Компьютерная программа Советов

Эта осень пришла и в Петербург. Ветром и простудами. Той рябью, что гнала воды каналов и рек в неведомую даль. Настроением. И запахом приближающихся холодов. Этот запах сводил сума, и вливал в вены невыносимые печали по чему-то прекрасному и недостижимому, что, как всегда, ускользает из рук, так и не побывав там.

Всё чаще за холодными стёклами окон виднелись бледные и грустные лица – предвестники бурь. Сырела лепнина на фасадах, осыпалась штукатурка, что клали в одна тысяча девятьсот-надцатом году строители-ремонтники – пусть Земля им будет … Шли суровыми очередями дожди.

Город.

-Да, мамочка.

Звонок из родной Тулы. Мама беспокоится. Она всегда беспокоится. И она всегда звонит не вовремя.

-Хорошо, мамочка.

Да, у неё всё хорошо. Да, в общежитии отличные ребята. Да, её соседка по комнате очень милая и весёлая студентка второго курса. Да, она успевает на занятия каждый день. Да, она помнит, что не следует менять валюту с рук. Да, у неё, конечно же, ещё остались деньги. Нет, она себя отлично чувствует. Нет, у неё нет никаких проблем с обучением. Нет, она не засиживается до двенадцати над учебниками. Конечно, она хорошо высыпается. Нет, она ещё не купила себе осенние ботинки. Нет, не следует присылать старые полусапожки тёти Маши. Хорошо, она будет одевать шерстяные носки, связанные бабушкой. Да, ей дали тёплое одеяло. Да, да, да, нет, нет, нет и ещё раз конечно. Мамочка. Последние два «да» и одно «хорошо». Наконец – пока - и гудки.

На часах было около восьми вечера. За следующим поворотом уже показывалось здание общежития. Если следовать логике, то сегодня на вечер у неё томик библиотечного Толстого, кружка горячего шоколада, душ, и крепкий сон. Ах, да, ещё шерстяные тёть-Машины носки. Ведь схватить простуду так просто в этом другом холодном городе, так не похожем на её родной. Но что-то скрежетало в голове и нашёптывало голосом молодого человека, с которым она познакомилась пару дней назад, когда сидя на лавочке в парке и читала Белую Гвардию Булгакова: «Я хотел бы вас видеть на одном вечере… Хотя, наверное, для вас это будет довольно мм-м …» И он дал ей адрес.

Поздновато.

С малолетства она не имела права гулять позже десяти даже под окнами своей пятиэтажной хрущёвки в Туле. А сейчас, когда родные с таким скрипом, ахами и воем, отпустили её учится ашь в сам Санкт-Петербург, что был дальше самой Москвы, куда семейство выбиралось раз в год на парад 9 Мая вместе с дедом-ветераном, куда это ей идти? Мамочка. И в тоже время этот чарующий, невообразимый голос…

Решено. Никаких «поздновато». С какой стати она променяет тёплый безопасный и уютный вечер на абсолютно незнакомое место и незнакомых людей? Пусть даже среди них и будет тот удивительный, и так сладко манящий к себе человек. По имени Александр.

К чертям его. Прости, Господи, что скажешь…

Решив так, Оленька – а именно так её звали все родные, знакомые и учителя с самого первого класса до выпускного в одиннадцатом в родной Туле – успокоилась и даже улыбнулась, предвкушая кружку дымящегося, сладкого горячего шоколада. Вообще-то шоколадом это не было. Просто серо-коричневый порошок в пакетике, который, если залить его кипятком, начинал пахнуть терпким какао. Но ей отчего-то нравилось. Вполне вероятно, что оттого, что когда она его пила, рядом не маячила мама с нахмуренными бровями и не говорила про то, что вся эта еда быстрого приготовления портит желудок. Вон и Роллтон, что под Серпуховом делают. Год или полтора побаловалась им дочка сестры подруги соседки тёти Маши – и теперь не слезает с манной каши. Маши-каши-маши-каши…

«Мам, но ведь это не лапша, это шоколад.»

«В пакетиках же! Всё это – химия. Давай, вылей эту гадость, сейчас сделаю тебе как надо!»

Теперь, в Петербурге, она могла пить его столько, сколько хотела. И пила. Не признаваясь себе, что он ей надоел до чёртиков.

Оленька поднялась в свою комнату. Выцветший обои в цветочек – точно такие же как у неё дома в коридоре, две кровати, две прикроватные тумбочки, низенький шкаф для вещей, на котором кто-то когда-то сымпровизировал антресоль из картонных коробок. На коробках – старые пыльные часы, которые встали полгода назад. Один письменный стол, больше напоминавший парту. Четыре табуретки, на трёх из которых валялись Маринкины – то есть соседкины – учебники, косметика, какие-то мелкие вещички. В мусорном ведре в углу – обёртки из под булочек из киоска напротив, собранные рукой со столы хлебные крошки и пластиковая бутылка с наполовину оторванной от нечего делать этикеткой, где написано «Кефир. Обезжиренный. Годен до…» Драный линолеум.

В комнату вошла Марина – в банном халате и с полотенцем на голове:

-А вот и ты, - улыбнулась она. У неё было необычное лицо. Когда оно была спокойно, то его можно было назвать очень симпатичным, но как только оно приходило в движение, и мимика искажалась, то всё очарование куда-то пропадало. Губы становились узкими и сухими, глаза маленькими, а нос казался непропорционально большим.

-Да, - вздохнула Оленька, поправляя на носу роговую оправу очков. – А вот и я.

Марина стала рыться в шкафу в поисках какой-то юбки, одновременно рассказывая про то, как прошёл её день. По сути ничего не обычного, только отчего-то тульская девица никак не могла избавиться от ощущения, что говорила её соседка всю эту чепуху только потому, что ей больше не о чем было говорить в её присутствии, кроме как об учёбе.

-А куда ты идёшь? - спросила Оленька, когда та закончила, чтобы скомкать повисшую дамокловым мечом в комнате тишину.

-Сейчас?

-Аха.

-Коляныч, друг мой, женится скоро. Вот, прощальный вечер. У него на съёмной квартире собираемся, думаю, будет весело. Три девчонки с педфака обещали убойную траву и три бутылки бейлиза. Самодельного, правда, ну да ладно.

Помолчали некоторое время. Оленька сидела у себя на кровати и не знала, куда себя деть, пока Марина не уйдёт. Та стояла у зеркала, что висело на стене, в юбке и бюстгальтере, пальцем натянув веко правого глаза, и рисуя на нём чёрным жирным карандашом нескромные стрелки.

-Слушай, - наконец снова заговорила Марина, - у меня завтра контрольная по истории. А мне шпоры позарез надо писать. У тебя ведь всё равно вечер свободен, так?

Началось. Оленька мгновенно скисла. Который раз она слышала это, и который раз зарекалась, что следующего не будет. Однако вот он – следующий раз. И как отказать? Вечер то, по сути, действительно свободен. То есть отказать – значит нагрубить. А разве можно грубить человеку, с которым ещё неизвестно сколько жить не то что под одной крышей, но в одной комнатке в четырнадцать квадратных метров?

-Эм-м…

-Ну, так что?

Как же это противно. Она научилась отказывать в помощи назойливым лентяям в школе в Туле, но это уже была не школа, а вокруг была не Тула. Она так надеялась, что, уехав в Петербург, она, наконец, избавиться от этих постоянных просьб помочь, списать, написать, однако наступила опять в то же самое.

-Эм-м…

Ей стало противно.

В голове промелькнуло воспоминание из шестого класса. Когда все её однокашники отправились на день рождение к одной девочке, а её даже не пригласили, так как знали, что мамочка не отпустит. Ведь начинался вечер там с девяти. На следующий день все уроки они ныли учителям, что были на дне рождения, и умоляли не спрашивать домашние задания. Учителя и не спрашивали – тех, кто был на празднике. Поэтому пять уроков подряд за всех отдувалась она, Оленька, просидевшая вечер в своей комнате над Дюма.

-Вообще-то, - начала она, - я тоже ухожу. Сейчас только, соберусь немного с мыслями, отдохну, и мне пора бежать.

Марина проглотила усмешку (или это только показалось):

-Куда же ты идёшь?

Оленька немного с вызовом ответила:

-В один клуб. Меня пригласили позавчера. Думаю, там будет весело.

Для того чтобы Мариночка, не приведи Господь, не подумала, что она врёт, чтобы не писать шпаргалки для неё, Оленька принялась подбирать себе подходящую для вечера одежду из своего скромного гардероба.

-Удачно повеселится, - бросила ей Марина пятнадцать минут спустя, и ушла.

Оленька в это время уже стояла в брюках и белой блузе. В том, в чём ходила на первое сентября. Больше ничего «выходного» у неё не было. Она ругалась про себя, что не взяла ничего стоящего из Тулы, хотя прекрасно сознавала, что и дома у неё ничего нет, просто потому что ей никогда в жизни не нужно было никуда выходить. Разве что в гости, но туда вполне хватало сиреневого платьица с белым кружевом на шее.

В общем, брюки и блуза. Она стояла у зеркала, как и Мариночка немногим ранее, и расплетала свою толстую русую косу.

«Будь там осторожней, вечерами не гуляй, хорошо?»

«Да, мамочка».

Мамочка. В первый раз в жизни она заставила себя признаться себе, что слово «мамочка» ей стоит поперёк горла, и она чуть не заплакала.

Что если она сейчас просто разденется и уберёт вещи в шкаф? Разве это стоит того?

Но ведь тогда она действительно соврала Мариночке о клубе. Что если она узнает?

«Трусишь» - предательски проносилось в голове.

«Ну, ты всё равно не пошла бы, поэтому мы и не спросили» - голос закадычной подруги. Одной ей она призналась, что очень обиделась, когда её не пригласили, тогда, в далёком шестом классе. И услышала именно этот ответ. Голос, который всем своим видом показывал непонимание и абсолютную необоснованность претензий, до сих пор стоял у неё в ушах, стоило Оленьке лишь немного напрячь память.

«Я хотел бы вас видеть на одном вечере… Хотя, наверное, для вас это будет довольно поздновато…»

-Иду, - наконец сказала она себе, так не решившись. Но стала быстро собираться, стараясь не упустить ни одной мелочи и ничего не забыть.

Кроме того – Александр. Да, Александр. Тот самый.

Уже стоя на пороге, она поняла, что не хочет и не может никуда идти. Но остаться дома сейчас, значило остаться дома навсегда. Смыть кое-как нанесённый неумелыми и дрожащими руками макияж. Снять одежду, снова аккуратно сложить её и убрать на полку. Лечь в постель и читать.

Остаться. Как же велик соблазн!

Остаться не сомневаться. Остаться с Толстым и горячим шоколадом. Со спокойствием и уверенностью в том, что поступаешь правильно.

Однако тут она вспомнила про Мариночку и про отказ писать ей шпаргалки.

Пришлось пойти.

Всю дорогу она нервничала и переживала так, как не переживала даже идя на вступительные экзамены здесь, в Петербурге. Её манил и звал спокойный, глубокий голос Александра. В тоже время «мамочка» где-то в Туле была уверена, что дочь проводит время в обществе смутьяна Курагина[35], абсолютно за неё не беспокоясь, ибо он был не живым.

Оленька-Оленька… В первый раз соврала мамочке.

«Все вы здесь потому, что нас объединяет наша природа. Все вы здесь потому, что я так хочу. Все вы здесь потому, что порознь вы чувствуете себя ничем и никем.

Вы жалки в своём стремлении быть значимыми. Вы отвратительны в своём желании стать кем-то большим, чем вы есть».

Аглая подошла к бортику и заглянула со своего балкона вниз. В полном зале было тихо. Колдовской бомонд за столиками Крестовского замер и ждал от неё слов приветствия. Она немного приподняла бокал и пригубила.

-Мы омерзительны, - произнесла она. – Мы омерзительны по той причине, что нас таковыми породили. Атеисты в нас не верят, церковь проклинает, говоря при этом о Любви и Всепрощении. Люди о нас забыли. Мы – ошибка эволюция и наш путь ведёт в тупик. Нам остаётся только одно – петь и танцевать на обломках наших мечтаний. Мечтаний о том, что когда-либо мы сможем честно называть себя теми, кто мы есть. Мы обречены, ибо мы не изменимся. Мы обречены, ибо так записано в нашем генетическом коде. Мы обречены, ибо иная судьба испортила б нам репутацию.

Смешки.

-Человек по имени Игнатий Лойола, основатель одного из самых могущественных орденов католической церкви – Ордена Иезуитов - сказал своим последователям: «Входите в мир кроткими овцами, действуйте там, как свирепые волки, и, когда вас будут гнать, как собак, умейте подползать, как змеи», - театральная пауза. - И сегодня, в этот вечер, в этом месте, в этот час, я говорю вам – последуем же совету святоши, ибо кому кроме нас?..

Хохот, звон хрустальных бокалов. В этот момент, когда она смотрит на полный зал с высоты своей ложи, каждому становится ясно, почему она, а не кто-либо иной стоит там и пьёт своё красное вино. Ибо чтобы заставить всю эту омерзительную свору нечистого отрепья любить и слушаться себя, нужно ненавидеть её так, как ненавидит Аглая. И нуждаться в ней так, как нуждается она, скрывая это с виртуозностью гения.

Поприветствовав всех, она скрылась в тени своей норы. Получив, таким образом, её благословение, публика успокоилась и продолжила свой праздник жизни. На небольшой, едва освещённой сцене вскоре появился невысокий пожилой бес в цилиндре и пенсне. Одет он был странно, даже сумбурно, в клетчатый жилет поверх мятой рубашки, в синие трико и домашние стоптанные тапки. При его появлении стало тише. Начиналось представление.

-Здравствуйте, дорогие гости. Добро пожаловать в Крестовский остров. И давайте за это сразу выпьем, ибо нам сейчас лучше, чем тем, кому не досталось столиков и кто пьянствует в фойе.

Его дружно поддержали. Кто-то подал ему из-за занавеса пиво в железной банке.

-Когда ты уже похудеешь, Лукьяныч? – раздался насмешливый голос из зала. Лукьяныч растерянно посмотрел на своё тугое пузико, смущённо натянул на пупок нижние, расходящиеся под последней пуговицей полы жилета, и как-то обиженно, выпятив нижнюю губу, отвесил, - А разве надо?

-Что за странная меланхолия? – с этими словами Лёня вошёл в её комнаты. Один, оставив свою женскую свиту развлекаться внизу. Аглая в это время сидела в старом, потёртом кресле, и, застыв, смотрела на то, как горит в камине огонь. Она никак не отреагировала на его появление, даже не повернув головы. – Ты меня пугаешь. Стоило уехать, и на тебе, здрасте, приехали.

Он подошёл к бару и налил себе из графина в низкий пузатый стаканчик тёплой водки. Налил и ей, подошёл, поставил перед нею на низкий приземистый столик, но она и на это не обратила внимания. Раньше он часто находил её такой, потом на время приступы ни-че-го-не-хо-те-ни-я утихли.

-Слушай, ты стареешь.

Он выпил, сам развалился рядом, и затих, тоже устремив ясный голубоглазый взор на пламя. Он был почти надменно красив своей идеальной, шаблонной красотой. Мягкие, густые волосы цвета солнца лежали волнами на широких крепких плечах, утянутых в коричневый пиджак Prado с отворотами, белые кисти со стаканом в одной, покоились на коленях. Когда он умолкал, его лицо утихомиривалось, скулы опускались, исчезала улыбка. Он становился вылепленным из воска богом. Там, по ту сторону сцены, когда не приходилось играть роль фата и баловня судьбы, он успокаивался, и, бывало, становился самим собой.

Как в те минуты.

Они молча сидели пару минут, пока Аглая не спросила тихо:

-Кто в зале?

-Ревякина. С мужем, - сказал Лёня. – Львовкин. Маруся со своим протеже. Оболенская заявилась с новым мальчиком – сто семьдесят лет ведьме, а всё не уймётся. Миролюбский. Паша. Потапыч и … как его там, - он свёл брови и прищелкнул пальцами. - Всё время забываю. Во – Самойлинков. Романова пожаловала из Швеции. Дровкин, кажется, с Новиной Ириной. Опустился мужик, сильно сдал. Спивается. С такой бабой долго ему не протянуть – не по его зубам. Далее… Мм-м… Сизопко. Вячеслав. Бровкин прикатил из Краснодара. Жаворонкова. Кстати, знаешь, кажется, она собралась податься в Москву. Правда, не знаю, кому она там сдалась – но чем чёрт не шутит?!.. Рядов, Дочишный, Залюбовская… И… Что-то не припомню остальных – много новых. Кроме того… Что с тобой?

-Ничего нового. Живу.

Когда-то они были любовниками. Аглая только вступила во владение Крестовским. Ей нужен был рядом такой человек как Лёня – всё и вся знающий. Вечно молодой, вечно пьяный[36]. Когда она начала справляться сама, они стали хорошими друзьями. Никто из них уже не скрывал, что не будет ограничиваться лишь друг другом. Лёня был немного младше. Он всегда выглядел юным, хотя кое-где в его облике уже и проступали предательские признаки возраста.

-И как долго ты уже просто живёшь?

- Достаточно для того, чтобы понять…

Она осеклась и так и не договорила. Понять что? С ним она изредка позволяла себе говорить о том, что её тревожит, или же делала вид что позволяет. Лёню никогда, ни раньше, ни сейчас, не покидало ощущение, что эти разговоры она вела только лишь для того, чтобы не говорить о том, что на самом деле волнует, или же о том, что её не волнует ровным счётом ничего.

-Бери свой бокал, - наконец сказала она, в первый раз посмотрела на него и как-то нехорошо улыбнулась, - мы идём туда.

-Добрый вечер, здравствуйте, не очень рада вас видеть, несите за этот столик ещё вина, пожалуйте на огонёк, как поживает старый ублюдок?.. Не утруждайтесь, милая, привет-привет, хорошо выглядишь, как твоё дельце?.. В самом деле? Дорогой мой, и не думай. Да, да, шалом!.. нет, он не.. да, она… Здравствуй и ты… Выпьем же за это!.. Ассалям алейкум, дорогой друг!.. Да, здравствуй. Добрый тебе вечер, давненько тебя не было видно… Приветствую, сладкая моя, отлично выглядишь. Нет, мой хороший, это вряд ли. Ну здравствуй, появилась-таки… Здравствуй-Здравствуй…

Она шла между столиками, перекидываясь парой слов почти с каждым, а Лёня шёл рядом, и договаривал начатые ею разговоры. Когда они обошли всех тех, кого Аглая посчитала нужным отметить, он наклонился к ней, и указав на столик почти у самой сцены, шепнул:

-А вот там тот, о ком я тебе говорил. Зовут Александром, чрезвычайно рекомендую. Довольно занятный молодой человек.

-Ты рекомендуешь всех, кому должен, - улыбнулась ведьма в ответ.

-Ну а что делать, - пожал карикатурно плечами Лёня. - Надо же как-то расплачиваться.

Александр оказался худощавым, долговязым юнцом с грозным, глубоко посаженным взглядом, одетым в чёрное. Впрочем, в чёрное одевались все молодые, считая, что это как нельзя более точно отразит их сущность. Сев с ним за столик, Лёня и Аглая официально признали его для колдовского общества Петербурга. И, хотя он этого ещё не понял, его выступление, которое следовало сразу за какими-то австрийскими гастролёрами по программе, уже стало обречённым на успех.

-Добрый вечер.

-Добрый, - отозвался Александр, когда к нему присоединились эти двое. Он узнал Аглаю, но не подал вида, считая, что это унизит его достоинство в его собственных глазах. Однако стоило ей просто закурить, откинувшись на спинку стула, предоставив Лёне болтать с ним, и не обратив на него и грамма внимания, она стала казаться ему интереснее.

-Да что с тобой? – заметив, что он ёрзает, спросил Лёня.

-Какого чёрта ты предложил мне здесь выступать? Посмотри вокруг – они пьют Moet&Chandon, курят сигары… Эта не та публика.

-Думаешь, эти жлобы не поймут твоих песен?

-Думаю, эти песни не для них и написаны.

В это время к их столику подошёл смущённый бесёнок, наклонился и Александру и что-то зашептал. При словах официанта, лицо юнца вдруг ожило, и в тёмных глазах заиграла радость.

-Я сейчас, - сказал он, встал, и пропал в глубине зала.

-Как считаешь? – повернулся Лёня к Аглае, которая в это время прикуривала вторую сигарету.

-Посмотрим.

Через минуту Александр вернулся, ведя под руку молоденькую, невзрачную девчушку в нелепых очках, которая испуганно, и даже затравленно, озиралась по сторонам. Он усадил её рядом с собой за столик и победно улыбнулся Лёне:

-Ну так… что я говорил? С тебя ещё пять сотен.

Лёня внимательно всмотрелся в лицо девушки, которая от смущения молчала и только разглядывала всё и вся вокруг.

-Чёрт меня дери! Скотина! – хлопнул Лёня рукой по столу. – Пришла, всё-таки пришла!..

Оленька посмотрела на светловолосого человека, потом на женщину рядом с ним, которая, как ей показалось, внимательно разглядывала её, и ничего не поняла.

-Здравствуйте, - почти не слышно сказала она.

-Ну, здравствуй, милая, - всё ещё бешено улыбаясь, громко, и даже яростно, сказал Лёня. – Пожаловала таки. Ах, ты стоишь мне мои последние, и, между прочим, кровно заработанные. Александр – ты тварь последняя! А вы, девушка, просто удивительны.

Оленька вновь ничего не поняла, а только смущённо повела плечиком, на которое Александр по-хозяйски положил свою ладонь.

-Заткнись, Лёня, - внезапно встряла Аглая. – Ты её пугаешь. Как тебя зовут, дорогая? – обратилась она к такой хрупкой и невидной на фоне остальной роскоши студентке из Тулы.

-Оля.

-Ольга, - тут же поправила её красивая женщина в алом платье и с густыми, шоколадными волосами, которые непослушными кудряшками обрамляли идеально вылепленное белое лицо. – Добро пожаловать в мой клуб. Тебе нравится здесь?

-Здрасте, - выдохнула Оленька, задохнувшись от неожиданности и ещё большего смущения, не зная, что и делать. – Нравится, очень. Здесь всё такое…- Она не нашла подходящих слов. Ей нестерпимо хотелось поскорее сбежать отсюда, и она кляла себя за то, что вообще вышла этим вечером из своей комнатки. Какими же безобидными и даже желанными казались ей теперь какие-то шпаргалки. Боже мой, написала бы, и спала спокойно. Куда ж она пошла!..

-Да не волнуйся, моя дорогая, здесь все свои. Ты, - она одёрнула мимо пролетавшего с подносом бесёнка, - принеси-ка нам… Мм-м… Ты любишь шоколад? - вновь обратила она ясный чистый взор к Оленьке.

-Да, - не зная, что и думать – да и как думать в таком красивом и дорогом месте – выдавила она. – Но у меня нет денег, - тут же спохватилась...

Женщина мягко рассмеялась и сказала бесёнку:

-Шоколадного ликёра и персиковый сок со льдом.

Затем она добавила:

-Я угощаю, не переживай. Расслабься. Ты у меня в гостях, ты отдыхаешь.

Александр тем временем достал из внутреннего кармана какие-то листки со словами песен, и стал бегать по ним глазами. После выигранного пари, который он заключил с Лёней одним противно-солнечным днём в парке, он потерял к девушке интерес. Теперь для него важным стало только одно – чётко и хорошо отыграть. Чтоб «гладко», как говорил менеджер Крестовского, обсуждавший с ним этим утром предстоящее выступление.

-Меня зовут Аглая.

-А меня Оля.

-Я помню, Ольга.

-Ах, да. Простите…

-Говори мне «ты», хорошо?

Лёня смотрел на то, как ведьма вдруг ожила рядом с миловидной девушкой в круглых очках, с большим и тупым взглядом, в какой-то несуразной блузе с жабо и отутюженными манжетами. Она выглядела так, словно собиралась в первый класс. Не хватало разве что косичек и бантов. Слава Богу, эта барышня догадалась собрать свои густые русые волосы в конский хвост. Но резинка – чёрт её дери – резинка!..

-Что это с тобой? – вдруг спросил он Аглаю, делая вид, что Оленьки здесь нет.

Но Аглая будто и не услышала его вопрос.

Принесли красивые высокие рюмки с ликёром. Сок.

-Ты попробуй, - голосом искусителя сказала Аглая и протянула ей густой тёмный напиток с богатым терпким ароматом. – Не бойся, он не кусается.

Оленька смутилась. Она не заметила, как встал и куда-то исчез Александр. Она уже перестала понимать, что она делает, зачем, с кем и почему. Мгновение назад она вспомнила, что в общежитие не пускают после одиннадцати часов – а так как было уже за полночь, ей следовало со всех ног кинуться туда. Но стоило этой прекрасной женщиной с дурманящим взглядом просто посмотреть на неё, и улыбнуться, как она забыла об этом, послушно взяла ликёр и осторожно принялась пить маленькими, аккуратными глоточками. Толи от напитка, толи от женщины с властным, нежным голосом, толи от самой атмосферы места, но впервые за долгое время ей стало хорошо. Именно так, как всю короткую жизнь грезилось, но в условиях далёкой и провинциальной Тулы с мамочкой не имело шансов осуществиться.

Стал ярче свет от свечей. Кованые решётки лестничных перил расчерчивали залу. Сотни лиц – милых и уродливых, пьяных и сдержанных, грубых и мягких, любопытных и апатичных, подвижных и каменных, старых и молодых, скучающих и оживлённых – казалось, водили хороводы. Голоса, звон посуды, сладкий вкус ликёра, мелькающий тут и там мальчики-официанты. О, боже! Что это… Хвосты? Оленька рассмеялась про себя – напилась, дура.

-А сейчас, дорогие гости, - раскатисто сказал Лукьяныч, выйдя пред очи зрителей вслед за труппой артистов - для вас выступят молодые дарования. Давайте поприветствуем здесь, в стенах Крестовского, группу Мимов.

Негромкие аплодисменты. Молодой человек с растрёпанными густыми волосами и с гитарой в руке, вышел на помост. Лицо Александра было выбелено, глаза, и уголки губ густо подведены чёрным. За ним ещё три человека – один со второй гитарой, ещё один сел за барабанные установки, установленные в глубине сцены, и скрипач. Они немного повозились с инструментами – буквально пару мгновений – а затем заиграли.

Музыка – тихая, крадущаяся кошачьей походкой, постепенно заполнила притихшую комнату. Она проникла всюду – даже в самые укромные уголки. Она влилась в уши, и заставила прислушаться к себе. Ненавязчивый ритм отбивал барабанщик, а гитара соревновалась со скрипкой в тонкости игры. Потом Александр запел:

Каждый день ты просыпаешься с мыслью в голове:

«Каков смысл жизни

На этой чёртовой земле?»

Ты знаешь, что будет завтра.

Но ты не помнишь, что было вчера… [37]

Он мастерски играл голосом, то плача, то переходя на неслышный шёпот, то грубо хохоча. Он ласкал гитару, словно любовницу. В мгновение ока он завладел абсолютно всеобщим вниманием.

Ложь!..

– вскричал он.

-Сжирала всё внутри, оставляя лишь мечты,

- вторил ему тихий голос скрипача.

Оленька заворожено смотрела на своего героя на сцене. Аглая внимательно смотрела на неё. Наклонившись к Лёне, она тихо спросила:

-Так вы поспорили?

-Да.

-О том, что она придёт сюда, если Александр позовёт?

-Да. Мы гуляли, и нечаянно заметили эту колдовку. Листала средь бела дня Булгакова, веришь? Я уже и не чаял встретить такую святую простоту. Я сразу почуял в ней потенциал, он – нет. Похоже, она пока и не догадывается, о том, кто она и что это за место.

-Вы – две мрази.

-Знаем. Но я не верил, что она решится прийти. Оказывается, решилась. Впрочем, я должен был это предугадать, ведь такой как она втрескаться в этого раздолбая, что два пальца об асфальт.

-А наоборот?

Лёня расхохотался в ладонь.

-Шутишь?

-Нет, - спокойно пожала плечами Аглая. – Хочешь, поспорим?

Лёня недобро взглянул на неё:

-Ты серьёзно?

-Конечно, почему бы и нет?

-А срок?

-Недели две мне хватит.

-На что спорим?

-Когда я выиграю, ты месяц подряд каждый вечер будешь выступать на этой сцене.

Лёня посмотрел внимательно на Александра, который в этот момент пел уже следующую песню:

Воют ветра в долине смертей,

Там, где нет ни зверья, ни людей.

Воют ветра о былом, и о том,

Кто похоронен под серым крестом.

Ему вдруг пришло в голову, что существо, которое сутки напролёт сочиняет эти бессмысленные и пафосные строки не способно чувствовать.

-А если выиграю я, то ты выйдёшь за меня замуж, - уверенно сказал он.

-Вот уж не думала, что ты этого хочешь.

-Конечно, ты ведь завидная невеста. С таким-то приданым! Я как раз вечно пропадаю в долгах. Женитьба бы мне не помешала, – он попытался, было рассмеяться, чтобы представить всё, как шутку, но смех вышел довольно натянутым.

-По рукам, - протянула Аглая ему свою белую, холёную ладонь.

-По рукам, - ответил он, и пожал её руку.

Чёрный песок, солнца мёртвого свет;

Слышится стон, но живого здесь нет.

Эти места обходят кругом,

Здесь живёт кто-то, но в мире ином.

Имя на камне стёрто веками,

Тропы сюда заросли сорняками.

Но дух мятежа под слоем земли

Бьётся и мечет, бывает, в ночи.

Проклятый! Одиночество - твой брат, твой век.

Проклятый! Одиночество - твой сон, твой грех...

Ты душу на карту поставил,

Но Бога в себе проиграл.

Ты дьявольским балом правил,

И счастье во зле ты искал.

-Хочешь ещё, Ольга? Твой бокал не должен пустовать. Это делает из меня скупердяйку.

Она в который раз смутилась, на щеках проступил румянец. Но потом что-то случилось. Она выключилась и перестала думать. В конце концов – сколько можно? И согласно кивнула.

Дни и года топил в упоенье,

Раскаянья боль запивая вином.

Средь чьих-то ладоней и глаз, как мгновенье,

Твоё время прошло, не оставив следов.

Сожжённых жизней зола теперь твоё ложе;

Изгой - навсегда, и Господь не поможет.

Услышь же молитвы, что кричали тебе,

В могиле своей, под землёю, во тьме...

Проклятый! Одиночество - твой брат, твой век.

Проклятый! Одиночество - твой сон, твой грех...

Александру аплодировали, и кричали браво. Забыв о своём амплуа вечно мрачного и недовольного этой «грёбаной» жизнью героя, он глупо улыбался, не веря своему счастью. Разодетая и напомаженная публика клуба стала для него роднее всего на свете. Ему казалось, что эти люди, то есть нелюди, впрочем, кто бы они ни были в купе своей, обожают его, и прониклись его песнями до кончиков ногтей. Ещё бы, иначе стали бы они так громко хлопать?

Александр не знал, что больше выступать в Крестовском его не пригласят. Это был не тот жанр.

Он вернулся за столик, где Оленька, уже основательно набравшись ликёром, о чём-то трескуче лепетала Аглае, которая её – к вящему удивлению – казалось, внимательно слушала. Лёня пожал ему руку, мол, ну я же говорил! Опьянённый успехом, он вдруг понял, что ждал признаний и от той дурёны, которая заработала ему пять сотен (хотя и неизвестно когда этот напомаженный щёголь Лёня соблаговолит их отдать). А она будто и не заметила его. Его кольнула обида. Хм-м…

Наш прожжённый альтернативщик оскорбился отсутствием внимания со стороны провинциалки в роговых очках. И Аглая, незаметно для всех, успела с удовольствием это разглядеть на его хмурящемся лице, одновременно подливая Оленьке ещё шоколадного напитка.

-А ещё мы с классом ездили в Великий Новгород. Представляете? То есть, представляешь?.. Нас поселили в какую-то ужасную гостиницу, там по десять человек на блок комнат. Туалет один на пятерых, то же самое душ. Тёплую воду давали только вечером, и то на пару часов. А так как я вечно не успевала, то приходилось мыться холодной водой…

Оленька соврала. В действительности ей никогда не доставалось места в очереди в душ с тёплой водой. Впереди неё всегда оказывались другие девочки, более симпатичные, и, вследствие именно этого фактора, как ей думалось, более наглые. И даже когда оставалось ещё приличное количество времени до того момента, когда тёплую воду перекроют, самая последняя из них, зная, что за ней пойдёт в душ Оленька, будто нарочно засиживалась в ванной комнате до последнего.

-А когда Вася с Наташей напились в автобусе коньяка, и наш классный руководитель почуял запах…

Аглая не выдержала:

-Дорогая, - положила она ладонь на её руку и прошептала, - неужели ты думаешь, что вся эта чушь, что ты несёшь, интересна мне? Посмотри вокруг – это самое лучшее место, где ты когда-либо была за всю свою серую жизнь. Carpe Diem[38].

По заказу внезапно проголодавшегося Лёни, к ним за столик принесли порцию лапши в бульоне. Когда подали большую тарелку, над которой вился ароматный дымок и запах пряных специй, он завернул белоснежную вафельную салфетку за воротник, и принялся с некоим азартом уплетать.

-Что? – с лапшой за обеими щеками спросил он, увидев, как глядят на него Александр и Аглая. – Я есть хочу. Вы тоже не обламывайтесь.

Аглая пожала плечами:

-Действительно, чего ж нам обламываться?

Она жестом поманили к себе официанта, который только закончил обсуживать соседний столик, и он, было, направился к ним, как вдруг его опередил Шурик. Он нарисовался прямо перед его носом, личиком к Аглае. С улыбкой во все свои маленькие острые зубки, производившей с непривычки довольно жутковатое впечатление, он показал за спиной первому бесёнку кукиш, а сам довольно воодушевлённо (настолько воодушевлённо, что ему можно было и поверить), спросил:

-Что хотим скушенькать? Горячего, холодного, сладкого?

Ведьма довольно улыбнулась:

-А ты ведь сволочь, малый.

-Да, - не думая, или же наоборот, успев провернуть в своей сообразительной головке все варианты и возможно-невозможные смыслы этой фразы, а также вероятные вытекающие, ответил тот.

-Кстати, твой тёзка, - заметил Лёня Александру, перемалывая лапшу, но тот ничего не понял, однако сделала вид, что понял и кивнул, ибо не хотел переспрашивать.

-Так-с…

Аглая взяла меню и стала изучать его содержимое. Александр последовал её примеру. Оленька же с момента последней сказанной ей ведьмой фразы сидела будто каменная.

«Дорогая, неужели ты думаешь, что вся эта чушь, что ты несёшь, интересна мне?»

В голове пульсом билась боль.

Неужели она настолько глупа, что испортила впечатление о себе даже у этой прекрасной женщины? И как она умудрилась успеть? Дура-дура-дура… Д-у-р-а! Дура! Дура! Она была готова прикусить свой развязавшийся язык.

«Дорогая, неужели ты думаешь, что вся эта чушь, что ты несёшь, интересна мне?»

И так всю жизнь. Действительно, серую. Аглая права. Абсолютно серую. Невзрачную и никчёмную. Неинтересную, даже скучную.

Обидеться на неё? Но ведь та сказала истинную правду. И Оленька сама давно и прекрасно её осознавала, но боялась себе в этом признаться, ибо не знала, что делать с этой своей серой жизнью, и с этой правдой о ней. Ведь гораздо легче обмануться и решить, что раз так живут многие, то, значит, это не так уж и скучно. Не правда ли? Ведь многие не могут быть неправы. Многие лучше знают, и их много. А ещё: мамочка. Она ведь волнуется. Она переживает. У неё сердце…

«Мамочка, я ненавижу тебя!» - в первый раз в жизни честно, но неслышно выкрикнула Оленька, и ужаснулась самой себе.

-Дорогая, - вновь положила женщина в алом свою ладонь на её, холодную и будто примёрзшую к поверхности столика. «Сейчас она снова это скажет» - пронеслось в голове у бедной Оленьки, и она от ужаса зажмурилась. Сейчас, сейчас скажет, но громко, и все услышат, и тогда останется только убежать отсюда и спрыгнуть с моста. Сейчас, вот сейчас! – Ты не хочешь что-нибудь заказать? Ты, скорее всего, проголодалась.

В это время на сцене выступали комедианты. В восхитительных костюмах, под лёгкую музыку, они разыгрывали довольно занятную сценку – муж возвращается домой, находит там жену с любовником, приходит в ярость и решает их убить. Слов не было, одни мимики и жесты. Получалось увлекательно.

Оленька посмотрела на Аглаю, та внимательно и выжидательно смотрела на неё в ответ. Мгновение, дрожа губами… Затем она подскочила и быстро пошла к выходу. Аглая улыбнулась, предвидев этот всплеск эмоций, отложила меню, тихо извинилась перед Лёней, продолжавшим есть, и Александром, что застрял на списке закусок, и пошла вслед за ней. Она остановила её в фойе, где так же было довольно много разного рода субъектов, всё ещё не оставляющих надежду попасть в клуб, если кто-то соизволит оттуда уйти и освободить место. Оленька нашла в гардеробе своё пальто и шла к двери, глотая крупные, глупые, солёные слёзы, как Аглая схватила ей за запястье, и развернула к себе.

-Куда ты пойдёшь? На улице ночь.

-Куда-нибудь, - истерично взвизгнула девушка. И осеклась.

-Почему? Тебе не нравится здесь?

-Наоборот, - задохнулась от нахлынувших эмоций и нового града слёз Оленька. – Здесь слишком красиво, я не могу здесь быть! И ваши…

-Твои, - поправила её Аглая.

-Да, твои слова о моей жизни – ведь всё правда!

-Неужели?

-Конечно.

-И что?

Оленька опять впала в ступор. Что – и что?

-Что теперь? – повторила вопрос Аглая.

Действительно – что? Девушка искала и не находила что сказать.

-Вернёшься туда, в свой убогий распорядок существования, который ты называешь жизнью?

-А что ты предлагаешь?

-Я предлагаю тебе остаться. Всё просто. Либо та жизнь, либо эта. Второго шанса я не дам, так что решай. Сейчас. В эту минуту. Хочешь ты жить так, как жила?

Оленька вдруг поняла, что после того, что она успела изведать и увидеть за последний час, всё прошлое покажется ей пресным и… и… никаким.

-Или же ты останешься со мной?

Молчание.

-Решай, - повторила Аглая, и протянула ей ладонь. – Либо ты уходишь, либо остаёшься.

Молчание. Булгаков, горячий шоколад, Мариночка… Тула, тётя, тёплые осенние ботинки… Маленький братишка, утренник в восьмом классе, Игорёк Зёмин с рыжим чубом… Пожелтевшие кружева на платьице цвета линялой тряпки.

«Мамочка, прости».

Следующие три дня они практически не расставались. Оленька училась. Она слушала, впитывала, вникала во всё, на что обращала её внимание Аглая. Она входила в этот новый прекрасный и заманчивый мир под её чутким руководством, и ничуть не жалела о том, что оставляла позади. Она не задавалась вопросами и не мучилась угрызениями совести. Ведь ей было слишком хорошо. Высидев положенное количество времени в институте, она бежала домой, а затем в клуб. Днём он всегда был пуст и одинок, однако в личных апартаментах Аглаи, которые располагались над ведьминой норой, её уже ждали. Обычно там бывал Лёня. Иногда она заставала хозяйку Крестовского ещё спящей, и тогда она садилась и ждала. Ждала, пока она проснётся. Лёня тоже ждал, они беседовали. Но ей было скучно. С этим красивым человеком. Да, она скучала. Ибо в последнее время жила только с ней – с той, которая спала в своих покоях.

Они гуляли. Петербург предстал перед ней в новом свете. Аглая сказала, что у неё ворох ненужных вещей, и снарядила кого-то перевезти в комнатку общежития. Мариночка буквальным образом обалдела, увидев их сваленными в кучу в углу, но на все расспросы Оленька отвечала, что ей уже пора идти. С какого-то момента – и она не поняла, с какого именно – люди перестали её волновать. Вероятно с того самого, в который Аглая сказала: «Я сейчас расскажу тебе кое-что о тебе. О тебе и о себе. И о всех тех, кого ты видишь в Крестовском. А ты послушай». То, что она узнала, в первый момент не укладывалось в её голове. А потом перестало играть значение.

Конечно, всё правильно. Разве могло быть по иному?

«Не обращай внимания на них. Ты есть ты. Пойми, они никто тебе. Ты – самое дорогое, что есть у тебя. Это волчий мир, и он таков, каков есть. Ты не выживешь, если не будешь любить себя больше, чем кого бы то и что бы то ни было».

Улицы, проспекты, набережные. Город стал её. Он принадлежал ей. Именно так она чувствовала себя, когда шла. Отныне, одеваясь в то, что подарила ей Аглая, выбросив на помойку очки и купив линзы, она двадцать четыре часа в сутки буквально упивалась ощущением того, что каждое мгновение её жизни принадлежит ей, и она способна его изменить в любую угодную ей сторону.

Вот что делает красота.

Однажды она поняла, что все те красивые вещи, что отныне принадлежали ей, отнюдь не были не нужны их прежней владелице. Просто она знала, что Оленька не примет новых. Но зачем новые, когда эти так чудесны? Кофты, брюки, курточки, обувь. Не так много, но достаточно, чтобы сойти сума от того, что отныне ты можешь носить то, что вероятнее всего некогда было одето на манекены в огромных стеклянных витринах дорогих магазинов. Она и чувствовала себя манекеном. Идеальным, изящным, буквальным воплощением вкуса. Она и не заметила, как изменилась её походка, как распрямилась спина. Раньше она всегда ходила, опустив голову и смотря себе под ноги. Но отныне она шла только прямо, только подняв голову, и не имея сил скрывать улыбки.

Она будто победила. Всех тех красавиц.

Ах, сколько бы она отдала, чтобы сейчас её увидели её бывшие одноклассницы, а, лучше вся Тула. Кроме мамочки, и тёти, конечно же. О мамочке она предпочитала не думать. Нет, не для неё она выглядела каждый божий день как королева. А для них, для тех, кто… Хотя нет, постойте. Она выглядела так для себя. Для себя одной, и, наконец-то, любимой. Самой собой.

Так рождалась женщина.

«Спасибо», - едва заметно прослезившись, однажды сказала она Аглае.

«За что?» - холодно спросила та.

«Всё что ты делаешь для меня… Я даже не знаю, как тебя благодарить».

«Благодарить? За то, что я спаиваю тебя? За то, что я леплю из тебя стерву? За то, что ты уже не узнаёшь себя?»

Оленька тогда опешила.

«Но…»

«Ты сама всё прекрасно видишь. Я превращаю тебя в чудовище. И тебе это нравится. Поверь мне, за это не благодарят. За это в своё время начинают ненавидеть, но тебе пока рано».

«Почему ты это делаешь?» - спросила, ничего не понимая, девушка, аккуратно накрашенная (сама стояла сорок минут этим утром, пытаясь воспроизвести макияж, увиденный на лице модели с разворота журнала Vogue), в кофточке цвета шампанского и в чёрных шёлковых брюках.

Аглая не сразу ответила. Она встала с кресла – а они в это время находились в её залах у камина, Оленька сидела на стуле – затем взяла со столика расчёску, подошла к ней со спины и принялась осторожно расчёсывать длинные красивые волосы, рассыпанные по плечам. Девушка безропотно подчинялась.

«Ты задала вопрос, который я ждала от тебя с вечера нашего знакомства. Ты помнишь этот вечер?»

Да, конечно она помнила. Хотя и казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Череда событий и открытий, последовавшая сразу за ним, казалась настолько бесконечной, что отодвигала их встречу на довольно долгий срок назад. Хотя, казалось бы, прошло всего около семидесяти двух часов.

«Так вот. Я смотрела на тебя и думала, что ты самое невероятное, что могло появиться в моём клубе. Самое невероятное, ибо столь наивных овечек здесь, думаю, не было за всю его историю. Когда я приняла решение сделать то, что я делаю, я исходила из трёх причин… Тебе не больно?»

Оленька не поняла о чём она, но когда Аглая взъерошила расчёской прядь её волос, сообразила:

«Нет, мне не больно».

«Это хорошо. Ты знаешь, у тебя прекрасные волосы. Не понимаю, как ты могла собирать их в косы и хвосты. Такие волосы должен трепать ветер».

Затем Аглая с полминуты помолчала, испытывая Олино терпение. Но та хорошо усваивала уроки, и не переспрашивала, делая вид, как и положено, что её мало интересует тема разговора. Так держать, умница.

«Итак, три причины. И первая из них заключается в том, что мне невероятно скучны все те недотёпы, что ежедневно набиваются в стены этого заведения. Это старые пердуны, которые скучают по своим временам, временам их молодости и ненавидят меня за то, что я перекроила всё так, как посчитала нужным. Кроме того, ошиваются здесь и молодые амбициозные ублюдки, готовые на всё ради славы и удовольствий. Не знаю, где они берут денег на то, чтобы появляться здесь. Впрочем, меня мало это волнует. Есть ещё средний класс, моего возраста. Когда-то они меня интересовали, но некоторое время назад я поняла, что это уже не так. Их жизнь стала размеренна и тривиальна как сложенные аккуратной стопкой носки. Я понимаю, что впереди у них только вереница аналогичных вечеров, и старость. А я очень не люблю старость. Она скучна. Если ты стар, то тебе остаётся только тосковать по своей молодости, а тоски мне хватает и в мои лета».

Аглая сделала передышку. Она не имела привычки много говорить, и поэтому у неё уставали связки. Оленька послушно ждала, давая себя расчёсывать.

«Ты же абсолютно нетипична для здешнего общества. И я хочу – это действительно моё желание – чтобы ты в нём осталась. Однако я понимаю, что если ты не изменишься и не изменишь свой мир, тебя потопят. Поэтому я меняю тебя. Однако, меняя тебя, я противоречу самой себе – ведь ты меня интересуешь таковой, каковой была. На это могу сказать тебе, что мне остаётся надеяться на то, что ты сможешь сохранить частичку себя хотя бы в начале, и тогда я буду наслаждаться тобой. Когда ты станешь таковой, каковой я тебя делаю, ты перестанешь быть мне интересной. И это первая причина».

Её голос звучал так, будто она читала вслух математические формулы. Сухо, чётко и безаппеляционно.

Движения её рук стали жёстче.

«Вторая причина состоит в моей зависти. Я родилась и выросла в том, в чём сейчас тебя топлю. Я никогда не знала, что значит быть наивной и невинной; смотреть на небо, птичек, и думать, что в жизни всё так, как написано в книжках. Я завидую тебе, и собираюсь отнять это у тебя».

Зубцы расчёски уже царапали кожу головы.

«Ну и третья причина связана с моим желанием выставить Лёню на всеобщее посмешище. Причём тут ты я объясню, когда придёт нужное время».

Оленька помолчала, пытаясь не думать о боли, и усваивая всё услышанное. Однако в какой-то момент она сорвалась, и громко сказала:

«Остановись. Мне не приятно. Не трогай меня», - и Аглая в тот же момент убрала расчёску.

В эту секунду. В эту самую секунду. Она впервые сказала твёрдое, и даже нетерпеливое «нет» кому-то, кто её облагодетельствовал. Она даже позволила себе разозлиться, и не скрывать этого. Она позволила себе продиктовать свою собственную волю, за которую готова была драться руками и зубами. Мамочка стала матерью, Оленька – Ольгой, а милостиво подаренные одежды - подачкой.

Так Аглая добилась своего.

В этот вечер многое было в новинку. И бурое настроение города, который, как казалось, злился на что-то; и угрюмое ворчание Невы, и совсем отчуждённый; даже надменный перестук каблучков по каменным мостовым. Петербург был, что называется, в соку. Его улицы, его обшарпанные дворы, его фонари и его окутанное туманами и дождём прошлое сплавилось в единое неспокойное и взбудораженное настроение до боли прекрасной осени. Вот где-то вспорет небо, где-то полоснёт по крышам, и пойдёт тарабанить…

В Крестовском в ночь на десятое октября почему-то решили побаловать гостей по-польски. Толи дело было в пожаловавшем в Петербург известном колдуне Яцеке, урождённом поляке; толи в холодах, от которых всё время преследовали мысли о чём-нибудь горячем и сытном; толи в том, что Французу пришла в голову идея поэкспериментировать со своим кулинарным талантом, толи причина действительно в случайности или в сплаве все вышеназванных резонов. Как бы то ни было, но под крышей «серого» клуба лилось рекой можжевеловое пиво, бесята залихвацки разносили на тарелках котлеты по-курпевски, силезские клёцки, мачанку по-краковски, паштеты из дичи, клюквенные и яблочные соуса, малджики, крупнек, лупце, голубцы в томатах и рейбак. Таков был польский рацион, и гости угощались им от души. Особенно после третьей рюмки вишнёвой или абрикосовой настойки. Сам Яцек, неплохо говоривший по-русски, и сам соблазнился на две порции картачи, приправленные пятью сменами блюд где-то до, после и между. Однако пил водку. Его усадила за свой стол группа петербуржских интеллигентов, довольно разношёрстной природы – колдуны, алхимики, ведьмаки, лешие – но одной и той же породы – породы лысеющих ханжей, которым оставалось только хлебать свои таблетки, одеваться у чопорных английских портных и всюду носить с собой мазь от ревматизма. Впрочем, было бы нечестно не сказать, что среди прослойки тех нелюдей, которых относят к интеллигентам Петербурга, встречаются и довольно занятные персоны, вроде старика Антона, или недавно почившего Абрахама, невероятной дремучей Василисы, ведьмы, живущей только театрами, или г-на Бардовского, который сутки напролёт гуляет по улицам города с длинным зонтиком-тростью в правой и единственной руке, однако эти уникумы с некоторых пор перестали казать свой нос в Крестовском по причинам, которые можно уместить в одно слово: Аглая. С теми порядками, которые она навела в клубе, можно было либо смириться, как Владислав, либо уйти, как эти почтенные господа и дамы.

-Я хотеть пойти в Эрмитаж, - закусывая икоркой, говорил своему новому другу Яцек. – Там есть картина Аттилио Брателла, Городской пейзаж. У картины невероятный.. мм.. как это по-русски… Настроение. Нет, энергия. Вы можетье меня завтра повезти?

Слушавший его леший Архип, в это время от души лакомился вырезкой свинины со сливами, и активно кивал дряблыми щеками. На его шарфе, повязанном вокруг ворота пиджака, уже виднелись пятна от рыбного соуса и вина.

-Вы, Петербург, необычный. Мне нравится, это не Европа, и не Россия. Это Петербург, вы понимать?

-Конечно, понимать! Ты пей…

В это время в залу вошли Аглая и компания. Лёня, конечно же, с двумя молоденькими девушками под ручки; Александр, вновь насупленный и нахмуренный отчего-то; Елена, средних лет незамужняя женщина с огромными, производящими обманчивое впечатление наивности голубыми глазами; и Ольга. Последняя была одета в совсем новое тёмно-синее платье, купленное на все деньги, что ей высылали на следующий месяц. Она только что в телефонном разговоре впервые соврала матери, что растратилась на тёплые осенние ботинки, и поэтому ей снова нужно хоть сколько-нибудь тысяч. Мама всё поняла, и пообещала в скорейшем времени найти, и выслать ещё.

«У тебя всё нормально?»

«Да, мам, всё хорошо»,

«У тебя голос какой-то странный…»

«Мам, мне пора»

«Куда? Сейчас начало двенадцатого».

«Да?.. Ах, да… Ну так мне пора спать. Целую, пока».

«Но…» - гудки-гудки-гудки.

Аглая окинула взглядом присутствующих, кивнула, кому следовало, и, в связи с тем, что свободных столиков не было, направилась к группе Яцека, видимо, решив немного потеснить пирующих. Завозились и забегали бесята, откуда-то перенесли дополнительный столик, на скорую руку накрыли и обставили сервировкой, вынесли дополнительные стулья, и общества молодняка и стариков оказались бок к боку. Разговорились.

Говорили то размеренно, то взахлёб. В основном, конечно, о Петербурге. Лёня тоже решил вставить слово, ибо молчать он долго не любил, и начал:

-Вот вам анекдот о Петербурге…

-Лёня, - странно улыбнувшись, сверкнула глазами хозяйка Крестовского.

-Ничего пошлого, всё чинно и мирно, - поспешил заверить её светловолосый красавец, и, повернувшись к высунувшимся из тарелок пожилым интеллигентам, начал. - Приехал иностранец в Петербург, вышел на Невский проспект, и спросил первого попавшегося прохожего: «Это Невский проспект?». Ему сказали: «Ага». Иностранец хорошо говорил по-русски, но слова «Ага» не знал. Тогда он спросил следующего – и в ответ опять «Ага». Третий прохожий также сказал «Ага». В конце концов, он подошёл к красивой молодой девушке и сказал: «Вы знаете, я из другой страны, знаю русский, но не понимаю, что такое «Ага». – «Это то же самое, что «да», - ответила она на это. – Есть литературный язык, которым пользуются настоящие петербуржцы. Коренные всегда скажут вам «Да». – «А вы коренная петербурженка?» - спросил иностранец. «Ага» - ответила девушка.

-Не смешно, - довольно пренебрежительно заметила Елена, которая вроде бы всё время занималась тем, что искала глазами кого-то в зале, но на деле, как выяснилось, внимательно слушала. Она сидела напротив Лёни, разодетая в тончайшие кружева и шёлк. На пальцах красовались перстни и кольца.

-Потому, что не п о шло, - огрызнулся в ответ Лёня.

В этот момент Яцек вдруг громко и раскатисто расхохотался. Он схватился за живот и смеялся в свою рюмку, потом на секунду затих, опрокинул её, расплескав немного на плохо выбритый подбородок, вытер его тыльной стороной ладони, и продолжил хохотать. Глядя на него, рассмеялся и Лёня. Потом скупо улыбнулась Аглая. Через мгновение закатились со смеху все.

На сцене Лукьяныч в своём неизменном клетчатом жилете и с дымящейся трубкой с умным видом размышлял о смысле жизни.

-Вы набиваете свои животы всякой вкуснятиной, напиваетесь как свиньи мартини и винами, а потом умираете. Дохните как мухи. Будь вы хоть трижды знатоками колдовских или ведовских искусств, зная самые тайные секреты великих мира сего и времён прошлых – вы всё равно умираете. Вы умираете точно также как любой бомж, что ночует на вокзале и питается бутербродами из плесневелого хлеба и собачатины. В общем… Пока не умерли… Давайте-ка ещё по одной!

-Хорошо языком чешет, - кивнув на сцену, заметил Лёня. Услышав его слова, Ольга неожиданно отвернулась от разглагольствовавшего о былых временах – временах Ленинграда – престарелого алхимика и сказала:

-Да все мы тут только и делаем, что языками чешем. Может, наконец, займёмся чем-нибудь действительно интересным? Поколдуем, например? Для разнообразия. А то одни разговоры да разговоры…

Затронутый ей вопрос заставил слышавших его обратить свои взгляды к Аглае. А дело было вот в чём.

Петербургское – как и в большинстве своём московское – светское общество не имело склонности к практике и испытаниям своих колдовских или ведовских способностей. Когда-то было модно хвастать какими-то новыми рецептами или рассказывать об удивительных, ранее не изученных свойствах неких отваров, однако со временем это ушло в прошлое. Колдовству и ведовству учат в Академиях – так зачем вспоминать студенческие годы, когда тебе за *десят лет? Это так же абсурдно, как вид доктора химических наук, взявшегося ради интереса («Получится или нет?») выпаривать из раствора соль. Чаще всего мало кто пользовался своими сверхъестественными в человеческом понимании способностями, полученными от щедрой матушки-природы даже находясь наедине с самим собой. Но вот молодые – это другое дело. Каждый помнил себя в их годы. Кровь кипела, глаза горели, а руки чесались ну хоть что-нибудь да сотворить.

В тех планетах, что вращались вокруг Крестовского острова, и Аглаи в частности, любого рода колдовские приёмы считались дурным тоном. Зачем заниматься тем, что за тебя могут сделать остальные?

И когда пьяненькая молоденькая колдовка предложила посреди вечера заняться магией, каждый понял – дело может обернуться худо.

С полминуты Аглая сидела каменной и пристально смотрела на Ольгу, пока та не отвела взгляд. Она почувствовала, что сказала нечто лишнее. И уже жалела о своём слишком длинном языке.

Однако в этот момент хозяйка Крестовского расхохоталась, встала и, под изумлёнными взглядами, подошла к своей новоявленной протеже, наклонилась и обняла её за плечи.

-Чего сидите на задах? – задиристо, не переставая хохотать, звонко сказала она. – А ну марш. Мы будем колдовать!

Ползала оторвалось от Лукьяныча, который в это время философствовал на счёт того, что достать языком нос могут все, а вот наоборот… Они смотрели и не верили своим глазам – Аглая заливисто, заразно смеялась, её глаза блестели. Такой её не видели с тех самых пор, как почил её любимый папочка, упокой Господь его грешную ведовскую душу.

Под руку с раскрасневшейся Ольгой, и со шлейфом свиты позади, она вдруг направилась к кухне.

Тем временем Француз щёлкал по носу прожорливого Шурика, который стянул две вишенки, предназначавшиеся на украшение пирожных. Когда огромная пьяная орава с шумом, криками и визгом ввалилась в его чистую, уютную кухоньку, сигарета выпала из уголка его губ, а горячее сердце южанина забилось под белым халатом и полосатой тельняшкой.

-Mais…Mais… Aglae, Aglae – que faites vous?[39].

-Успокойся, мы собираемся колдовать, не правда ли, дорогая? – и она залилась новым приступом смеха, в то время как Ольга смущённо стояла подлее неё и не смея отпустить её руку. – Так, неси побольше чан, налей в него воды. Потом неси… мм-м… А что варить-то будем?

-Отраву! – тут же сказал Яцек.

-Нет, зачем так сразу? – улыбнулся хитренько старый колдун. – Можно и что-нибудь мрачнее. Например, наведём чернухи, человек и сам от такой жизни повесится.

Один ведьмак, высокий, жилистый и сухопарый, потирая платочком круглый очки, и стоя, прислонившись к стенке, произнёс:

-А сварим-ка любовное зелье. А? Просто, но мило.

Аглая посмотрела на Ольгу – та только растерянно пожала плечами. Ей всё казалось, что они вот-вот рассмеются. Отрава? Чернуха? Да как можно говорить серьёзно об этом? Но вот любовное зелье вроде не так режет слух. И поэтому она, решившись, ещё и закивала:

-Да, пожалуй, это как раз сойдёт.

-Ну хорошо, - вынесла окончательный вердикт Аглая. – Шурик, неси весь афродизиак, что имеется в пределах данной кухни. А так же достань мне – и меня не волнует как – цветы фиалок, белену, розу и красавку.

-Красавку? - нахмурился Шурик.

-Белладонну, - милостиво подсказал Лёня, который в этом время внимательно присматривался к огромному блюду с чем-то явно аппетитным, которое готовилось за затемнённой дверцей духовки. Он не успел закончить свой ужин, там, в ведьминой норе, и теперь его нестерпимо мучил голод.

-Можно ещё пахучего сельдерея, - робко вставил Леший. Когда на него обратились удивлённые взгляды, пояснил, - на всякий случай. Мало ли.

-Хорошо, - улыбнулась Аглая, - давай сельдерея.

Шурик унёсся рыскать по Французовым закромам. Сам шеф-повар тем временем снова закурил и стал, обливаясь потом, наблюдать, как компания из семи пьяненьких волшебников начала хозяйничать в исконно его царстве.

Яцек взялся выбирать нужную ёмкость – он посчитал что та, что предложили, неудобоварима и совершенно не подходит для такого тонкого дела, как любовное зелье. Он тряс губой, и фыркал по-польски на скукожившегося от страха бесёнка, что перебирал перед его крючковатым носом, выглядевшим в середине пухлых щёк как сучок, кастрюли и тазики. Леший устроился на стульчике у стола, на котором кто-то не закончил нарезать помидоры для сервировки блюд. Вокруг сновали поварята, пытаясь не сшибать с ног нагло заявившихся гостей, но их появление явно раздражало. Хотя было и что-то положительное – Француз наконец переключил своё внимание с штата кулинаров на Аглаю и её друзей. Стоя напротив, он не сводил внимательного взгляда с Ольги, которая о чём-то шушукалась с алхимиком и колдуном. Оба заважничали перед молодой девушкой, и стали казаться петухами со вставленными в задницы лысыми павлиньими хвостами. В ярком, белом свете кухни, где вокруг всё сверкало чистотой и белизной, либо нержавейкой, они казались ещё более старыми, нежели в благостной темноте залы Крестовского. Перед Аглаей, которая внимательно наблюдала, как ничего не подозревающий о том Лёня медленно, но верно, продвигается к столику с подносами, на которых были уложены готовые десерты, устроился жирный кухонный кот Тимофеич, и облизнулся. По-видимому, Лёня оставил бредовую идею с блюдом в духовке – слишком много возни. Но вот, например, пара (десятков) крохотных слоёных пирожков с грибами, картофелем или сыром – это вполне сошло бы за ту вкуснятину, которая сейчас стыла в его тарелке в зале. Тимофеич тоже так посчитал, и внезапно решил важно перекочевать поближе к нему, помахивая раструбленным хвостом как флагом.

Примчался с заказами бесёнок, и, не заметив пришлых, затараторил:

-Так, за десятый ведьмам больше не наливать – чую, развезёт этих бабонек, а на седьмой сфаршмакте мне какой-нибудь салат. Сказали, чтобы закусывать. Три оборотня – лоси, будь здоров, пьют как десять, а жрут… Ой! – его взгляд остановился на Аглае. Увидев, как он испугался, она рассмеялась и махнула рукой.

Тем временем нарисовался Шурик. Он принёс мороженых кальмаров, мидий, креветок и несколько других морских тварей, также пучки трав, кои Француз выращивал для создания своих уникальных по букету приправ, ну и аккуратно содранное с цветка в комнате отдыха для персонала, соцветие синей фиалки. Розу он так же отыскал, но принёс её со стеблем.

Лёня, поняв, что пора закругляться, быстро проглотил два пирожка с чем-то безумно вкусным, и отошёл подальше от несколько поредевших подносов, мол, я там, рядом и не стоял. Тимофеич, явно разочарованный тем, что ему не перепало ни крошки, обиделся и ушёл куда-то.

-Итак, - сказал Яцек, наконец, выбрав подходящую посудину, и набрав в неё холодной студёной воды из под крана. – Начнём.

Он поставил её на медленный огонь на газовой плите. Остальные тоже оживились и подошли поближе. Семеро лиц склонились над гладью воды в кастрюльке, в то время как на сцене Крестовского Лукьяныч ходил колесом, заставляя публику хохотать. Взрывы смеха долетали и в кухню, но большинству присутствующих было не до этого. Большинству – но только не Лёне.

-Я, пожалуй, пойду к Александру, а то он там, скорее всего, один скучает.

-Не один, а с твоими подружками, - заметила Аглая. – Пришли сюда Елену.

-Хорошо.

-Вот тебе первый урок, - сказал алхимик Ольге. – Вода должны быть чистой. Абсолютно. Эта не очень чиста. Хорошо было бы использовать дистиллированную воду, без примесей, ну да что уж – будем делать так.

-Чистую воду, - повторила тихо Ольга, внимательно глядя сквозь призму жидкости на дно алюминиевой семилитровой кастрюльки с чёрными ручками-ушками.

-Далее. Основной компонент. Афродизиак. Он у нас есть в чём?

-В морепродуктах, - ответил за неё леший, который по сути-то имело мало отношения к такого рода колдовству, однако был стар и едко-любознателен.

-Да. Это, - он взял со стола за его спиной кальмарчика и помахал перед Ольгиным носом, - это морепродукт. Хорошо бы не перемороженного, а по свежее, но что поделаешь…

Он опустил в воду кальмара. Потом положил туда креветок, мидий, немного осьминога и даже морские водоросли.

-Теперь ждём.

-Чего? – удивилась Ольга.

-Пока закипит, милая.

-Как чайник? - вдруг вырвалось у неё. Окружающие рассмеялись, а она осеклась. Опять ведь глупость сказала.

-Да ладно, не переживай, - положил руку ей на плечо колдун. – Бывает. Я тоже по началу тушевался, так что …

В глазах этой провинциалки всё ещё теплилась жизнь, всё ещё играла наивность. И Аглая упивалась этим.

Пока они ждали, когда вскипит вода, а это, как известно, не срабатывает, даже если час смотреть на неё, не отрывая глаз (хотя, признаться, никто не проверял), на кухне появилась Елена. Довольно меланхоличное и заносчивое миловидное существо, которое каждую секунду этой своей абсолютно несодержательной и бесполезной жизни была только себе на уме.

-Проследи за тем, чтобы тут всё было нормально, и они не спалили к чертям кухню, а мне надо ответить на звонок, - бросила хозяйка ей.

-Какой ещё звонок? - вдруг проглотив улыбку, встряла Ольга.

-Тот, который раздастся через, - Аглая умолкла на мгновение, чтобы взглянуть на стрелки наручных часов. – Мм-м… - повела она изящно-изогнутыми бровями, - через минуту и двенадцать секунд. Так что мне пора.

И она вышла прочь, оставив шибутную компанию варить любовное снадобье под чутким взором Француза. Она прошла по краешку ведьминой норы, отметив про себя, что труппа артистов на сцене довольно хорошо смотрится, и действительно нравится публике. Так же она ухватила краем глаза задумавшееся о чём-то лицо Александра, сидящего ровно на том же месте, где его и оставили, а так же Лёню, который успел набраться, и теперь обжимался с пьяненькими ведьмами за десятым столиком. Куда делись его прежние подружки, она не имела и малейшего понятия.

Медленно, даже осторожно, ступая, она поднялась по винтовой лестнице с высокими ступенями, покрытыми ковровой дорожкой, затем, наконец, зашла в комнату, села на диван, сложила как-то неуверенно ладони на коленях и стала ждать. В следующее же мгновение телефон на журнальном столике рядом с ней зазвонил.

-Слушаю вас.

Братислава Петровна на том конце провода улыбнулась, и Аглая это почувствовала.

-Здравствуй, моя дорогая.

-Здравствуйте, мама.

-Ну, как ты поживаешь, милая?

-Вполне не плохо, спасибо. А как вы, мама?

-Не жалуюсь, - призналась Братислава Петровна.

-Не намерена ли пожаловать в гости?