Станислав Ежи Лец

Семнадцатое ноября, 2002 года

Москва, Кофейня на Цветном бульваре

00:01

Блеклый электрический свет. Прошло много времени, с тех пор как за стенами этого полуподвального помещения в умирающих лучах умирающего солнца умер очередной никому не нужный день

В кофейне стало заметно больше посетителей.

Как всегда, через пару часов после заката, следуя вековым традициям, колдовская молодёжь наводнила тёмные улицы, и теперь бесновалась по всей столице. Кто-то устраивал оргии, кто-то молился, кто-то просто методично проживал минуту за минутой. И всех их объединяло общее проклятие, наложенное чудовищной ошибкой природы. С промозглых улиц за горячим ароматным кофе и толикой тепла приходили люди, приходили нелюди, и в мягких сумерках было почти не отличить, кто здесь есть кто. Хотя, это только на первый взгляд.

В дальнем углу под каким-то нелепым натюрмортом с лимонами сидел кровопийца. Зачёсанные назад волосы, дорогой плащ, ухоженные ногти… Его можно было бы принять за обычного метросексуала.

Почти в центре, за ярко освещённым столом громко, со смаком и чувством, чавкал неуклюжий толстяк, за обе щёки уплетая макароны с сыром и запивая всё пивом. На нём была мятая, несвежая рубашка грязно-розового цвета и серые брюки. Плащ с пиджаком, скомканные, лежали на соседнем с ним стуле. Там же валялся портфель. Без остановки он наматывал на вилку новую пригоршню и запихивал её в рот, при этом, даже не прожевав, глотал всё целиком. Мутные, как у рыбы глаза, землянистый цвет круглого и рыхлого лица – идеальный тип, но для фона не хватало болота, лягушек и зелёной бороды из водорослей.

Ещё в тот вечер в маленькую уютную московскую кофейню заглянула ведьма. Она была одна, заказала водки и села за единственный свободный у стены столик. Ей принесли полный стеклянный графин и пузатый стакан. Не раздумывая, она налила себе полный, до краёв, и, не поморщившись, залпом, осушила до дна. Затем второй. После она вытащила из аккуратной сумочки пачку сигарет, зажигалку, и, молча, уставившись в одну точку, закурила. На вид ей нельзя было дать больше тридцати. Высокая, стройная, даже красивая странной, холодной, увядающей красотой. Особенно в тот вечер, когда в жёлтых кошачьих глазах с вертикальными щёлками плясали огоньки. С чётко очерченными скулами, с густыми вьющимися шоколадными волосами, остриженными идеально ровно по линии подбородка, и с вишнёвым штрихом губ на бледном, фарфоровом лице.

Под потолком громче забурлили разговоры. По окнам кофейни, которая распологалась в одном из тех зданий, чьи окна наполовину уходят в землю, застучали капли дождя. Тяжёлые, злые. Они били по стёклам, а потом начался настоящий ливень Было слышно, как стена воды изливается с мрачных небес на бренную землю, за что-то серчая и гневаясь.

Толстяк расправился с первым блюдом, и ему уже несли пельменей на большой плоской тарелке. Взяв в левую руку одну вилку, а в правую – вторую, и заправив за шиворот салфетку, он с нетерпеливой улыбкой смотрел как официантка с подносом пробирается к нему, обходя тесно стоящие столики. Пожалуй, он возьмёт ещё пиццы, пива, и на десерт каких-нибудь пирожных.

«Какие побольше? Наполеон? Несите два. А лучше три. И не забудьте упаковать ещё тех пирожков с мясом моей собачке… Тоже побольше…»

Только официантка отошла на пару метров, под конец рабочего дня не имея сил от усталости даже подивиться на дюже обжорливого клиента, как из под длинной скатерти высунулась маленькая упитанная собачья мордочка:

-Слушай, а она ничего…

-Полезай обратно, иначе нас выставят. Сюда с домашними животными нельзя.

-Ничерта себе заявы пошли! – тяфкнул пёсик, – Ему, понимаешь, и баба, и жратва, а мне – сидеть под столом и нюхать? Или ещё набрешешь, что мне с этих «моей собачке» что-нибудь перепадёт? А, Саныч?

Саныч уже успел набить себе рот и теперь промычал:

-Полежж-жай обхратна, ховолю! – он подавился и закашлялся, а потом, уже хрипло и сердито, договорил. – Питирим, у тебя-ж там отбивная, так что сгинь с глаз моих, а то в бараний рог скручу.

-Да ты пока свой зад от стула оторвёшь, я успею состариться.

Саныч, ничего не ответив, уткнулся обратно в пельмешки. Питирим, побурчав ещё с минуту, решил сделать пробную вылазку, и, повиливая купированным хвостиком, прошёлся меж трёх соседних столиков. Оглянулся. Реакции не последовало – хозяин как раз приканчивал первый десяток, и ему было не до того. Остальные тоже не обращали внимания на небольшого пинченра, прогуливающегося с умным видом мимо.

Тем временем где-то в конце Неглинной громыхнуло в первый раз. Из кофейни нельзя было увидеть, как в небе над Сретенкой, над переулками Печатников, Колокольников и Звонарёв сверкнула молния. И пошло-поехало вниз, через Китай-город, к Москворецкой набережной. В мёртвых мутных водах Москвы-реки отражались вспышки света, а на причалах угрюмо качались пустые прогулочные пароходики и маленькие суда-рестораны. Горели фонари, мерцали неоновые вывески, стремительно пустели улицы. В подземных залах метрополитена становилось всё теснее и жарче.

А гром раскатился вновь, теперь скрипящим басом.

Ведьма закрыла глаза и прислушалась. От кончика её сигареты вился кольцами бархатный дым.

Сверкнуло. И ещё. И ещё и ещё…

Мокрый асфальт, горящие на пустых перекрёстках светофоры, ожившие от смога и гари городские парки; дождь… Тишина.

В её сумке заиграла мелодия – отрывок из Реквиема Моцарта[1]. Левой рукой она достала трубку и отключилась. Хотя знала, что он всё равно зазвонит через мгновение вновь. Так и произошло.

«Что ты творишь? – раздалось сердито на том конце. – Прекрати немедленно, это что ещё за фокусы?»

Из маленького телевизора под потолком кофейни раздавался едва уловимый голос диктора: «А сейчас о столичных новостях. Над Москвой разразилась небывалая гроза, которая, по сводкам синоптиков, может продлиться ещё не один час…»

В дальнем углу комнаты под вышеупомянутым натюрмортом сидели уже двое: к вампиру присоединилась невысокая пухлая девушка. Наташа. Из Ростова. Да, почти как у Толстого, у Льва Николаевича, но не совсем. Ведь у неё фамилия не Ростова, а Ляликова.

«Где мой Андрей Болконский?» - переспросила она, задохнувшись от смущения.

«Неужели у такой красавицы…»

И что на это следует отвечать?

На пару дней, к сестре, на Крестины новорожденной племяшки Анечки, 4 килограмма, 512 грамм. Обычно стеснительная, задразненная в детстве мальчишками из-за своей полноты, Наташа вдруг почувствовала себя хорошо. Эти глубокие пепельные глаза напротив так пристально на неё смотрели, что голова невольно шла кругом. Она пришла одна куда-то ночью? Она согласилась сесть за столик к незнакомому парню (чертовски красивому, пусть это и не оправдание)? Она говорит ему что-то, очень быстро и, то и дело, сбиваясь с нити разговора? Это слишком. Иногда в памяти всплывает морщинистое лицо матери, которая хорошо умела в этой жизни лишь две вещи – тушить капусту и наставлять дочь. «Ешь. Ешь говорю. Пока не съешь, из-за стола не встанешь». Перед Наташиным отъездом она снова взялась потушить капусту, и, стоя в засаленном фартуке у плиты, говорила: «Вот заведёт тебя куда-нибудь, нож к горлу. И пикнуть не успеешь. Вон-а я вчера смотрела, какую-то девку в Воронеже…» Наташа не знала, куда деться от этих глаз – и маминых, и его. Мягкие, они безжалостно потрошили её душу, выпивая всё до последней капли. «Расскажи мне ещё что-нибудь…» Но ведь она и так уже нагородила столько чуши, что и страшно вспомнить. И как они с классом ездили в походы, и как она навернулась в выпускном платье в лужу, и какой в техникуме у них был преподаватель по физике, что любили приговаривать: «Я не люблю повторяться, не люблю повторяться». И много чего ещё… Он слишком хороший. И голос такой...В общем такой, как… Не-а, у ростовской девственницы не с чем было сравнивать. Зато теперь будет. А пока он говорит ей что-то про… Она не знает про что. Она не может сосредоточиться, то краснеет. то бледнеет… На языке вертеться «Вы маньяк?», но она никогда не осмелится спросить, и поэтому опять что-то мелит про техникум. Лишь бы не молчать.

Тем временем небо от Котельнической набережной до самой Пятницкой улицы превратилось в зарево света. Остервенелый гуляка-ветер решил вдруг развернуться, и погнал тяжёлые, иссиня-бурые тучи, сквозь которые то и дело проглядывала луна, к Театральной площади, а оттуда прямо на Красную…

«Я с тобой разговариваю! Аглая, ты слышишь меня? Ты играешь с огнём; остановись. Остановись сейчас же!!»

Диктор продолжал, не обращая внимания на то, что его ровным счётом никто не слушает: «Вот что говорит о некоей аномальности разразившейся бури синоптик, официальный представитель бюро…»

Поразнюхав немного, Питирим остановился в нерешительности у одного из столиков. Справа тянуло густым наваристым бульоном, а слева скумбрией холодного копчения. К этим ароматам примешивались острые запахи пота, нечистот, грязи и немытых ног, которые, по всей видимости, кто-то догадался вытащить из ботинок. Как плохо пахнут люди, и какими нотами ароматов играет рыбка, только вытащенная из духовки!.. Мм-м.. Что называется, палка о двух концах.

«Вы тоже... То есть ты, да, ты... Ты тоже любишь песни Высоцкого?» - Наташа пальчиками убрала за ушко прядь выбившихся из хвоста волос. О, Господи, она же в своей розовой резинке! Так и не сняла её, а ведь думала ещё с самого утра... Нет бы белая, или ещё какая, но вот розовая на её выжженных хной волосах смотрелась хуже всего.

«И стихи. Люблю читать его стихи. Особенно тот, про нечистую силу, помнишь?» - как сладко он улыбается, как тихо говорит. Сказал, что зовут Владом. Влад. ВладВладВладВладВлад… Ей определённо нравиться. Хотя разве могло бы ей не понравиться? У такого мужчины (или молодого человека, не важно) без сомнения, должно быть красивое имя. Даже больше - его имя было бы для неё красивым, назовись он хоть Вольдемаром, хоть Алевтиной Вурдалаковной.

«Помню. Мне ещё про попугая нравиться…»

«Ага-ага, и ещё… Мм-м… Как же это? – он провёл ладонью по лицу (как же соблазнительно у него это получилось!), силясь что-то вспомнить. – Вроде того: «Боже! Какой пустяк - сделать хоть раз что-нибудь не так. Выкинуть хлам из дома и…»

«Старых позвать друзей, - закончила она за него. – Но что-то всерьёз менять, не побоясь в мелочах потерять… Свободно только небо над головой моей. Но это не Высоцкий, а Александр Иванов.»

«Неужели? – притворно удивился он. – А ты ещё и сообразительная».

Он это всерьёз?

Над городом разлился чёрнильный мрак. Луна издохла в вязкой трясине облаков, и будто исчезла вовсе. Стало на пару секунд тихо.

«Вот так, правильно, моя дорогая. А сейчас собирайся и приезжай ко мне, как можно скорее».

«Простите, Братислава Петровна... Мама... Но… Вы сами знаете, что я не могу этого сделать».

«Нет, я знаю, что можешь».

Ведьма грустно улыбнулась, дрогнули едва заметные морщинки у её глаз, а затем жёстко затушила окурок в пепельнице.

«Прощайте».

Не осталось больше ничего – ни проспектов, ни переулков, ни рекламных щитов, ни пустых автобусных остановок, ни сталинских пятиэтажек, ни бабулек с букетиками цветов. Лишь выли уличные псы.

Город погрузился в пучину ливня.

Глава 1

«Омлет Академический»

«Времена не выбирают.

В них живут и умирают…»