Адам Мицкевич

Четвёртое октября, 2002 года

Петербург

Вечер

Ветер срывал с сухих губ клочья дыма и уносил их в серое непогодье. Угрюмо колыхалась гладь каналов и рек. Дома с провалами окон, за которыми, как казалось, клокотала тьма, стояли плотной стеной над ними. Клубились тучи, едва просачивался тусклый и холодный свет. Безжалостные небеса Петербурга … Вот-вот должен был начаться дождь.

Каменный город, живое обиталище прошлого. Как и сотни лет назад, здесь веет тем же самым духом глухих топей и далёкого моря. А из под каменных набережных и фундаментов зданий безмолвно взывают души тех, на чьих костях по изволению Его Императорского Величества триста с лишним лет назад был построен Град сей. Град Дождей и Непокоя.

Всё застыло в ожидании – притихли трамваи, заглохли вороны, уснули проспекты, сложили крылья грифоны на Банковском мосту, и даже дерзкий северный воздух стал вязким и ленивым.

Наконец первые капли ударили об изумрудно-бурые воды, всколыхнули тени дна, разбив вдребезги отражения домов на набережной. Через мгновение Петербург окутала завеса острых, косых струй. Дождь серчал и хорохорился, звонко стуча о кипящий асфальт, а во чреве мокрых, будто смазанных кистью художника улиц, уже века спешили куда-то прохожие.

Оглушительная тишина и одиночество, в котором подленько метались призраки бессонных ночей и дешёвой травки, тоской разливались повсюду до тех пор, пока не пришло сумрачное время.

И как только на город опустилась бархатная тень, влажная и душная после дождя, как только он шагнул в объятья серых облаков и туманов, его наполнили вздохи и шёпоты Неспящих.

Петербургские колдовские сливки – беспринципная и шибутная братия, лишенная строгого столичного контроля – устроилась в Петербурге истинно по-царски. Семинары подпольных заклятий в колдовских особняках по четвергам, приёмы и шабаши у ведьм по средам и пятницам, вечера боёв без правил у оборотней, а ещё добрый десяток «своих» заведений по всему городу. Так волколаки, например, часто кормились в Красном кабачке – маленьком уютном ресторане с текущей крышей в Озерках, шеф-повар которого давно не удивлялся заказам на целого кабанчика с кровью. По-настоящему колдовским был Англетер на Большой Морской – роскошный, светлый, будто созданный для эстетов, в чьих жилах течёт чёрная кровь. Что до леших, водяных и прочей нечисти, то они не отличались особой привередливостью, и набивали брюхо в любом удобном месте и при любом удобном случае.

Были и такие местечки, где могли появляться все, кому не лень. Один из них – клуб Крестовский остров. Он располагался в здании бывшей швейной фабрики, сгоревшей ещё до революции17-го года. В 30-х его перекупили и открыли «серую зону»[2]. С тех пор заведение благоденствовало и процветало, а слухи о нём ползали далеко за пределами Петербурга.

И этим октябрьским вечером, когда ледяное дыхание зимы ещё не сорвало с деревьев золото и не разметало уже опавшую листву, здесь, как и всегда, бурлила жизнь. Хотя жители соседних домов об оном благодаря мощной звукоизоляции и не догадывались.

Примерно в половине двенадцатого на подземную стоянку въехала чёрная гадюка[3]. Она встала аккурат между порше с разбитыми фарами и отдраенным хаммером. Полусонный бесёнок в охранной будке тут же встрепенулся и буркнул в рацию: «Она здесь». Из машины вышла женщина в мешковатом сером плаще и с пакетом обезжиренного кефира в руках. Сунув ключи в карман, она, бесшумно ступая, направилась к лифту, не оборачиваясь, спросив:

-Уже собрались?

-Да, - лепетнул он. - Все туточки, все, мать их…

В дальнем углу гаража за грузным и смешным Мерседесом прятался небольшой обтекаемый мотоцикл Suzuki.

«Значит, и Лёня пожаловал» - подумалось ей, когда дверцы мягко съехались за спиной.

В небольшом фойе было шумно и тесно. Здесь толпились, гудели и роптали все, кому не досталось места в залах. Опоздавшие на праздник жизни не желали с этим мириться и признавать себя лишними. Метрдотель – колоритная и абсолютно невозмутимая одесситка тёть-Танечка – выслушивала всех и каждого, но на любые мольбы неизменно отвечала «С этим не ко мне». Она загородила своим грузным телом весь проход, поставила по обе руки от себя вышибал, и так уже третий час держала осаду.

Ну а по ту сторону тёть-Танечки, собственно, и начинался сам Крестовский. Налево – бар, где каждый вечер выступают танцоры, направо – комната отдыха, где расставлены диваны с мягкими восточными подушками и маленькие кальяны. А прямо – так называемая ведьмина нора, зала со сценой и ложами, где собиралось избранное общество чтобы доказать самому себе, что оно ещё не вымерло и отведать местных бесподобных рулетиков с маком.

За официантов и барменов здесь были всё те же бесы – тощие мальчики в униформах и с бэйджиками, пришпиленными к клетчатым жилеткам. Если бы не длинные, подвижные хвостики, которые они то поджимали, то выпрямляли, то вертели спиралью как котята, их можно было бы принять за обычных подростков. С огромными подносами они сновали везде и всюду, раздавая направо и налево советы кому что заказывать.

«Ух-ух, милочка, смею просить вас не смешивать вашу припущенную сёмгу с этим сметанным соусом…». Или же они со страдальческим видом охали: «С вашими-то тылами, милочка, вам бы вместо этих пирожных морковку да слабительное». Бывало, чтобы разрядить обстановку, они вызывали одного малого с необычайно-умилительной мордашкой, и, вместе с гостями, требовали: «А ну-ка изобрази!», и он, уподобившись чеховскому Павлуше, вставал в позу, поднимал вверх изящным жестом руку, и трагически говорил, широко распахнув большие глазёнки на худеньком личике: «Умри, несчастная!», а гости, запивая шампанским чёрную икру, хохотали и визжали от неподдельного восторга.

В это время на кухне, в горячем цехе, был настоящий ад – здесь на тридцати восьми конфорках готовили тихоокеанских мидий, украинские галушки, итальянскую пасту, кавказские хачапури, корейский куджольпхан[4], польские пулгенски и многое другое, от чего щипало глаза. Поварята в белых колпаках носились из конца в конец за приправами, соусами, овощами и посудой. Кто-то всё орал «Шурик, твоя индюшка сейчас упечётся вусмерть!» Кто-то строгал огурцы, кто-то чистил рыбу, кто-то пропускал через мясорубку ягнятину на фарш, кто-то шпарил пальцы о противни с пирожками – и всем этим заправлял один высокий сухопарый француз в тельняшке и с зажатой в зубах сигаретой. Он то и дело матерился, когда у кого-то убегало молоко, раздавал пинки под зад нерасторопным бесяткам, иногда принимался о чём-то орать по-французски, и всегда выглядел недовольным. Этим вечером он вознамерился, во что бы то ни стало, отдубасить сволочную тварь по имени Шурик, который вот уже полчаса пропадал с симпатичной молодой шоколадницей в кладовой.

Минутная стрелка показывала без двадцати, когда в горячий цех заглянул ещё один официантик с заказом на жаркое из зайца с черешней и две порции щучьей ухи.

-Уф-ф… Что творится, братишки!

-В смысле? – поинтересовался пузатенький бесёнок, деревянной лопаткой помешивая золотистый лук на кипящем масле.

-Лёнька заявился, девок со всего зала к себе собрал, красивых…

-А у него не бывает уродливых, - как бы невзначай заметил поваренок, стоявший к ним спиной и набивавший утку черносливом и рисом.

-Опять втирает, как в Африке на слона со штопором ходил?

-Нет, сегодня что-то новенькое. Кажется, он недавно в Шотландии был…

-Хоть в Шотландии, хоть на Камчатке – ты стоял, уши грел.

-Грел - не грел, но везёт мужику, а! Мне и страшную-то не склеить, а ему – мизинцем шевельни – и фартит не все сто.

-Это потому, что ты маленький гавнюк, а он большой.

-Но всё равно ведь гавнюк!

-Ну, это да.

-Значит, размер имеет значение… - растерянно сказал официантик и отщипнул немного сырого теста от куска, заготовленного кем-то на галушки.

Через пару секунд ему в руки всунули поднос с горой тарелок и гаркнули на ухо: «Один омардалярморикан[5] и одна труитоблё[6]. Столик номер три». И вот усталые ноги вновь несли его в огромный тёмный зал, где дамы в итальянских туалетах притворялись настоящими женщинами, мужчины – их кавалерами, а мрак – здешним солнечным светом. Может, так оно всё и было.

Едва он попал обратно в ведьмину нору, как его бесовское чутье тут же зашевелилось – так-с, дамская свита местного царька увеличилась, на любимом хозяйском столике появилась бутылка выдержанного вина и пиала с фундуком – значит, она скоро появится. Пора бы уже, вот-вот наступит полночь, гости не поймут…

-Значит, девочки, я уже на грани кондиции, этот мужик тоже пьяный в хлам, но продолжает хлобыстать свою поганую жёлтую дрянь. Я ему, мол, хорош, покажи мне, где у вас тут в вашем замке поссать и баиньки. А ему хоть бы что - язык заплетается, несёт околесицу, как прабабка троюродной кузины первой жены его младшего брата ездила в Россию ещё в николаевские времена и что она там видала. А его жёнушка-то поначалу сидела как не своя, а тут, смотрю, уже улыбается, смеётся, в общем, на одной с мужем волне. Я так пораздумал, глядь-глядь, а их дворецкий куда-то пропал. Ну, значит, пошёл искать сам.

Вот честно, девочки, поначалу было ещё ничего. Знаете, вроде тишина такая, красиво, бляха-муха… Ну, там, картины у них, библиотека – это такая комнатка, где много-много книжек, девочки, мебель старинная. И, главное, я без задней мысли иду и не запоминаю, куда где поворачиваю… Значит, полчаса шатался – ни души. Тут, слышу, что за спиной вроде кто-то есть. А я ни сном, ни духом, ведь вы наших знаете – пошепчут, походят, иногда даже покажутся, но чтоб такое… Через сколько вернулся обратно не помню, трезвый как стёклышко, да и зачем ходил уже забыл.

Смазливая блондиночка у него под мышкой сладко пролепетала:

-А в этой Шотландии мужчины носят юбки? Каждый день и даже на работу?

-Дура! – фыркнула рыженькая из под другой подмышки. – Это национальный костюм, ты у нас на улице баб в кокошниках часто видишь?

-Сама ты дура!

-Спокойно, девочки, - успокоил их Лёня. - Да, носят по праздникам их мужики клетчатые юбки, которые называются килтами. А вот вы носите тряпочки, которые почему-то называется юбками. Но не волнуётесь, мне ваши тряпочки тоже оо-о-чень нравятся…

Аглая стояла у зеркала и смотрела на своё отражение. По ту сторону некто незнакомый и чужой пристально рассматривал её в ответ.

Постучали в дверь, и её взгляд непроизвольно дёрнулся в сторону. Часы из золочёной бронзы в духе времени Людовика XV, как и всегда, пылились на тумбе. Увитые голубыми и белыми цветами, всё из той же бронзы; они были единственным предметом, который в этой зале напоминал о весне. Но сложный и старинный внутренний механизм умер полтора года назад, а она всё не могла к этому привыкнуть. На них всё ещё держалось три двадцать восемь утра.

Снова стук, но тише.

Она глянула на серый циферблат наручных Картье – никаких ажурных стрелок и узорных цифр с завитушками – пора. Её ждут. Её хотят видеть.

«Уже иду».

Длинная шёлковая юбка, чёрный корсет, болезненно-бледная кожа и малиновые губы. Такой её любили и знали. Такой она хотела быть, и, как всегда, добилась своего.

Почти двенадцать, пора-пора…

Но она всё не могла заставить себя сделать хоть шаг.

Позади неё, в глубине холодной поверхности зеркал, замерли тени – на письменном столе тёмного дерева, на кресле, обитом дамасской кожей, абажуре и под тонкой винтовой лестницей, ведущей наверх, в спальню. Паутинка кованых перил стала колючей и терновой. Огонь в камине давно погас; от стен веяло холодом.

На полке, между маской алтайского шамана и статуэткой шестирукой индийской богини Кали терялась рамка с фотографией – тогда она была молода, верила в жизнь, любовь и себя. Тогда она ночи напролёт сидела в прокуренных литературных салонах и позировала начинающим художникам с мундштуком и в широкополых шляпах, тогда будущее представлялось ей бесконечным приключением на пути к вершине… Однако прошло время, те художники спились и поумирали в муниципальных больницах, салоны и дым канули в лету вместе с послеимперской Россией, мундштук потерялся, а сама она выяснила, что либо ей очень крупно повезло, либо вершина была невысокой.

Со старой чёрно-белой фотографии на неё смотрела маленькая амбициозная ведьма с наполеоновскими планами и коварной улыбкой. В платье, какие были тогда в моде, с длинными локонами и хитреньким взглядом. Кажется, снимали это в квартире её закадычной подруги, в доме, который снесли двадцать лет назад. Да и самой подруги не видно не слышно.

Осталась лишь она, эта фотография (которая, будто нарочно, задвинута поглубже), и Петербург.

Из-за двери в её покои врывалась музыка, чьи-то голоса, только очень далёкие и неживые. На столе всё ещё стоял пакет тёплого кефира, который ей пришлось купить для того, чтобы хоть как-то оправдать своё праздное шатание по огромному магазину, где она разглядывала матерей с маленькими детьми. Наутро кто-нибудь выбросит его, как и фруктовый йогурт, неделей раньше, или как пачку замороженных кальмаров.

Снова стук. Она вздрогнула и оторвала взгляд от собственного застывшего, словно статуя, отражения. Кончики коротких, тёмных, мокрых, убранных за уши волос, едва коснулись тонкой линии подбородка и длинной шеи. Загорелись жёлтые глаза.

«Вас ждут, - робко прохныкали снаружи. – Они сказали, чтоб я без вас не возвращался»…

-Господи, как хочется курить! - простонала Жанна. – Я прямо чувствую во рту вкус сигареты, мм-м...

Её спутник – импозантный колдун, на вид лет пятидесяти – посмотрел на неё с неодобрением, но ничего не сказал. Ему по большому счёту было глубоко плевать, отчего умрёт эта молоденькая шлюшка: от старости, от СПИДа или от рака лёгких, однако в данный момент она сидела в центре высшего общества Петербурга, и, что ещё более прискорбно, сидела рядом с ним. Нет, с выбором этой он точно ошибся: глупа как пробка, и вдобавок, если присмотреться, не так уж и смазлива.

-Может, закажем ещё одно ягодное ассорти, масик? – погладила она манжету его пиджака холёной ладонью с идеальным френчем.

«К тому же прожорлива…»

Он потёр седые виски, пытаясь справиться с приближающимся приступом мигрени. Его раздражала вся эта суета вокруг, он стал слишком стар для подобных вечеров, но положение и традиции заставляли его раз в пару недель выбираться «в свет». Для этого он специально покупал костюм-тройку и снимал на ночь новую молодую девочку, которая одним своим присутствием напоминала бы окружающим, что этот памятник старой гвардии ещё не превратился в жалкое беспомощное убожество, которое ночами ходит под себя и страдает метеоризмом.

Куда девается время?

Когда-то он был молод, и мир был молод вместе с ним. Рука об руку они смутьянили везде, где только удосуживались появиться. А сейчас он немощен, он слаб, но предатель-мир всё так же резв и весел, и всласть хохочет ему вслед.

«А не слишком ли она для него?..» - пронеслось в голове у бесёнка, прошедшего мимо с огромным блюдом мидий на гравированном подносе.

Старик обхватил двумя руками голову.

Твою мать, раньше таким как этот он подпаливал хвосты!

Спокойно, ведь это только…

Но бесёнок обернулся, чтобы ещё раз, мельком, облапить взглядом длинные ноги Жанны. «Дедок шикует… Интересно, сколько она с такого взяла?»

Старческое сердце ойкнуло.

Неужели они знают?.. Они знают…что…

-Всё хорошо, масик? – сдвинула она бровки на миленькой переносице.

-Вполне, - вымученно улыбнулся он тонкими сухими губами, которые выдавали в нём суровый, жадный характер.

Просторная ведьмина нора вдруг стала казаться ему донельзя тесной душегубкой. Откуда взялась вся эта безвкусица, эта омерзительная обстановка и чванливые, наглые лица? Куда ушёл старый век, его век?..

Тогда всякой низкопробной мрази, вроде этого бесёнка, и думать-то не разрешалось, а теперь такие убожества спокойно разгуливают среди его общества, но никто кроме него, будто сговорившись, этого не замечает!

Схватив стакан с джином, он сделал, не думая, большой глоток.

-Так я закурю?.. – робко спросила Жанна, кивая в сторону какой-то дамы за соседним столиком, у которой в руке дымилась сигарета.

Ему стало всё равно.

-Кури, - безучастно сказал он, понимая, что уже не может взять в толк, откуда рядом вообще взялась девица с декольте на маленьких, острых грудях. Джин мягко разлился по податливому старческому телу и затуманил разум.

Что творится на белом свете? Молодые и бездарные владеют всем, а старых, могущественных просто топчут в пыли. Где традиции, где порядки, где почёт, где всё?..

Старик вдруг понял, что говорит вслух, но не придал этому большого значения. Его также не заботило, слушает ли кто-нибудь.

«А Крестовский-то! Крестовский! Что стало с ним? - слова толпились на кончике языка, и ещё один глоток джина помог выстроить их в очередь. – Какого чёрта Аглая привела их сюда? Этих безмозглых уб...ублюд…» - он закашлялся, слёзы брызнули из глаз.

Жанна стала хлопать ему по спине, а он тыкал пальцами по сторонам, пытаясь что-то показать.

-Что? Что такое? – с плохо скрываемым раздражением, спросила девушка.

-Она см…см…см..енил..аа-а всё! – быстро и хрипло выпалил он, и его вновь разобрал кашель. – Выб-бросила…старое на помойку. Ничего не оставила, ничего!

-Чего не оставила?

Но он уже не ответил. Слишком острой стала эта жгучая боль в груди, боль старости, с которой он никак не мог свыкнуться. Он хотел рассказать ей, или кому-то другому – неважно кому – всё. И про унизительные «оздоровительные» процедуры, и про сочувствующе-вымученнные взгляды, которыми научились одаривать неизлечимо больных в онкологических центрах, и про то, как он ненавидит всю эту свору слабых эксцентричных недоумков, которая сейчас правит бал в Петербурге. И об Аглае. О той сучке, что, дорвавшись до власти, перевернула всё вверх дном. Она сотворила из «серой зоны», где некогда встречались одни из сильнейших мира сего, проходной двор. По какому такому негласному правилу повелось, что двери Крестовского открылись буквально для всех? И кто дал её право делать из него свой театр развлечений? Кто разрешил ей перестраивать этот осколок старины?

О, старый колдун прекрасно помнил, как было до неё – тихий зал, спрятанный под покровом полумрака, свечи, вымуштрованные половые[7], которые молчали до тех пор, пока ты этого хочешь, тихая музыка и, конечно же, экипаж, ждущий кого-нибудь у чёрной двери. Он любил появляться здесь, чтобы посмотреть на тех, кто, как и он сам, помнил времена до того, как пришли коммунисты и растоптали сладкий буржуазный рай.

А что Крестовский представляет собой сейчас?

Сцена, на которой каждый вечер кривляется очередная бездарность, столики без скатертей, стены, с которых содрали всё, оставив лишь кирпичную кладку, куда ни глянь – ковка. Обустраивая Крестовский, она, скорее всего, решила сделать из него средневековую таверну, разбавленную работами Такеши Мицукоши[8] взамен снятых списков с Левитана и Репина. От старого интерьера остались лишь ворохи белого и тёмно-синего бархата вместо штор на залитых чёрной краской окнах, да голландские шпалеры над дверьми. Отныне здесь подавали не столь милых его сердцу омулей и водку Смирнов, а то, что в меню корректно называли «кухней fusion», по вкусам напоминавшей огромный грязный котёл, куда свалили всё, что было в холодильнике.

И всё это – она…

Старик поднял глаза наверх, к её ложе. Там, под тяжёлыми тенями, у столика меж двух массивных ветвистых канделябров, суетились тощие фигурки официантов, которые готовили убранство к приходу госпожи. Они расставляли ведёрки со льдом и шампанским, пиалы с фундуком и фрукты в старинных серебряных вазах.

Она любила эту ложу в изумрудно-ореховых тонах, и даже украсила внешнюю сторону бортика своими вензелями. Это было лет пятнадцать назад, когда прежний хозяин в возрасте двухсот шестидесяти пяти лет благополучно почил и оставил своей любимице собственное детище – Крестовский остров. То был старый патриарх колдовского Петербурга, ведьмак Меньшак, ставший легендой за свою долгую и насыщенную жизнь. Сейчас его прах покоился в подвалах клуба.

Старик прекрасно помнил, как при жизни Меньшак частенько упоминал, что хотел бы обрести последнее пристанище на территории какого-нибудь полуразрушенного монастыря или церквушки, коих множество по окрестностям. Но после смерти его всё-таки кремировали и оставили урну в специально отведённой для этого зале Крестовского, потому что она так решила.

Теперь это – царство Аглаи, и как бы не возмущались старики, вроде него, она вольна устраивать здесь хоть цирк, хоть дурку. Понимая это, он бесился ещё больше.

-Скоро двенадцать, - рассеяно сказала Жанна, давя окурок в пепельнице, - и где только она ходит?..

Шурик отвернул кран с холодной водой и сунул голову под ледяную струю.

Хорошо…Как же хорошо!

Подняв замутнённый взгляд на отражение в зеркале, он ухмыльнулся своим мыслям. А всё таки эта новенькая девчушка знает толк не только в шоколаде.

В это время из-за двери служебного туалета раздался разъярённый крик:

-Шурик, сука, ou es tu? Je te vais tuer![9]

Ничерта не смысля во французском, бесёнок и так всё понял. Он взвился, как ужаленный, закрыл кран, рукавом вытер лицо и замер, не дыша.

-Je sais que tu es ici... Je peux sentir t’odeur. Sors!..[10]

Шаги замерли в метре от официанта. Он побоялся даже выдохнуть.

-Когда я тебя найти, я завязать твой поганый хвост в узел!

Тишина. Секунда, две…Кажется, шеф едва не рычал. Постояв ещё немного, он двинулся дальше, к холодному цеху.

-Шурии-и-к! Chiant!

Спустя минуту, Шурик тихонько приоткрыл дверь и выглянул в коридор – пусто. Тогда он осторожно, на цыпочках, стараясь не издать не единого лишнего звука, двинулся к кухне, где рассчитывал найти себе алиби.

-Ну братишка, ну миленький, ну будь другом, а?

Братишка, пухлый бесёнок, с зализанными под колпак волосами, чистя картофелину, капризно протянул:

-Мм-м…Пока ты там развлекался, мы тут реанимировали твою индейку. Знаешь, кто её заказал?..

-Да какая хрен разница?

Вдруг Шурик спиной почувствовал чей-то тяжёлый взгляд, обернулся. В проёме двери стоял, уперев руки в боки и дыша, как бык на корриде, француз, перегонявший раздавленную зубами сигарету из одного уголка рта в другой.

Бесёнок в одно мгновение сообразил, что сейчас станет этой сигаретой.

Юркнув в сторону, он бросился сквозь узкий проход меж задницами занятых готовкой поваров к залу. Там, как он решил, шеф не решиться его прибить, ну а потом он что-нибудь придумает…

Однако, подбежав к главной зале, в которой сидели гости, он понял, что сегодня француза не остановят ни они, ни приличия, ни рота артиллеристов. Тогда, едва соображая, что делает, он бросился по боковой винтовой лестнице наверх, к ложам. Из одной как раз выходил последний официант, по-видимому, закончивший с её убранством. То был Филька, долговязый и глуповатый мальчик, который при виде ошалелого Шурика распахнул круглые, величиной с пятирублёвку, глаза:

-Ты чего это, а? Спешишь что-ли куда?

Но тот, по всей видимости, его даже не услышал.

Пятнадцатью ступенями ниже некто густо дышал:

-Тварюга… O, mon Dieu!

Не размышляя больше, бесёнок схватил Фильку за грудки и проревел в испуганную мордашку:

-Ты меня не видел, ясно?!

Тот покрылся мелкой дрожью и слабо кивнул.

Секунду спустя Шурик влетел в первую попавшуюся дверь, сполз по стеночке в уголок, прижал коленки к груди, закрыл глаза, и стал ждать, когда же безжалостные французские ручища порвут его на куски, кусмяры и кусочки.

Вязко потекли минуты ожидания.

Наконец скрипнули половицы, и кто-то вошёл в ложу, а затем, постояв немного на пороге, двинулся прямиком к нему.

«Амнистии не подлежит» - пронеслись у Шурика в голове слова из какого-то старого фильма.

-Малый, ты тут ненароком не птичек считаешь? – раздался над ним насмешливый женский голос.

Шурик вздрогнул, вскочил и поднял невинные глазки. Боковым зрением он успел разглядеть легко узнаваемые очертания кресел и господского столика.

Чёрт!

Аглая!

-Нет, - отбарабанил, побледнев, он. – Я это… В общем… Я, наверное, пойду.

И он как можно быстрее ринулся к выходу, однако едва сунул нос за порог, как рядом проорали:

-Стой, где стоишь! Mon Dieu!

Шурик отшатнулся обратно, захлопнул дверь и обернулся к Аглае, которая, сложив белоснежные руки на груди, спокойно за всем этим наблюдала.

-Я забыл спросить, - жалко промямлил бесёнок. – Может вам что-нибудь нужно? Нам сегодня, знаете ли, завезли отличное фисташковое мороженное.

В дверь снаружи ломились.

-Открой, Шурик! Открой, сука!

-Мороженое, говоришь? – улыбнулась она. – Хорошо, неси.

Официант косо глянул на содрогающуюся дверь и сам содрогнулся. Следовало немедленно что-то предпринять. Но что?

Хозяйка продолжала всё с той же насмешливой полуулыбкой смотреть, как в его глазах пляшут искорки страха, когда вдруг ему в голову пришла отличная идея – он сам через силу улыбнулся, прошёлся вдоль ложи, подошёл к бортику и заглянул вниз. Его взору предстала ведьмина нора, в которой копошилось море народа. В первые мгновения от пятиметровой высоты Шурик вдруг вспомнил, что до смерти её боится, но то, что рвалось в ложу за спиной, было гораздо страшнее. И, не теряя больше времени даром, он собрал в ладонях спускающиеся к самому полу белые шторы, а затем, вцепившись в них покрепче, перемахнул через перила и шагнул вниз.

Съезжающего сверху бесёнка заметили не сразу. Первой вскрикнула какая-то оборотниха, укутанная в меха и вульгарный, пёстрый вельвет. Затем волна удивлённых возгласов и ойков покатилась дальше, упёрлась в стену и отхлынула обратно.

Минутку спустя, уже как признанный герой вечера, ловя на себе восхищённые взгляды, он гордо шествовал по зале с подносом, на котором одиноко красовался изящный стеклянный бокал с длинной, витой ножкой и тремя шариками фисташкового мороженного, посыпанного стружкой белого шоколада и каплей ликёра.

Решительно поднялся по лестнице, и застал своего шефа всё так же долбящимся о дверь в хозяйскую ложу:

-Я терять терпение, мразь! Ouvre! Je te dis: o u v r e![11]

Шурик положил руку ему на плечо:

-Простите, дайте пройти, пожалуйста. У меня заказ.

Француз гаркнул что-то резкое, но потом вдруг замер, и медленно обернулся. При виде своего официанта, он едва не проглотил сигарету, что всё также тлела у него во рту. Но в следующий же момент шеф схватил бесёнка за лацканы жилетки, приподнял к самому своему носу и прорычал:

-Шутить шутка?..

Внезапно дверь, в которую он столь долго тарабанил, открылась, и на пороге появилась Аглая. Француз оторопел, а она, окинув взглядом всю картину, улыбнулась:

-Да ладно тебе, Pierre.

Этой ночью Шурик был удостоен чести обслуживать её ложу. Одного из назначенных Французом официантов отстранили, и вот он, собственной персоной, сияющий как начищенный медяк, носился со скоростью пули вверх-вниз по лестнице, уже мечтая обо всём на свете без единой мысли в голове.

Где-то за кулисами в остывшей кладовой всё ждал своего любовника шоколадница.

Глава 3

Пьеро, Мальвина и Цой.Vol.1

Страх – одна из величайших сил в жизни воинов,

потому что он заставляет их учиться.