вот уже много лет, как раки в одной корзине, дрались мелкие сумбурные шайки с лихими атаманами, за чьи головы Городская Стража не предлагала и серебрянника. Так, незаметно, под шум засыпающего и просыпающегося города, на Кандигирру опускалась ночь.

С заходом солнца духота стала спадать. С берегов могучей полноводной реки повеяло благословенной прохладой.

И в час, когда луна заняла своё место на бесконечно-чёрном небосклоне, на две сторожевые башни у врат Мер-Тафет взошли Иеригаловы монахи. В полной тишине, не встретив и лишнего взгляда у постовых, они встали лицами к четырём сторонам света, и в один момент город обагрили ритуальные крики. Они выли молитвы к своему богу смерти, прося у него милостей для только что почившей Матери Раассы, старой царицы Ос-Тимушет. Только отзвучали крики, в городе воцарилось странное, почти мистическое молчание. Из домов стали появляться горожане, и их взгляды были прикованы к самой высокой точке Кандигирры – к башне Матери. На ней реяло огромное белое полотнище, самый страшный знак во всех необьятных землях Обители Змей: знак смерти Матери.

[ Едва весть о смерти моей Матери раскатилась по тронным залам и родовитым домам Эреду [58], Хадифа [59], Ура [60] и Кимета [61], как в Кандигирру [62] потекли обозами поминальные подношения. Будто её хотели похоронить во всём этом. Из далёкой долины реки Инд, через Сенаар [63], везли бирюзу, сердолик, расписные ларцы с тончайшей инкрустацией серебра; чрез Врата Бога по Дороге Процессий тянулись караваны с лазуритом, елеем, корицей и фимиамом; Красное море бороздили ладьи, несущие дары Нила: сосуды из стекла и фаянса, ливанский кедр, золото и слоновую кость. ]

Умукин поднёс грубую, мозолистую ладонь к глазам и всмотрелся в плавленый оранжевым горизонт.

-Ну что? – с надеждой из-за спины ломким юношеским голоском окрикнул его старший сын.

-Сам глянь, скотина плешивая! – с досадой сплюнув, гаркнул он.

Полдень. Жара достигла своего апогея. Наверное, люди прогневили богов, и оттого-то раскалённой солнце так нещадно палило, а не то ледяные, не кто кипящие ветра обжигали коричневую кожу. Умукин достал бурдюк с водой, откупорил крышку, но на истрескавшиеся от жажды губы упало только несколько капель. У старшего сына воды было ещё на дне, но он, обиженный, смолчал.

Умукин зло стеганул осла; остальные погонялы последовали его примеру. Над золотыми песками прокатился крик измученных жаждой, пустобрюхих животных, мерный скрип и перестук несмазанных колёс двух кибиток, обтянутых кожей, в которых сидели женщины и малые дети. Зазвучал усталый говор, звон и другого рода звуки, возвещавшие на многие расстояния вперёд о том, что идёт караван. Медленной вереницей он упрямо двигался на север, не желая сдаваться на милость жестокой пустыни.

Слепо ползло вперёд время. Умукин всё больше гневался, и всё яростнее свистела его плётка. День клонился к западу; парило. Ладонью утерев со лба пот, он в очередной раз с угасающей надеждой глянул на горизонт. Никого. Силы на этом иссякли, он натянул поводья и неуклюже, пыхтя, слез на землю.

-Стоим.

Новость облетела люд:

-Сказал, что здесь.

-Далече не идём, привал.

-Пущай зверьё отдыхает…

Как опытный предводитель, Умукин знал, что без воды долго стоять нельзя, ведь путь всегда отбивает желание у особо разговорчивых задавать лишние вопросы. Тем не менее, он стянул с поклажи свёрток с вяленой рыбой, а жадные взгляды своих помощников пресёк окриком:

-Эй-эй! Делать ли вам нечего?

Караванщик уселся в тени своего осла, который безропотно держал на горбу тяжёлые поклажи. Подтянув под себя кривые короткие ноги, Умукин стал жевать. От соли губы щипали и болели, но выделялась слюна, и немного утоляла его жажду. Он думал.

Итак, шестого дня как он вышел из Маралтаса[64] по Фиванскому тракту и направился сквозь бесконечные ущёлья Тихих гор. Всё шло как обычно – через полтора дня показалось озеро И-Рык, через сутки – селение Тучеши, далее – переправа через реку, через два дня – практически вымерший за годы войны город И-са, и, к утру четвёртого дня, впереди маячили зыбучие дюны пустыни Телех.

По уговору, в полдне пути от Кхал-ат-и[65], караван Умукина должен был встретить его брат Ирир с запасами воды. В урочном месте в урочный час Ирир не появился. Простояв там около суток, Умукин решил, что пошёл в неверном направлении, и повёл своих к северо-востоку, надеясь найти брата у Скал Скорпионов, однако же, и там не было ни души. Поплутав по округе, он совсем запутался, и никак не мог понять, где в конечном итоге оказался. В сердце начинало скрестись подленькое отчаяние.

Недалече как месяц назад, в трактире города Ларзтаха, что на востоке Раассы, в южных окраинах Гиблых Болот, Умукин самолично бахвалился, что он – сын верблюдицы[66], что нет человека, который бы знал каждую тропку Юнаарских и Идокийских земель, весь юго-запад и тракт к Красному морю[67] так, как он, Умукин-Аммуз-Мат, сын Ширату, сыновей Хелеттовых.[68] А ныне он, понурив голову, сидел посреди пустыни Телех, почти у самой Кандигирры, и не знал куда идти. Впрочем, идти было некуда: где бы они не находились, воды не хватало ни до одного из предместий Кандигирры.

Умукин поднял тяжёлый, мутный взгляд: куда ни глянь, одни колючки и солончаки, да ощерившаяся горячая земля, свирепо дышащая жаром. Небо, без единого облака, безжалостно манило прохладной синевой.

«Торопиться больше некуда» - понял старый караванщик, и неожиданно смирился.

Солнце начинало садиться, и истощавшая, сгорбившаяся тень поползла от Умукина на восток. Остальные всё не решались нарушить угрюмые думы хозяина. Он пытался восстановить в памяти всю картину местности и связать её с частями света, но в голове плыло и плясало, мысли походили на клубок змей. Остальные всё не решались нарушить угрюмые думы хозяина, а лишь исподлобья за ним наблюдали. Нутром чувствуя беду, они перешёптывались, но стоило его фигуре пошевелиться, как обеспокоенные и даже возмущённый взгляды гасли и глотались необдуманно просившиеся на язык слова. Наконец, к нему решился подойти старший сын.

-Отец! – он сел рядом и жадно сглотнул шершавую слюну, заглянул со страхом в суровые глаза родителя. – Что случилось? Почему мы стоим?

Караванщик не знал что ответить, и долго молчал. А потом кто-то истошно заорал:

-Идуу-ут!..

С линии плывущего от жары горизонта медленно отделился второй караван. Оживление влилось в стан Умукина, но никто не спешил двинуться на встречу. На лице главного караванщика, всегду скупом, изрезанном густой сетью морщин, обветренном и рано состарившемся, едва не блестели слёзы, но он не дал никому этого заметить. В конце концов, он Умукин-Аммуз-Мат, сын Ширату, сыновей Хелеттовых, а сыну Хелетта не пристало быть бабой. Он, кряхтя, поднялся, опершись о костлявое плечо старшего сына, всё ещё сидящего рядом на коленях, и, прихрамывая, пошёл вперёд. Навстречу ему приближался впереди своего каравана человек на верблюде. То был Ирир-Аммуз-Мат, сын Ширату, сыновей Хелеттовых, брат Умукина.

Оказалось, что на востоке все дороги к Кхал-ат-и, к единственному оазису пустыни Телех, все караванные пути стерегли разбойничьи шайки, что промышляли грабежом и разорением обозов, которые везли дары в Мер-Тафет, ко дню погребения Матери. Поэтому Ириру пришлоь сделать большой крюк и пойти северными путями, чтобы набрать воды с запада, а потом уже идти разыскивать брата в бескрайних песках и барханах пустыни.

-Безбожники! – кричал и грозил кулаком Ирир разбойникам, оставшимся на востоке. – Для них нет ничего святого!..

За время, пока он колесил по Телех в поисках каравана брата, набранные запасы воды поистощились, и оттого-то люду Умукина досталось совсем немного. Но то было не время роптать – с юга шла песчаная буря. Быстро собравшись, караваны выстроились в длинную извивающуюся цепочку и двинулись вперёд. Двое братьев, что ехали в самой голове, о чём-то спорили то короткими, рубленными фразами, то о чём-то, переглядываясь, молчали.

Дни в дороге потекли по заведённому. О былом мало вспоминали, только благодарили богов за благополучный исход. Солнце смилостивилось, с севера поддел прохладный ветерок, и только небо оставалось всё таким же холодным и недосягаемым. Дюна следовала за дюной, золотые пески не кончались, и только следы босых ног и тяжело навьюченных животных говорили о присутствии чужаков на этой красной земле. Однако им стоило пересечь очередной бархан, и скрыться из виду, как пустыня заметала проторенный путь, будто не желая признавать человека на своём лоне.

По каким-то лишь одним им известным отметинам на встречающихся глыбах камней и развалин чьих-то храмов, стоявших в Телехе с незапамятных времён, братья убеждались, что они двигаются правильно. Однако не всё шло хорошо. В один из вечеров два погонщика и мул пропали в зыбучих песках, отойдя зачем-то далеко от стоянки. Нашли только повязку одного из них. На следующее утро невестку Умукина укусила сазера[69], когда она наклонилась за упавшим с плеч покрывалом. К обеду в бурдюках с водой показалось дно.

-Знаешь, - тихо, чтобы не услышал взбудораженный люд, шепнул Ири брату в ухо, - ещё наша бабка говаривала: «Бойтесь времён без Матери – земля, вода, ветер и огонь плачут о ней». Да только ты её не слушал.

-Глупая женщина, - фыркнул Умукин.

-Да только права она была! Заякшался с иноземцами, а ведь нами с начала времён правит Мать.

У маленького селения Гитуш, одного из дальних предместий Кандигирры, караваны, наконец, смогли вздохнуть спокойно. Выстроившись в длинную, знойную очередь у колодца, впервые за долгое время, люди напоили животных и напились сами. Умукин тем временем отправился проверять брод через Сахешо, один из притоков Евфрата, и вернулся очень обеспокоенным:

-Плохо дело, плохо. Злится река, злится вода. Идти надо.

В ответ на взгляд брата, он ничего не сказал, отвернулся, вновь проворчав себе под нос:

-Глупая женщина..

Наспех, моля Хат-Арос[70] о милости, народ покорно пошёл за караванщиками. Придя к броду, погонялы осторожно ступили в воду, и стали пробираться к берегу, ведя за собой упиравшихся, обеспокоенных чем-то мулов и верблюдов. От днища кибитки для женщин с детьми отвязали старый плот, и перевезли на нём своих жён и дочерей. Потом стал переходить молодняк – и некоторых на середине реки сбило с ног течением. Поднялся визг и гомон, суета. Но неудачливые караванщики смогли выбраться, шествие продолжилось.

Мутная река казалась коварной, то и дело норовила утащить вниз, к бездонным водам Серого моря, куда, как верили, стекали все воды и каналы. Река таила скользкие камни, пугала своим животным рёвом, и будто говорила с людьми, перепуганными ликом обнажённой и безумной стихии своим первородным языком.

С трудом закончилась эта переправа, а с нею остались позади и последние барханы пустыни. Братья устроили ночёвку в зелёной долине, под открытым небом, в полдне пути от Кандигирры.

Столица суверенной Раассы, Кандигирра, была заложена очень давно. По преданию, предки великой Матери, жили в этих местах с тех самых пор, как Тиамат, источник сущего, даровала жизнь первоматери Тее, и нарекла её своей дщерью. С тех пор династии потомков Теи царствовали в Раассе, землях змей и топей.

Прошли лета. Раасса воспряла. При Ликут III, Матери-воительнице, соседние народы – юнаары, сарадийцы и идокии – стали частью короны Кандигирры. Володетели этих земель преклонились пред величием и мощью Ликут[71]. Подземелья Мер-Тафет наполнили серебром и златом.

Велением следующей Матери – Исташ – Кандигирру обнесли каменной стеною Ка-Иергал-Охет[72]. Старые стены ливанского кедра вокруг Мер-Тафет, оставшиеся со времён, когда столица была небольшим городом, так же одели в камень. Сам дворец Матери облицевали гранитом. Мастера со всех уголков Сенаара были созваны в Мер-Тафет, чтобы сделать его достойным дочерей из династии первой из рода. Проложили тракты, пошли караваны, в Тихих горах поставили город – Маралтас – где умельцы добывали руды, железо, изготовляли славившееся по всему Междуречью оружие. Евфрат пустили по искусственно созданным каналам, чтобы орошать поля. Впряжённая в плуг река рычала и бунтовала, но год за годом урожаи росли.

Раасса стала центром всех благословенных богами земель между двумя великими реками. Народы, караваны, религии, этносы, лекари, безумцы, жрецы, культы, лиходеи, алхимики, историки, прорицатели, поэты, лжецы, гении, воры, фаты – всё это обрело своё сердце здесь, у подножия Мер-Тафет, в ядре Страны змей, Раассы, в Кандигирре.

Но при бабке последней царицы Ос-Тимушет, при Исташ IV, началась война. И эта война выпила все соки из вен страны Матери. Спустя пять тысячелетий человек по имени Виктор Цой скажет об этой войне – и о сотнях других - слова, которые так любит напевать художник по прозвищу Пьеро:

Две тысячи лет – война

Война без особых причин

Война – дело молодых

Лекарство против морщин

Красная-красная кровь

Через час уже просто земля

Через два на ней цветы и трава

Через три она снова жива

И согрета лучами по имени Солнце

Никто – не Раасса, ни её враг – страна кочевников и коневодов Карад-Стан – уже не знали, кто и зачем начал эту войну. Обиды, кровь и слепая ненависть, влитая в уши воинов пылкими речами их вождей – вот что двигало войну вперёд. И она продолжалась.

При Ос-Тимушет царь Карад-Стана, Луридуш, воинственный и отважный человек, предложил Матери устроить встречу. Он первым взял слово в шатре, который поставили на границе между Южными землями Раассы и Карад-Станом, охранявшийся сотнями воинов той и другой стороны.

-Много крови нынче льётся из наших держав, - сказал он. – Я бы мог всё прекратить, но сыны отцов, что пали на полях битв, требуют у меня твою голову.

Кандигиррская царица молчала.

-Поэтому я говорю тебе: признай своё поражение. Будешь платить мне дань серебром и златом двенадцать лет, а потом правь как хочешь. Иначе я сотру тебя и твоих детей с лица земли, и твои боги, твоя Тиамат, меня не остановят. Я выжгу твои города, твои храмы и твой дом. Я завалю твои реки трупами твоих людей. Я изничтожу твоё семя. Покорись, женщина, и я пощажу тебя.

После того, как он умолк, Мать встала и направилась молча прочь, к своей страже. А на прощание ядовитым шёпотом произнесла:

-Жалкие царь, жалкие слова. Ты ищёшь лёгких побед. Тебе не быть великим. Я проклинаю тебя, ибо ты живёшь зря.

И наутро была новая битва, были новые смерти, новая, свежая, молодая кровь обагрила красные, высушенные солнцем земли. Да только вот лицо старухи-войны осталось тем же.

А спустя весну и лето Ос-Тимушет была мертва.

Из столицы Карад-Стана, из Тараса, в Кандигирру отправились обозы, гружённые поминальными дарами, а вместе с ними и трое людей, которые должны были предложить наследнице Матери мир.

Благословенная богами, Мать земель раасских. Я плачу вместе с тобой о той, что отправилась в лабиринты твоего бога-сборщика душ. В этот час скорби, я говорю тебе – Карад-Стан и Раасса отныне родные брат и сестра. Да будет так во веки. Ибо я есмь володетель, царь, Луридуш II, сын Дарада.

Умукин привстал в стремёнах своего мула, и, щурясь, взглянул поверх голов на приближающиеся врата Кандигирры. Такие высокие и незыблемые, что невольно захватывало дух. Он – сын пустынь – всякий раз восхищался башнями, что утыкались в небеса, и стенами, которым не было конца-краю. И Мер-Тафет, что возвышался в сердце Кандигирры, где-то между людьми и богами. Вокруг него кипело и галдело людское море – чурбаны, пот, зазывалы-торговцы, ослы с верблюдами, жажда, солдаты, бабская склока, десятки запахов, непонятная речь двух пришлых, скорее всего из Ура, богатые одежды на важных пузатых господах, сопливая стайка ребят-карманников, заунывная песнь нищего барда-бродяги, сидящего на земле посреди толпы, одуряющее солнце – всё смешивалось, вливалось в караванщика, и кипело где-то в макушке головы. Перед глазами поплыло, но тут брат схватил Умукина за руку:

-Нам туда, - сказал он, и указал на врата.

Они вошли в Кандигирру, где по обе стороны от дороги толпились служки храмов Наяны[73], Баюр[74], Хат-Арос, Ефар[75], Иергала, Барухи[76], и, конечно же, Тиаматовы псы. Они делили добычу. И дело было вот в чём: по давно заведённой традиции все дары, что преподносили к погребению почившей Матери, сжигали, чтобы дым достигал душу царицы в загробном мире. Мать и в жизни и в смерти оставалась Матерью. А жрецы, Баюра-ли, Наяны-ли, или Барухи, прежде чем «отправить» всё навезённое добро к ней, решали, что бы оставить в «этом» мире, при храме. Именно поэтому по всему городу шныряли служки, пытаясь найти караван побогаче, и отправить его ко двору своей обители.

Один из них окликнул Умукина:

-Эй, добрый господин, что везёшь ты?..

Да, караванщик, которые пусть и теоретически мог везти золото, становился господином.

-Богатые дары из Града Гор, Маралтаса.

Служка обрадовался и, пуще прежнего, заорал:

-Тогда веди свой люд за мной!..

Ирир пожал плечами, потом повернулся и крикнул погонялам не отставать. Процессия медленно, устало двинулась за проворным служкой по переполненным улицам Кандигирры, в которой с каждой минутой становилось всё труднее и теснее дышать. Они то петляли кривоулочками, то делали крюки, то выходили на мощённые проспекты, где шли медленно-медленно, в унисон с толпой. Потом они стали поднимать вверх, затем вниз. По обе стороны от них не кончались сплошные кирпичные стены, что охраняли дома богатеев от взглядов посторонних. Сразу за этими элитными районами, тесным кольцом обступившими центр, и находился сам Мер-Тафет. Он хорошо просматривался из любой точки города.

В конце концов служка привёл в Эсагираш, нижний дворец, который располагался немного в стороне от главного дворца. Ходили слухи, что отсюда в Мер-Тафет были прорыты подземные ходы, специально для Матери. Но то были только слухи.

Служка крикнул что-то стражнику, и огромные дубовые двери медленно стали открываться; прежде чем вступить в Эсагираш, Умукин вновь посмотрел на Мер-Тафет.

-Ты идёшь или нет? – одёрнул его Ирир.

Братьев впустили в огромные двор, где сновали и суетились сотни людей. Погонялы с гружёными ослами и верблюдами, что шли вереницей, здесь быстро смешались, сбились в кучу и беспомощно глазели по сторонам; тем временем было исчезнувший куда-то служка вернулся вместе в приземистым человеком, который, и не глянув на самих караванщиков, буркнул:

-Что привезли?

Ирир, почесав ладошкой затылок, начал перечислять:

-Виссон, багряница, благовония, кунжутное масло (пять жбанов), халцедон, зернь, горный хрусталь…

-Ещё, - добавил Умукин, важно поглаживая спутавшуюся бородку, - чеснок, гранаты и миндаль.

-Хорошо, съедобное – за мной, а остальные пусть пока ждут здесь, - и он направился прочь, на ходу кинув служке, - Этого добра у нас полные закрома. Я же сказал – идите и приведите золото! Золото!!

Служка поджал тонкие губы, потупился, и куда-то сноровисто ушёл.

Опись поминальных даров из Маралтаса длилась долго. Молодые и неопытные погонщики никак не могли утихомирить животных; пронзительные крики ослов, казалось, были повсюду. Умукин с грустью вспоминал свой старый люд, с которым он и на юг, и в округ моря, и в Египет ходил. Пять зим назад, когда вышел указ Ос-Тимушет выдать пуд серебра или с полдесятка солдат с каждого караванщика, ему, за неимением другого, пришлось откупиться именно ими. Теперь ходил с зелёными, да не нюхавшими настоящих ветров и пустынь.

Война опустошила не только его стан, но и его город. Маралтас почти вымер. И некому было добывать драгоценные руды и металлы в недрах Тихих гор. Потому-то и прислали всё, что оставалось.

-Дары из Маралтаса, - диктовал распорядитель писцу. – Пиши: «Ко великому горю, ко смерти Матери, что сияла как солнце и была грозна как огонь, покорный народ гор Тихих прислал необработанными материй, да плоды сладкие, орехи, чеснок…

Ирир поднял глаза к небу:

-Когда же начнётся дождь?

В тот год жара явно застоялась.

К вечеру духота начала спадать, но возня под кровлей Эсагираша не прекращалась; горячий воздух был упоен бурлящим говорком. Вокруг витал застоявшийся кислый запах прелого пота, протухших на солнце фруктов и мочи. По угрюмым залам Нижнего дворца, заложив руки за спину, шёл Мирист. Это был человек лет двадцати-двадцати пяти, с коротко остриженной и обритой чуть ниже линии гротескных скул бородой и густыми чёрными волосами, туго перетянутыми в жгут. Красивое, некогда волевое лицо безобразила глубокая морщина меж сдвинутых бровей, нависавших над большими, карими глазами. На нём была сагака[77], на груди висел защитный амулет Тиамат, а у бедра, прикреплённые к поясу, были ножны и кинжал в них. Босой, Мирист ступал по холодным каменным плитам и стеклянным, невидящим взглядом, рассматривал людей: кто ожесточённо спорил, кто, усевшись на подушки, или прямо на пол, жадно поедал дымящееся мясо с огромных расписных блюд, кто, упившись, спал на циновках в углах, обнимая заляпанные жиром амфоры с вином… Там и сям шныряли мальчата с поручениями от господ. Слуги разносили еду. Дворовые псы лаяли, или выпрашивали кости. Животные и рабы стояли у навеса под солнцепёком.

Мирист собрался, было, направиться к себе в покои, предоставив всю эту братию самой себе, однако в этот самый момент к нему подбежал человек, и, выдохнув разом из лёгких воздух, выпалил:

-Господин управляющий Нижним двор-двор.. цом. Вас зовут в Мер-Тафет. Немедленно.

Мирист последовал за посыльным. А он суетился, то и дело забегал вперёд, но после возвращался к двигавшемуся размеренно, и не спеша, молодому сановнику, пытаясь заставить его идти быстрее.

Мер-Тафет встретил его величественной тишиной и спокойствием. Это была истинная обитель правящих сим миром. Из придворных двора Матери мало кто удостаивался чести иметь свои палаты в этом доме. Одним из этих избранных был казначей Астириат. И именно к нему повели Мириста.

В это время в залах казначей было время трапезы. Чернокожие рабы в золочённых ошейниках и набедренных повязках разносили на инкрустированных блядах горячую баранину, фрукты и пиво. На расшитых нитями покрывалах сидел Алик, единственный, да и то не любимый сынок Астириата. Он за обе щёки уплетал персики в медовом сиропе, ладонью утирая текущий по ещё безволосому подбородку сок. Ту-и, первая красавица в свите почившей Матери, зло сжав маленький пухлый ротик, расположилась на подушках поодаль, и, пока рабыня обмахивала её опахалом из павлиньих перьев, о чём-то размышляла. Сам казначей как ни в чём не бывало, методично вытачивал клинок своего кинжала.

Молчали.

Мирист оглядел всю троицу, затем горько усмехнулся, подошёл ближе и тоже сел. Оторвав себе спелую гроздь винограда, он стал методично заглатывать Ягодина, сплёвывая косточки в сторону.

-Не уж то удача оставила бравую компанию, и вы решили вспомнить обо мне? – роняя отрывисто слова, спросил он.

-Мы никогда не были врагами, - заметила Ту-и.

-Правда?.. Хм-м..

Повисла пауза, и Мирист упивался ею. Больших радостей ему не оставалось. В этот час, когда его любимая готовится стать новой Матерью, и оплакивает почившую родительницу – разве было нечто слаще, чем чувство самодовольства? Те, кто некогда отдалил его от Емерет[78], и отправил главенствовать в Нижний дворец, нынче, как ему казалось, решили просить помощи. И он смаковал минуты, ожидая, пока кто-либо их них расскажет, чего они хотят, раз так срочно вызвали к себе.

-Не будь злопамятным, мой друг, - не переставая жевать, и брызгать слюной, сказал Алик. – Сейчас мы как никогда должны сплотиться и помогать друг другу во всём. Ты же не окажешь в малости, так?

Мирист слушал и кивал головой, усмехаясь.

-Странно.

Методично чиркало точило по клинку оружия казначея. Он не глядел на них, будто их не существовало.

-Что странно?

-Странно, что на пике славы вы молите о снисхождении того, кто живёт «во власти воспоминаний и грезя о несбыточном». Зачем вам я – ведь я её прошлое? Ведь в её будущем мне места нет.

-Зачем ворошить былое, - не унимался Алик. – Что случилось, того уже не повернуть вспять. Что, тебе не понравился отдых в Нижнем? А ведь там только и нужно, что есть да спать… Мы не сделали тебе ничего плохого.

-Вы свели её сума! – гаркнул Мирист, вскочил и заходил по зале. – Емерет стала чудовищем, которое я не знаю. Она не спит, не ест, всё время что-то планирует, что-то решает.

-Это её жизнь теперь, - заметила Ту-и. – Она – Мать. Церемониал лишь вопрос времени.

-По вашей наводке она отослала меня прочь.

-Гнев застилает твой взор и туманит твой разум, - зашипела красавица. – В этот день и в этот час, мы должны жить и дышать вместе, одним целым, ибо по-одиночке мы слабы как котята.

-О, моя дорогая, тебе стоит поучиться лучше врать, ведь ты думаешь совсе не это, не так ли?

-Да как ты смеешь, выродок?

-А вы – убийцы! – истошно заорал в ответ Мирист, и его крик прокатился по покоям казначея. Ту-и вскочила, зажала ему рот ладошкой, и лихорадочно, горячо дыша в ухо зашептала:

-Замолчи, слышишь? Замолчи! Не говори ни слова! Это всё – ложь, клевета, обман!..

-Но ведь он прав, - вдруг сказал Астириат, долго хранивший молчание. Потом он вложил свой наточенный до совершенства кинжал в ножны. – Я каждый день говорю себе тоже самое.

Стражники переглянулись.

-Я убил Мать, - отчётливо произнёс он в полной тишине. – И я сделаю это ещё раз, ещё сотню раз, если будет нужно. Речь идёт не о законах, не о богах, не даже о царице. Я говорю о том, что много выше: под вопросом благосостояние священной Раассы. И ничто не есть столь же важно как она.

В тёмных глазах Мириста скользнуло нечто холодное, тяжёлое. Он смотрел прямо на Астириата, и отчего-то чувствовал, что понимает этого гиганта. Потом он сказал:

-Что от меня требуется?

Когда солнце наполовину скрылось за горизонтом, чрез Большие Врата в Кандигирру вошли караваны из Тараса. Под конвоем раасских солдат. Рядом с погонялами ехало трое всадников на роскошных аравийских скакунах – двое мужчин и женщина. Караваны направили к храму Иергала, а вот троица ускакала прямиком к Мер-Тафет. В сгущающихся сумерках город пустел, одна за одной закрывались торговые лавки, не работали кабаки и притоны[79]. Тишина, что впору бы назвать кипучей, была будто разлита по окруе. Лишь изредка её нарушали крики животных или чьё-то шушуканье в тёмных переулках.

-Кто? – спросил грозно часовой на башне у врат царской цитадели.

-Мы – послы Луридуша, царя Карад-Стана. Мы пришли с миром.

Часовой приказал им стоять у ворот, а сам послал кого-то за главой охраны. Тот вскоре появился, вышел за ворота, поговорил о чём-то, и разрешил войти.

Лошадей увели в конюшни, испросив зачем-то платы за «особые» стойла. Не добившись от приезжих ничего, кроме молчания, обиженный конюший препроводил их под своды Мер-Тафет и оставил дожидаться некого Ритука, что должен был заняться их размещением. Прошло около часа, прежде чем стало ясно, что о них забыли. Тогда один из приезжих решился остановить проходившего мимо мальчонку. На ломаном раасском он старался спросить у него, кто такой Ритук, и где его найти, но тут ребёнок весело прощебетал на одном из семитских диалектов:

-Ты, дядя, дай монету, а я подумаю.

-Смышлёный, - хмыкнул второй посол.

Юркий мальчишка повёл их через дворы и залы, на ходу объясняя:

-Тут – кухня, а вон там разводят отборных и свиней для царского стола, тут оранжерея с апельсинами…

-Слушай, - перебила его речь женщина, которую звали Река, - мы ищем Ритука.

-Знаю, здесь все его ищут.

-И где же он?

Мальчишка хитро прищурил большие карие глаза:

-Его не существует.

-Что?..

Тот пояснил:

-Надо было дать денег конюшему, он бы вам сказал что делать. Сжадничали – и потеряли время. Впредь вам наука.

Первый посол взбесился:

-Да как ты посмел, сучий выблядок?

Мальчишка махнул рукой:

-Я-то тут при чём? Вы, дядя, сами должны бы понимать, что в наше непростое время жадничать с прислугой нельзя. И я тут вам помогаю, при чём почти задарма, так что будьте так добры, не открывайте лишний раз рот.

Мужчина готов был достать кинжал и заколоть мелкого ублюдка как барашка, но женщина его остановила строгим взглядом, и он утихомирился.

К ночи им дали комнату с сырым полом и принесли холодного молока с кукурузными лепёшками. Как ни настаивали они на встерче с Емерет, им приказано было ждать. Пришлось остаться. Двое мужчин сели на пол, поджав ноги, и стали есть. Рекка легла, укрылась походным одеялом, отвернулась к стене, но не закрыла глаза. Просто молчала.

Мирист был внебрачным ребёнком мужчины, которого Ос-Тимушет некогда избрала чтобы стать отцом её детей. У неё родилась дочь – Емерет. А затем и вторая – Остарта. Мирист рос вместе с ними. И любил старшую.

В его воспоминаниях часто всплывало её юное лицо, когда она уводила его гулять в поля, заливисто хохотала, и шёпотом поверяла свои страхи. Они боялась того, что её ждало. С самого рождения она была предопределена судьбой стать следующей царицей Раассы.

Когда ей исполнилось семнадцать лет, Ос-Тимушет стала учить её всем премудростям власти. Они часто уходили в покои Матери, где часами занимались тем, о чём Емерет даже ему не говорила ни слова. С того времени между ними встала стена молчания, которая так отравляла жизнь юноши. В одну из ночей она пришла к нему и осталась до утра. Они занимались любовью; Мирист верил, что она останется с ним навсегда. Но на следующий день она вновь вернулась к своей Матери. Когда через девять месяцев у неё родилась дочь Ньясу, Астириат нечаянно обронил при нём слова о том, что теперь трон обеспечен наследницами на два поколения вперёд. Мирист пытался встретиться с Емерет, хотел что-то сказать, рассказать, достучаться до женщины, которую любил, но вместо аудиенции его назначили распорядителем Нижнего дворца и отослали из Мер-Тафет.

Когда Ос-Тимушет умерла, он только усмехнулся.

-Как ты это сделал, Астириат?

-Пара капель сока злой травы[80] в её вине. Горцы доставили мне его.

Казначей был честен. Наверное, умри сирийский скакун, в его голосе было бы больше горечи и сожаления. Хотя Астириат и любил Ос-Тимушет, ибо был истым патриотом своей страны. Поэтому он и стал палачом царицы.

-Они везут мировую. Емерет должна её принять, - сказала Ту-и.

-Она не послушает меня.

-Тогда она последует за своей матерью, - скривился Алик.

-Нет! Только попробуйте, и я сдам вас.

-Кому? – улыбнулся мягко Астириат. – То, что эту войну пора прекратить понимали все, кроме Ос-Тимушет.

-Она – твоя царица, - воскликнул Мирист.

-Раасса – моя Родина! – отозвался казначей.

Молчали.

Потом Мирист тихо спросил:

-Когда они прибудут?

-Они уже здесь.

День умирал. Багровые крики солнца гасли вдали, оставляя на белых перистых облачках капли крови. Из под суровых недр суровой земли восставала тьма, неумолимо тянувшая холодные длани к небесам. Ветер уносил на край света прогорклый и сладкий запах жженой мертвечины.

Во дворах храмов забивали жертвенный скот и сбрасывали туши в огромные ямы, в глубине которых плясало и тлело пламя. То была поминальная трапеза для Ос-Тимушет и богов, в царство которых она ушла.

[Моя сестра не приняла мировую. Она казнила мужчин, которые

привезли ей мировую, а женщину – дочь царя Карад-Стана – оставила

при себе наложницей.

Война продолжилась. И спустя некоторое время, когда Астириат

понял, что Раасса больше не выдержит этих кровопролитий и бойни,

он поднял бунт.]

В тот день было так тихо, что даже становилось страшно.

Говорят, Емерет знала – знала всё от начала до конца. Но не могла поверить. Долгие годы ходили легенды о том, что когда бунтовщики ворвались в её покои, она заканчивала свой туалет.

Тем утром она открыла глаза, и сухой жар её родных земель тут же ударил в виски. В ущах шумела кровь. Она часто видела сны, и они пугали её. Так было даже в этот раз.

Чуткий Ну-о, раб, всю ночь просидевший в ногах её ложа и охранявший сон царицы, обеспокоено обернулся.

-Тихо, - сказал она ему. – Это всего лишь сон.

-Иногда сны опаснее, чем жизнь, моя госпожа.

Емерет покачала головой и не ответила.

Ну-о позвал служанок и те окружили Мать. Они отвели её в «чистые комнаты». Там уже была приготовлена царская ванная из горячей воды, пчелиного мёда и лепестков цветов.

После утреннего омовения, Емерет завернулась в льяные простыни, и, велев позвать «женщину из Карад-Стана», отослала остальных прочь. Ту вскоре привели. Они остались вдвоём.

-Как тебя зовут? Спросила Мать.

-Рекка.

Она была ещё совсем молода, но прямая осанка и манера держаться выдавали опытную наездницу. На ней было простое платье из белого полотна и кожаные сандалии.

-Что же Рекка… Довольна ли ты покоями, где нынче живёшь? – спросила Емерет и откинула со лба мокрые пряди. На её плечах и обнажённой спине сверкали влажные капельки.

-Да, - ответила Рекка, склонив голову, чтобы спрятать свой презрительный и высокомерный взгляд. Она думала о том, что осталась наедине с отродьем главного врага её отца, и что стоит только подобраться поближе к царице, а потом бесшумно перезать ей горло…

Емерет усмехнулась и провела языком по пухлым, но сухим губам.

-Как ты спала этой ночью?

-Очень крепко.

-Это хорошо. Знаешь ли, Рекка, меня же чато мучают кошмары. Мне снится что в стане моём есть предатели, а послания мира от добрых соседей на самом деле лишь объявление войны. Может, это милостивые боги ниспосылают мне предупреждения, а может и разум мой слишком утомлён. Ты научишь меня не видеть снов?

Рекка, внимательно выслушав сказанное, улыбнулась одними губами:

-Они просто не снятся, и всё. Здесь нет никакого секрета.

Вновь возникла тишина.

-Ты ведь была не просто походной девкой для тех двоих, не правда ли? Для тех, кто гниёт сейчас под моим солнцем?

Горделивая девушка скрипнула зубами, вспомнив крики несчастных, когда им ломали кости.

-Нет, конечно. Я – посол царя Луридуша.

-Не только – и мы обе это знаем. Может, ты сподобишься сказать, наконец, правду о том, что ты ещё и его дочь, или я прикажу содрать с тебя живой твою прекрасную мягкую кожу и скормить её псам на твоих же глазах.

Глаза Реки сверкнули, а рот искривился в жёлчной ярости. Ноги подкосились, и она рухнула на колени.

-Кто ты? – повторила царица.

-Твоя смиренная раба.

Емерет довольно улыбнулась.

-Верно.

Затем скинула с себя впитавшие всю влагу полотна, и, двигаясь грациозно, как кошка, подползла к ней, приподняла опущенный в пол подбородок, заглянула вглубь влажных карих глаз. Дочь царя Карад-Стана почувствовала, как ей в ноздри ударил сладкий, властный, сводящий сума запах. Её сердце бешено забилось. Импульсивно подавшись вперёд, она сначала робко, а потом грубо, даже жёстко, прильнула к царице. И Емерет не сопротивлялась – только довольная улыбка блуждала по её губам, до тех пор, пока их не накрыли другие губы и пальцы.

[Емерет сожгли заживо. Я стояла рядом и смотрела, как она

умирает. Она сказала перед смертью:

«Ибо Я – Мать. Ибо Я –