Второй кризис в греческой философии

СКЕПТИКИ, ЭПИКУРЕЙЦЫ, СТОИКИ И НОВАЯ АКАДЕМИЯ

ГЛАВА 1: СКЕПТИКИ

Пиррон

Среди блестящей свиты, сопровождавшей Алексан­дра Македонского во время его похода в Индию, нахо­дился один задумчивый человек, принявший участие в походе исключительно из философских побужде­ний, - это был Пиррон, основатель скептицизма, как самостоятельного философского направления. Впечат­ления, полученные в ходе этого похода, а в особенно­сти образ жизни и религиозно-философское учение так называемых индийских гимнософистов, заставили его серьезно задуматься над вопросом о сущности веры. Правда, еще ранее (до похода), находясь, по-ви­димому, под влиянием философии Демокрита, Пиррон интересовался проблемой происхождения знания и высказывал сомнение в его истинности. Теперь же эхо сомнение стало неодолимо.

Вернувшись в Грецию, Пиррон поселился в Элиде и вскоре приобрел там известность своим простым образом жизни и своей практической философией. Скептическое отношение ко всем метафизическим по­строениям он выражал точно так же, как и Сократ: сосредоточивая все внимание на нравственных прин­ципах. Известно, что Пиррон отличался уступчивым и спокойным нравом; принимал жизнь такой, какой ее находил, и следовал в ней тем общим правилам, кото­рые диктует человеку здравый смысл. Сократ же, на­против, имел беспокойный характер и неутомимо те­ребил себя и других, ревностно отыскивая истину. Неудовлетворенный предпринятыми до него попытка­ми разрешения великих проблем, Пиррон сделал вы­вод, что эти проблемы не имеют решения. У Сократа, который испытывал сходное чувство и утверждал, что он ничего не знает, сомнение, в отличие от Пиррона, носило деятельный, страстный, пытливый характер и служило стимулом к новым поискам, а не конечным результатом. Можно сказать, что в сомнении Пирро­на, выразилось осуждение всей философии, а сомне­ние Сократа привело к созданию новой философии. Даже жизненный путь каждого из них завершился в соответствии с их учениями. Пиррон, великий ж^>ец Элиды, прожил около девяноста лет и умер (прибли­зительно в 270 г. до Р. X.) в счастье и мире, окру­женный всеобщим почетом. Жизнь же Сократа, про­шедшая в непрерывной борьбе, в которой он был не понят и осмеян, как софист, завершилась осуждением ³³ богохульство и насильственной смертью.

Бесполезно пытаться восстановить в точности учение Пиррона. Даже в древности его идеи всегда смешивались со взглядами его последователей и не мог- ли быть выделены в самостоятельное целое. Поэтому при изложении основ скептицизма придется опираться, главным образом, на свидетельства Секста Эмпирика, чьи философские произведения и являются основным источником сведений об античном скепти­цизме.

Основа скептицизма незыблема и заключается в следующем: нет критерия, позволяющего установить истину. Так, Платон создал теорию идей, а Аристотель доказал, что она вполне субъективна и тем совершен­но разрушил ее. Но, спрашивается, не была ли столь же субъективна и теория доказательства, предложен­ная вместо нее Аристотелем? Что такое хваленая ло­гика Аристотеля, как не приведение в порядок идей, полученных первоначально с помощью чувств? Ведь Аристотель полагал, что знание может быть только знанием феноменов, хотя все же он и намеревался создать науку причин. А что такое феномены? Фено­мены - это видимые образы явлений. Но где крите­рий истинности этих образов? Из чего можно убедиться, что эти образы в точности соответствуют предме­там? Хорошо известно, что предметы представляются различными в разное время, равно как и то, что они воспринимаются по разному разными людьми и раз­ными животными. Существуют ли среди этих обра­зов какие-либо истинные? Если да, то каковы они и каким образом можно узнать о том, что они истин­ные?

Обратим внимание на то, что у человека пять чувств, каждое из которых указывает ему на особое качество "предмета. Так, имея перед собой яблоко, можно видеть его, обонять, осязать, попробовать на вкус и услышать звук, раздающийся при его разламывании. Следова­тельно, зрение, обоняние, осязание, вкус и слух - это все пять различных проявлений предмета, пять раз­личных сторон, которыми он предстает перед нами. Если бы у нас было тремя чувствами более, то и у предмета было бы еще три лишних свойства и три лишних проявления, ну и равным образом, если бы у нас было тремя чувствами менее, то и предмет лишился бы трех качеств. Но зависят ли всецело эти качества от наших чувств, или же они принадлежат самому предмету? И все ли они, или только некоторые из них принадлежат ему? Различие впечатлений, производимых одним и тем же предметом, по всей видимости, доказывает, что восприятие его качеств зависит от чувств. Во всяком случае, это различие свидетельствует о том, что предмет не всегда дает один и тот же ряд проявлений.

Единственное, что можно утверждать со всей опре­деленностью, это то, что предметы представляются нам такими-то. То, что у нас есть некое ощущение, - это верно, но вряд ли оправдано принимать наши ощуще­ния за истинные образы предмета. Говоря, что находя­щееся перед нами яблоко имеет блестящую красную поверхность, что оно круглое, источает медовый запах и сладкое на вкус, мы будем совершенно правы, если только желаем этим выразить, что данное яблоко именно таким воспринимается нашим чувствам. При ином состоянии зрения, обоняния, осязания и вкуса яблоко может показаться бледного цвета, шерохова­тым, с неприятным запахом и отвратительным при­вкусом.

Философы утверждали, что среди этой путаницы чувственных впечатлений они могут отличить истин­ное от ложного, по их мнению разум должен служить тем критерием истины, с помощью которого возмож­но находить различие между предметами. В этом были согласны между собой и Платон, и Аристотель. Вступая в полемику с ними, скептики требовали доказа­тельства того, что разум способен правильно распознавать предметы. Почему, спрашивали они, предполагается, что разум никогда не заблуждается, где доказательства того, что он всегда судит правильно? И отвечали, что для такого критерия как разум всегда будет недоставать еще какого-то критерия, ну и так далее - до бесконечности.

С точки зрения скептиков наше знание есть толь­ко знание феноменов¹, а не ноуменов² (ибо мы знаем предметы только такими, какими они кажутся нам, а не такими, какие они есть на самом деле), следовательно, все попытки овладеть тайной бытия напрасны, речь может идти только об изучении ее проявлений.

¹Феномен - термин, обозначающий явление, в котором обна­руживается сущность чего-либо.

²Ноумен - термин, служащий для обозначения сущности, недоступной непосредственному познанию, но о которой можно судить по доступным восприятию проявлениям (феноменам).

Однако, хотя человек не в состоянии овладеть абсо­лютной истиной и создать науку бытия, но зато им вполне может быть создана наука о проявлениях. Ведь феномены, по утверждению самих скептики, истинны как таковые. Поэтому все, что нам остается делать, это наблюдать и группировать феномены, замечать законономерность их проявления и чередования и отыс­кивать связь между причиной и следствием. Таким путем и возможно создать науку о проявлениях, соот­ветствующую нашим потребностям. Но век, когда жили скептики, не созрел для подобного взгляда. Доказав невозможность науки о бытии, скептики решили, что этим самым они доказали невозможность всякой на­уки и разрушили основы всякой достоверности. Ин­тересно заметить, что скептики Нового времени не сказали ничего, чего уже бы не заключалось во взгля­дах Пиррона. Аргументы Юма, с помощью которых он отрицал саму возможность хоть какой-либо досто­верности, отличаются от аргументов Пиррона только изложению, но по сути они такие же, и, следовательно, ответ на них может быть дан тот же.

Учение скептиков носившее отрицательный характер и оказывавшее отрицательное влияние на умы, было, вероятно, некоторым противовесом стремлению философов античности считать свои выводы точным отражением реальных фактов. Деятельность скептиков сдерживала стремительность метафизического духа и демонстрировала то, что философия того времени, не­смотря на все ее притязания, покоилась вовсе не на такой прочной основе, как казалось многим. В самом деле, любопытно видеть, как Сократ, Платон и Аристо­тель, каждый по-своему, усиленно стремились к воз­рождению разрушенной софистами философии и как затем безжалостная логика скептицизма подводит под­коп под это сооруженное с таким трудом здание и обращает его в груду развалин. Следует отметить, что скептики не только отрицали возможность познания бытия посредством познания явлений, считая, что ощу­щение обманчиво по самой своей природе, а суждение разума недостоверно, но они подвергли критике и прак­тически разрушили тот метод, который служил осно­ванием достоверности, - метод индукции и определе­ний.

Секст Эмпирик так изложил взгляды скептиков на индукцию во второй книге "Трех книг Пирроновых положений": "Индукция есть заключение о всеобщем, выведенное из частного. Но такая индукция может быть правильной лишь настолько, насколько частное согласуется со всеобщим. Это всеобщее должно быть поэтому проверено, прежде чем приступать к индукции; единственный случай, не подходящий к этому все­общему, подорвет истину индукции".

Поясним это примером. Предположим, что речь идет о том, что лебеди белые. Утверждение, что все лебеди белые, основывается на том, что отдельные лебеди которых видел утверждающий, белые. Таким образом общее (белизна) выведено путем индукции из частных фактов, и индукция эта верна постольку, поскольку все отдельные лебеди белые. Однако, существуют пусть и в небольшом количестве, черные лебеди, и достаточно увидеть одного такого лебедя, чтобы прежняя индукция утратила свою истинность. Поэтому согласно Сексту Эмпирику, если нет возможности проверить, согласуется ли все общее с каждым частным фактом, то есть если нельзя доказать, например, что нет черных лебедей, то и сама индукция не может счи­таться верной и точной. Но очевидно, что подобная проверка невозможна.

В той же второй книге "Трех книг Пирроновых положений" содержится и утверждение о совершен­ной бесполезности определений. С точки зрения Сек­ста Эмпирика: "Прежде всего, не знающий определяе­мого не может определить неизвестного ему, а знаю­щий и потом определяющий воспринял определяемое не из определения, но составил определение на осно­вании этого воспринятого ранее; в таком случае оп­ределение не является необходимым для воспринимания вещей".

Но подорвав доверие к догматической философии своих предшественников, скептики, однако, не замени­ли ее своим собственным догматизмом. Секст Эмпи­рик довольно удачно охарактеризовал скептицизм, срав­нив взгляды скептиков с соответствующими взгля­дами Демокрита и Протагора. Так утверждая (как и скептики) недостоверность чувственного знания, Де­мокрит, однако, заключал из этого, что объекты имеют совершенно не те свойства, которые воспринимаются человеком через посредство ощущения. Скептики же, отказывая в доверии чувственному знанию, не выска­зались определенно о том, существуют ли объективно предметов или нет. Протагор, также не доверявший чувственному знанию и считавший человека мерилом истины, предполагал наличие определен­ных соотношений между изменениями материи и пе­ременами в ощущении. Предположение это, казавше­еся Протагору непреложной истиной, выглядело очень сомнительным для скептиков.

В своем стремлении сомневаться во всем и воз­держиваться от любых суждений скептики не знали меры, так они говорили: "Мы ничего не утверждаем, даже и того, что мы ничего не утверждаем". Отрица­ние достоверности во всем зачастую ставило скепти­ков в забавное положение, о чем свидетельствуют многочисленные рассказы античных авторов и более современные литературные произведения. Достаточ­но указать на Мольера, который в своем "Браке по­неволе" (действие 1, явление 8) остроумно высмеял объяснение скептиками различия между предметом кажущимся и предметом существующим. Но оставим все подобные нелепости и обратим внимание на бо­лее замечательные усилия человеческого ума.

ГЛАВА 2: ЭПИКУРЕЙЦЫ

§1 Эпикур

Так уж сложилось, что слово "эпикурейство" принято употреблять в отрицательном смысле, подразумевая под ним особое пристрастие к чувственной жизни и стремление к достижению личного блага. Это такой же предрассудок, как и тот, что тяготеет над философской школы софистов, вследствие которого каждому представителю этой школы уже заранее навешивается ярлык отъявленного проходимца. Рав­ным образом, несмотря даже на доказанность в на­стоящее время того, что сам Эпикур вел безупречную и добродетельную жизнь, а в учении своем настаивал на необходимости умеренности и воздержания, преду­беждение против эпикурейцев, видимо, сохранится навсегда.

Эпикур родился в 109 олимпиаду (342 г. до Р. X.), по словам одних, на острове Самосе, а по словам дру­гих - в Гаргетте, вблизи Афин. Его родители были бедны; отец его занимался преподаванием граммати­ки. По словам Эпикура, заниматься философией он стал очень рано, - на тринадцатом году жизни. Вооб­ще говоря, это не должно казаться странным, ведь имен­но в этом возрасте многих юношей, особенно не ли­шенных дарования, начинают действительно волновать первые серьезные вопросы. Эпикур, говоря о начале занятий философией, несомненно, имел в виду ту пору своего отрочества, когда он ставил в тупик своего учителя каким-либо непосильным для него вопросом. Так, по преданию, услыхав стих Гесиода, гласящий, что все произошло из хаоса, юный Эпикур спросил: "отку­да же взялся хаос?"

"Откуда взялся хаос?" Не такого ли рода вопросы занимают деятельный ум подростка? И не такие ли вопросы заставляют людей заниматься философией? Поэтому и неудивительно, что Эпикур в поисках ответов на свои вопросы обратился к философии. Известно, что он ревностно изучал философские произве­дения Демокрита, посещал признанных знатоков фи­лософии, стремясь расширить свое философское обра­зование и получить ответы на интересующие его воп­росы. Однако, все поиски Эпикуром удовлетворитель­ной философской системы закончились ничем: всюду _Он вместо истины находил только намеки и полуотве­ты. Неудовлетворясь этим, он впоследствии вырабо­тал на основе узнанного свою собственную систему, которая делает честь ему как самоучке.

Молодость Эпикура прошла среди постоянного дви­жения и деятельности. В восемнадцать лет он посе­тил Афины и, пробыв там один год, отправился далее в Колофон, Митилены и Лампсаку. В Афины он вер­нулся лишь на тридцать шестом году жизни с тем, чтобы открыть свою собственную школу, главой ко­торой он и оставался до самой смерти, наступившей в 127 олимпиаду (271 г. до Р. X.).

Школа Эпикура разместилась в саду, что как нельзя лучше соответствовало самому духу его учения. Пос­ледователи Платона имели свою Академическую рощу, ученики Аристотеля прогуливались по аллеям Ликея, циники брюзжали в своих Циносаргах, стоики зани­мали Портик, у эпикурейцев же был свой сад.

Здесь, в этом уединенном саду, в сообществе своих друзей, Эпикур спокойно провел остаток жизни среди удовольствий и занятий философией. Известно, что эпикурейцев связывала крепкая дружба. Во вре­мена всеобщей нужды и голода они оказывали друг Другу поддержку, как бы доказывая этим излишность пифагорейского принципа общности имущества для друзей, которые могут положиться во всем друг на друга. У входа в сад помещалась такая надпись: "Гостеприимный владелец этого жилища, где вы найдете удовольствие - высшее благо, - предложит вам вволю ячменных пирогов и напоит вас свежей водой из ис­точника. В этом саду искусственные лакомства не будут раздражать вашего аппетита, но вы удовлетво­рите его естественным способом. Желаете ли вы хо­рошо провести время?" Впрочем, некоторые называли эпикурейский сад свиным хлевом, а самих эпикурей­цев рабами наслаждения. Но, несмотря на то, что у Эпикура было множество врагов, ни в древности, ни теперь никто не ставил под сомнение его человечес­кие качества. Диогену Лаэртскому не составило боль­шого труда опровергнуть некоторые выдвинутые про­тив Эпикура обвинения путем подробного разбора и сопоставления их с известными фактами. Современ­ным исследователям легко удалось установить источ­ник той напраслины, которая возводилась на Эпикура в древности - это, главным образом, измышления сто­иков. Надо заметить, что во все времена учение, по­добное эпикурейству, могло оказаться предметом гру­бых искажений. Но грубые нравы той эпохи и резкий контраст учения Эпикура с философией стоиков при­вели к тому, что соперничество между этими вражду­ющими школами приняло непримиримый характер и нашло свое выражение в грубой и грязной клевете. Стоики не могли не ощущать невыразимое презре­ние к слабости и изнеженности эпикурейцев. Эпику­рейцы относились с не меньшим отвращением к про­тивоестественной суровости и преувеличениям сто­иков. Полемика между оппонентам выражалась в том, что они осыпали друг друга бранью. Однако, обвине­ния стоиков казались окружающим более основатель­ными, вследствие того, что их действия были реши­тельнее, а учение жестче и конкретнее.

Эпикур, наверное, был самым плодовитым среди древнегреческих философов, за исключением стоика Урисиппа. И хотя ни одно из его сочинений целиком не сохранилось, зато имеется множество отрывков из них, и, следовательно, об истинных взглядах Эпикура можно составить вполне определенное представление. Кроме того следует отметить еще и то обстоятельство, что учение эпикурейцев само по себе не трудно для понимания.

Учение Эпикура не имеет никакого сходства с уче­ниями Платона и Аристотеля. Различие между ними заключается прежде всего в неодинаковом понима­нии философии: для Эпикура философия была искус­ством жить, а не искусством находить истину. По его словам: "Философия - это та сила, посредством кото­рой разум ведет человека к счастью". К специальным философским исследованиям Эпикур относился с пренебрежением; в его глазах они были не только ненадежны, но и совершенно бессмысленны, ибо со­вершенно не способствовали счастью. Логика, как ору­дие философии, также не пользовалась его располо­жением. Таким образом, выходит, что учение Эпикура представляло собой лишь особую форму скептицизма, создание которой было обусловлено только недоволь­ством прежними системами. Сократ полагал, что глав­ной целью философского исследования должна быть природа человека, но человек, по его мнению, должен заниматься философией не из простого любопытства и не ради того, чтобы обогатить себя знаниями, а для того, чтобы усовершенствовать себя, для того, чтобы, определив свои способности, обеспечить им надле­жащее приложение. Наградой всех таких исследова­ний должно было быть счастье. Но что такое счастье? На этот счет у философов нет единого мнения; все они указывают на пути, ведущие к счастью, но оказы­вается, что все эти пути совершенно разные. Что есть счастье, - об этом споров гораздо меньше, чем о те> средствах, с помощью которых оно может быть достигнуто. Достаточно вспомнить, что последователи киренской школы и циники, решая этот последний вопрос, пришли к совершенно противоположным выво­дам. Теперь же спор о способе достижения счастья возобновился с новой силой, но уже между эпикурейцами и стоиками.

Эпикур, также как и Аристипп, полагал, что счастье состоит в удовольствии - все животные инстинктив­но стремятся к нему и инстинктивно избегают стра­дания. Поэтому человек должен сознательно делать то, что животные делают инстинктивно. Всякое удо­вольствие само по себе хорошо, но при определенных обстоятельствах оно может оказаться и злом. Фило­соф отличается от обыкновенного человека тем, что хотя они оба стремятся к удовольствию, но первый знает, как избежать тех наслаждений, за которыми последу­ют страдание и неприятности, тогда как обыкновен­ный человек ищет только непосредственного наслаж­дения. Философ способен предвидеть последствия своих действий, а это дает ему возможность не только избегать наслаждений, влекущих за собой печальные результаты, но и переносить те страдания, за которы­ми следует превосходящее их своей силой удоволь­ствие.

Истинное счастье заключается не в минутном на­слаждении, а в наслаждении в течение всей жизни. Таким образом, не интенсивность, а равномерность на­слаждения, не разврат сегодня и пресыщение завтра, а одинаковое наслаждение круглый год - вот что долж­но обеспечить счастливую жизнь. Доставить подлин­ное удовольствие может только добродетельная жизнь; что же касается физического наслаждения, то хотя им и не следует пренебрегать, но оно не идет ни в какое сравнение с душевным наслаждением, ибо первое смутно, а последнее обнимает прошедшее и будущее. Отсюда Эпикур выводил золотое правило воздержа­ния: он не только настаивал на умеренности ради про­должительности наслаждения, но вместе с тем выска­зывался и против любой изысканности в наслажде­нии, относясь к ней с чувством некоторого презрения. Питался Эпикур простой пищей, употребляя ее в весьма умеренном количестве. Не запрещая роскоши, Эпи­кур полагал, что без нее удовольствие чище и продол­жительнее. Этот же принцип лежит в основе фило­софских учений циников и стоиков. Они также пред­почитали простоту роскоши, но в своем предпочте­нии они зашли слишком далеко. Умение довольство­ваться малым было, по мнению Эпикура, великим бла­гом; так он утверждал, что богатство заключается не в обладании значительным имуществом, а в том, что­бы иметь скромные потребности. Эпикур не настаи­вал на ограничении человеческих наслаждений, напро­тив, он желал, чтобы человек умножал их всеми сред­ствами, но помимо того он хотел, чтобы человек мог довольствоваться малым, так как это позволяет легче переносить бедствия и повышает ценность удоволь­ствий, вследствие их редкости. Человеку, ведущему простой образ жизни, не приходится опасаться бедно­сти, вместе с тем он более способен оценить и изыс­канные удовольствия.

По учению Эпикура, добродетель человека обуслов­ливается действием свободной воли и разума, которые неотделимы друг от друга. Ведь без свободной воли разум играл бы пассивную роль, а без разума свободная воля была бы слепа, поэтому все поступки человека, добродетельные и порочные, определяются ^его знанием и волей. Следовательно, цель философс­кого воспитания должна состоять в том, чтобы приучить ум человека к точному суждению, а волю его развить так, чтобы он был решителен и мужествен.

Даже столь краткое изложение этических взглядов Эпикура позволяет понять, сколь уязвимо было его учение. Растяжимость и неопределенность его позволяли использовать идеи Эпикура для того, чтобы с их помощью оправдывать любые пороки и добродетели. Так, сластолюбец мог увидеть в учении Эпикур_а поощрение своим наклонностям, а для человека умеренного оно давало научное оправдание воздержания

Однако, учение Эпикура, позволяющее человеку правильно определить нравственную цель его существо­вания и показывающее ему, в чем именно состоит счастье, должно было учитывать те многочисленные помехи, которые препятствуют человеку трезво отно­ситься к жизни. Такими помехами могут быть как незнание, так и иллюзии человека, его предрассудки и заблуждения. Эпикур разделял незнание на два рода. Незнание первого рода - это незнание законов, управ­ляющих внешним миром; оно порождает нелепые су­еверия и наполняет душу человека ложными страха­ми и тщетными надеждами. Незнание этого рода мо­жет быть частично устранено посредством изучения физики. Второй род незнания обусловливается тем, что человек не знает своей собственной природы. Пре­одоление этого незнания должно достигаться с помо­щью эпикурейской логики, известной под именем ка­нонов, которые представляют собой собрание правил относительно человеческого разума и умения им пользоваться.

Свои взгляды, касающиеся психологии и физики, Эпи­кур заимствовал из учения Демокрита. Атомы, из ко­торых состоит Вселённая, постоянно испускают некие частицы, которые, приходя в соприкосновение с чув­ствами, вызывают появление ощущения. Но Эпикур не считал эти испущенные частицы образцами ато­мов: по его мнению, они должны иметь лишь некото­рое сходство с атомами, о котором, впрочем, он не мог сказать ничего определенного. Согласно его учению, всякое ощущение само по себе истинно; и как таковое не подлежит ни подтверждению, ни опроверже­нию- Утверждая, что ощущение сумасшедшего или спящего человека также истинно, как и ощущение человека здорового и бодрствующего, и что в то же время эти ощущения существенно отличаются, Эпи­кур не скрывал своего бессилия определить в чем состоит это различие. Однако, одни ощущения еще не есть знание; у человека имеется способность к выра­ботке представлений, которую развивают постоянно повторяющиеся ощущения. Эта способность состоит в воспоминании об различных ощущениях или, как сказал бы Аристотель, в выводе общей идеи из от­дельных ощущений. Таким образом, из представлений образуются общие идеи, и уже в этих-то общих идеях и встречаются ошибки. Ощущение можно рассматри­вать либо применительно к объекту, который его обус­ловливает, либо применительно к тому, кто его испы­тывает; в последнем случае ощущение, становясь при­ятным или неприятным, и превращает чувства в ос­нову нравственности. Нетрудно представить, какое фи­лософское "здание" могло быть воздвигнуто на подоб­ной основе. Раз уж приятные и неприятные ощуще­ния служат источником всех нравственных явлений, то не может быть какого-либо иного нравственного правила, кроме стремления к приятному и уклонения от неприятного. То есть, главной целью жизни стано­вится все, что доставляет удовольствие.

Что касается физики Эпикура, то она до такой сте­пени походит на физику Демокрита, что нет никакого смысла останавливаться на ней.

В целом, оценивая философские взгляды Эпикура, нельзя не отметить в них следы влияния вульгарного скептицизма, который, впрочем, был в той или иной мере свойствен всем философам того времени. Именно его влиянием можно объяснить особое внимание философов к морали и стремление их основывать этику на философских началах. Усилия, предпринятые в этом направлении Эпикуром, не увенчались успехом вследствие того, что основа, избранная им для своих философских построений, была недостаточно широка, однако сами по себе они достойны внимания, ибо весьма характерны для всего сократовского движения. Сократ первый низвел философию с метафизических высот на землю, он же первым стал смотреть на нее как на основу нравственности, а уж вслед за ним и все его последователи, равно как и созданные ими школы, устремились - так или иначе - к тем же целям. Метод Сократа, предназначенный собственно для воссозда­ния философии, предполагал нравственную цель этого воссоздания. Следовательно, эпикурейство - это одно из ответвлений сократовского движения, пытавшееся разрешить великую проблему достижения человеком счастья, но не добившееся в этом полного успеха по­тому, что во внимание была принята только одна сто­рона этой проблемы.

ГЛАВА 3: СТОИКИ

§7 Зенон

Школа стоиков столь многочисленна, а многие ее представители столь знамениты, что желание хотя бы вскользь рассказать о каждом из них, потребовало бы написания отдельного труда. В состав этой школы, начиная с Зенона, основателя школы, и кончая Брутом и Марком Антонием, входили многие из достойней­ших греков и римлян, но было в ее рядах и достаточ­ное число шарлатанов. К сожалению, невозможность подробного изложения, принуждает ограничиться рас­сказом о жизни и учении основателя этой философс­кой школы - Зенона.

Зенон родился на острове Кипре в небольшом го­родке Китионе, основанном еще финикийцами. Дата рождения Зенона точно неизвестна, но скорее всего он появился на свет около 335 г. до Р.Х.. Известно, что его отец был купцом и, видимо, благодаря этому обстоятельству Зенон, сопровождавший отца в его поездках и оказывавший ему помощь в торговле, смог получить первоначальные сведения о философии.

В возрасте приблизительно тридцати лет, Зенон, на­правлявшийся в Афины с грузом финикийского пур­пура, попал в кораблекрушение. Перенесенное потря­сение и утрата всего имущества заставили его обра­титься к философии. Оставшийся без средств к суще­ствованию, Зенон первоначально увлекся учением Циников, показная и хвастливая нищета которых была тогда притягательна для многих.

Имеется следующий рассказ о начале его философских занятий. Однажды, читая в лавке одного книго­продавца "Воспоминания о Сократе" Ксенофонта, Зенон пришел в такой восторг, что стал тут же выспрашивать у хозяина, не знает ли он, где можно найти таких людей. Книгопродавец, якобы, указал на проходившего в это время мимо циника Кратета и посоветовал обратиться к нему. Зенон так и поступил, но став учеником Кратета, он вскоре разочаровался в учении циников. Нарочитая грубость их манер, _Не имевшая ничего общего с истинной простотой, а так­же их неспос9бность к логическим построениям, ско­ро заставили его искать себе учителя в другом мес­те. Такого учителя он обрел в Стильпоне Мегарийском. Именно у него Зенон научился тому искусству ведения спора, которое он впоследствии демонстриро­вал с таким успехом.

Усвоив философские идеи мегарской школы и не удовлетворясь ими, Зенон обратился к толкователям Платона, Ксенократу и Полемону. Философия Плато­на, как уже отмечалось, содержала в себе зародыш стоицизма, однако многие ее идеи противоречили сто­ицизму, и потому-то, наверное, она не устроила Зенона.

После двадцатилетнего усиленного штудирования учений различных философских школ, Зенон создал свою собственную. Для изложения своих взглядов Зенон избрал зал, известный среди афинян благодаря фрескам как Пестрый портик, от греческого названия которого (stoa poikile) школа и получила свое наиме­нование.

По свидетельству некоторых его современников Зенон, будучи довольно высоким и стройным, имел слабое телосложение; что, впрочем, не помешало ему дожить до преклонного возраста благодаря строгой воз­держанности и умеренности в питании. Отмечали также постоянную задумчивость, придававшую фило­софу суровый вид, который так соответствовал серьез­ному характеру его учения. Как человек, Зенон заслу­живал глубокого уважения. Хотя он и разделял воззрения циников, но ему чужды были их грубость, наглость и стремление к внешним эффектам. Зенон снискал у афинян такое уважение и почет, что при жизни ему доверяли хранить ключи от городской цитадели, а по смерти - воздвигли бронзовый памятник. О смерти его рассказывают, что будучи уже почти девяносто­летним старцем, он упал и сломал при этом палец; удрученный своей немощью и беспомощностью, Зе­нон отправился домой и там добровольно расстался с жизнью.

Вся история человечества наглядно демонстрирует, что бывают такие периоды, когда существующая орга­низация общества начинает распадаться, когда прежние верования теряют свою силу, а новые еще не находят приверженцев. Мудрец видит, как колеблется все об­щественное здание, и в то время как его сограждане пребывают либо в мрачном отчаянии, либо легкомыс­ленно глумятся над происходящим, он осознает, что спасение еще возможно, если у людей достанет сме­лости. Он возвышает свой голос, обращаясь с предос­тережением и увещанием, он убеждает людей изме­рить опасность и ужаснуться ей, признать возможность спасения и выказать решимость. Он развивает перед окружающими такие идеи, которых они никогда не слышали, или, слыша, не обращали на них внимания; силой своего глубокого убеждения он собирает вокруг себя немногих уверовавших и спасает их. Если же социальная анархия распространилась еще не слишком широко, такой мудрец способен спасти и всю свою страну, придав новое направление ее силам. Но если процесс разложения стал необратимым и страна уже обречена на гибель, ему остается лишь обнаружить благородное, но тщетное усилие с тем, чтобы оставить потомству свое имя незапятнанным.

Именно таким человеком и был Зенон. Древняя Греция приходила в упадок, но еще оставалась надежда на ее возрождение. Широко распространившийся недуг быстро истощал ее жизненные силы. Скептицизм, индифферентизм, чувственность, эпикурейская изнеженность находили лишь противовес в велико, лепных, но туманных творениях Платона, или в про. странной, но смутно понимаемой системе Аристотеля. Древнегреческая цивилизация быстро клонилась к упадку. Еще немного времени и место авангарда ев­ропейской цивилизации займет могучий Рим; он примет от слабеющей Греции то достояние, хранить кото­рое она более недостойна. Та энергичность и строгая простота, с помощью которых впоследствии римлянам удалось покорить весь мир, были вполне присущи и Зенону. Он глубоко уважал нравственное достоинство человека. Зенон - стоик оказался римлянином по духу, и, наверное, именно поэтому среди его учеников ока­залось столько благородных римлян: он разгадал по­требности их духовной жизни.

Встревоженный распространением скептицизма, ко­торый, казалось, неизбежно сопровождал всякие мета­физические учения, Зенон, также как и Эпикур, сосре­доточил все свое внимание на морали. Его философия отличалась преимущественно практическим характе­ром и самой тесной связью с обыденной жизнью. Такая философия, по мнению Зенона, должна иметь целью не столько человеческие наслаждения, сколько добро­детель. Но добродетель должна заключаться не в со­зерцательности и отвлеченных рассуждениях, а в де­ятельной жизни. Ибо что есть добродетель? Доброде­тель - это мужество. Какими же качествами должен обладать мужественный человек? Не очевидно ли, что это должны быть качества как деятельного, так и мыс­лящего существа? Да и вообще, может ли добродетель исключать или пренебрегать деятельностью? Платон и Аристотель полагали, что люди созданы только для отвлеченного мышления, хотя и допускали, что мудрость - не единственная цель человека. Люди также не созданы и для одного лишь наслаждения, как воображал Эпикур; человек обязан делать что-либо еще, он должен кем-либо быть. Философия - великое дело, но она не исчерпывает всего; наслаждение же ничтожно, и даже если бы в нем было заключено больше смысла, оно все-таки не вместило бы всей деятельности человека.

Поэтому цель существования человека состоит не _в том, чтобы быть мудрым или наслаждаться, но в том, чтобы быть добродетельным, в том, чтобы прояв­ить на деле свое мужество. Философия, как и на­слаждение, может быть средством достижения этой цели, но и философия, и наслаждение имеют лишь вто­ростепенное значение. Но, для того, чтобы вести доб­родетельную жизнь, прежде всего нужно знать, что же это такое - добродетель. Зенон, как и Сократ, полагал, что добродетель заключена в понимании того, что та­кое добро, а порок - есть ни что иное, как заблужде­ние. Если знать добро суть тоже самое, что стремить­ся к нему и делать его, то задачу стремящегося к доб­родетельной жизни легко определить: ему следует только выяснить природу человеческого знания и по­нять то место, которое человек занимает во Вселен­ной.

Таким образом у Зенона, как и у Сократа, нрав­ственность оказывается неразрывно связана с фило­софией и, в особенности, с психологией. Поэтому для объяснения морали стоиков необходим краткий очерк ^этой психологии. Зенон совершенно отвергал теорию познания Платона, более приемлемой, хотя и с некото­рыми изменениями, ему представлялась теории Арис­тотеля. "Воспоминание" и "идеи" были для него только словами. Идеи Зенон считал общими понятиями, которые вырабатываются умом посредством сравнения частностей. Весь материал для знания доставляется чувствами, а обработкой этого материала занимается разум. Но все утверждающие, что чувства достав­ляют материал для знания, сталкиваются с определен­ным затруднением. Каким образом чувства воспринимают предметы? Какая существует связь между ощущением и ощущаемым предметом? Чем можно доказать, что воспринимаемое ощущение вполне соот­ветствует тому предмету, который его вызывает? Зат­руднение это весьма серьезно и философы уже давно потеряли его значимость. Можно сказать, устранение этого затруднения есть жизненный вопрос философии, от решения которого в значительной мере зависит решение и всех прочих вопросов. Поясним это при­мером.

На расстоянии пятидесяти метров от себя вы ви­дите башню и по первому впечатлению решаете, что она круглая. Что вы подразумеваете под тем, что она круглая? Вероятнее всего то, что ваше зрительное впе­чатление от этой башни походит на те впечатления, которые вы связываете с другими предметами, напри­мер деревьями, которые принято называть круглыми. Если же вы никогда не подойдете к этой башне бли­же, то она так и останется для вас такой навсегда. Однако, подойдя к башне поближе, вы обнаружите, что она вовсе не круглая, а четырехугольная. Оправдывая такую разницу в своих зрительных ощущениях, вы можете сослаться на слабость зрения, на законы опти­ки, но в сущности это ничего не объясняет. Вы буде­те утверждать, что на расстоянии пятидесяти метров башня выглядит круглой, но в действительности она четырехугольная, между тем как на самом деле баш­ня не является ни круглой, ни четырехугольной. "Круг­лый" и "четырехугольный" - это всего лишь понятия, а не свойства предметов; это то, что существует субъек­тивно, а не объективно.

К такому выводу пришли и древние скептики. А так как подобными выводами уничтожается всякая до­стоверность чувственного знания, то, несмотря даже _на осознание того,что чувство является все-таки един­ственным источником знания, скептики пришли к выводу об обманчивости всякого знания. Только спу­стя много веков был найден выход из этой дилеммы, заключающийся в том, что признавая недостоверность чувственного знания, примирить эту идею с естествен­ным стремлением человека мыслить, то есть прими­рить скептицизм и с верой, и с разумом.

Все утверждавшие, что чувства дают истинное зна­ние о предметах, воздействующих на них, были вы­нуждены с помощью какой-либо гипотезы объяснять отношения, складывающиеся между объектом и субъек­том, предметом и чувством. Для этой цели уже были изобретены воздушные, исходящие от предметов об­разы, при посредстве которых устанавливалась пря­мая связь между субъектом и объектом. Зенон до­вольно хорошо понимал, что отделяющийся от объекта воздушный образ способен дать представление толь­ко о его поверхности, если только он вообще может дать о ней правильное представление. Поэтому такая гипотеза, предполагающая существование исходящих от предметов образов, могла быть полезной лишь для объяснения видимых проявлений объекта, вопрос же заключается не в том, как воспринимаются проявле­ния объектов, а в том, как воспринимаются сами объек­ты. Если воспринимается только их поверхность, то тогда получаемое знание есть лишь знание каких-то проявлений, в которых лишь обнаруживается некая сущность, и, следовательно, совершенно правы скепти­ки, принципиально подвергающие сомнению возмож­ность познания.

Зенон вполне оценил всю трудность этого вопроса ^и постарался разрешить его на свой лад. Однако его собственная гипотеза, выглядящая более понятной, все же лишена всякого основания. Зенон предположил, что чувство способно проникнуть далее проявлений и вос­принять самую субстанцию. Взгляды Зенона на этот предмет обстоятельнее и надежнее всего были пере­даны Секстом Эмпириком. Так в сочинении "Две книги против логиков" Секст Эмпирик сообщал: "Итак, •эти мужи утверждают, что критерием истины являет­ся постигающее представление". Необходимо отдель­но остановиться на том, что подразумевалось под сло­восочетанием "постигающее представление". По сло­вам того же Секста Эмпирика: "Представление у них есть отпечаток в душе. Но относительно этого отпе­чатка тут же возникли у них разногласия. Клеанф говорил об отпечатке в смысле углубления или воз­вышения, наподобие того отпечатка, что появляется от печати на воске. Хрисипп же полагал, что это абсурд,.... ибо если в нас возникает одновременно множе­ство представлений, то и душа будет иметь весьма многочисленные фигурные образования, что еще хуже прежнего. Сам же он предполагал, что Зенон употре­бил "отпечаток" вместо "изменение", так что получа­ется такой смысл: "Представление есть изменение души"..... Подобно тому как воздух, воспринимая сра­зу неисчислимые различные удары, когда многие изда­ют звук одновременно, имеет и множество изменений в одно и то же мгновение, также и ведущее начало, имея разнообразные представления, может восприни­мать нечто этому соответственное".

Все это весьма остроумно, а понятие об ощущении, как об изменении души, представляет значительный шаг вперед в области психологии. Но вместе с тем эта гипотеза создает и новое затруднение. Если душ³ испытывает изменения, то не оказывает ли она в свою очередь изменяющего влияния? Ведь если подлить к воде вино, то оно изменит воду, но и вода также изменяет вино. Не может быть воздействия без реакции на него. Так, например, находящийся перед глазами чело­века камень изменяет его душу, но можно ли утверж­дать, что сам камень остается без изменений? Ни в каком случае. Камень получает от человека извест­ные качества, определенную форму, цвет, вес и тому подобное; все эти качества придает камню душа чело­века, сам по себе он не обладает ими.

Таким образом, вновь возникают сомнения, ибо если душа изменяет ощущаемый объект, то может ли она положиться на истинность ощущения? Не стало ли вино водянистым, а вода в свою очередь не приобрела ли свойств вина? Зенон не предвидел подобного возра­жения. Он хотел только доказать, что душа восприни­мает предметы со всей их сущностью, а не одни лишь исходящие от них образы и не на подобие того, как воск получает отпечаток от приложения к нему печа­ти. Но обратимся опять к изложению учения стоиков Секстом Эмпириком.

По его словам представление, сопровождаемое тем изменением души, которое принято называть ощуще­нием, приобретало у стоиков также и значение идей. Подразумевая представление в этом самом общем смысле, они выделяли три вида представлений: пред­ставления вероятные, невероятные и представления, которые не могут быть отнесены ни к той, ни к другой категории. Первые представления (вероятные) произ­водят в душе легкое и равномерное движение; тако­вы, например, представления свидетельствующие о том, Что в данный момент светло. Вторые представления (невероятные) противоречат разуму человека, как, на­пример, представление вследствие которого, несмотря На присутствие дневного света, утверждается, что сейчас ночь или же, несмотря на ночь, выясняется, что теперь день. Третьи представления - это те, справедливость которых не может быть проверена; таковы представления, позволяющие утверждать, что "число звезд четное" или "число это нечетное".

Представления вероятные могут быть либо истин­ными, либо ложными, или истинными и ложными од. повременно, или же, наконец, ни истинными, ни ложны­ми. Они истинны в том случае, если с их помощью формируется верное суждение о предмете, и ложны если создают неверное суждение о предмете, как в том случае, когда человек думает, что весло, погружен­ное в воду, сломано, лишь на том основании, что оно кажется ему таким. В качестве примера представле­ния и истинного и ложного одновременно Секст Эм­пирик указывает тот эпизод мифа об Оресте, когда Орест, в припадке сумасшествия, принял Электру за Эринию; истинность такого представления заключа­ется в том, что Орест увидел кого-то (Электру), а лож­ность в том, что об Электре он судил как об Эринии.

Истинные представления подразделяются на пости­гающие и на непостигающие. Последние обычно про­являются в результате болезни или умственного рас­стройства; таковы, например, разнообразные представ­ления, возникающие при безумии и ипохондрии. По­стигающее представление порождается у человека находящимся перед ним объектом и, являясь копией этого объекта, не может быть вызвано каким-либо дру­гим объектом. По мнению стоиков восприятие есть нечто вроде света, который обнаруживается тогда, ког­да он высвечивает предметы, от которых исходит.

Зенон хорошо видел слабую сторону категорий, вы­работанных другими, но сам он был не в состоянии предложить что-либо лучшее. Секст Эмпирик спра­ведливо назвал учение стоиков смутным и неопреде­ленным. Ведь остается непонятным, как отличить в явлениях истинное от ложного. И, что очень важно, совершенно неясно как можно установить, что полученное впечатление в точности соответствует вызывающему его объекту. Зенон тщетно пытался отве­тить на эти вопросы, вращаясь, с помощью одних и тех же аргументов. Задача, которую было необходимо ре­шить, заключалась в следующем: каким образом от­личать истинные впечатления от ложных? Пытаясь решить ее, Зенон утверждал, что нужно узнать, какие именно впечатления соответствуют истинным объек­там или, другими словами, требуется отличить истин­ные впечатления от ложных.

Продолжая изложение учения стоиков, Секст Эм­пирик указывал, что восприятие предметов не состав­ляет еще знания, для его приобретения необходимо также и согласие разума. Восприятие человек полу­чает извне, согласие же исходит от него самого - оно представляет собой результат свободной деятельнос­ти человеческого разума. Восприятия, истинность ко­торых не может быть оспорена с помощью каких-либо аргументов, составляют основу науки. Из восприятий, не обладающие такой степенью достоверности, обра­зуются лишь обычные мнения.

Это, конечно, довольно простой способ избавиться от затруднений. Стоики, в своем желании противопо­ставить распространявшемуся скептицизму что-либо положительное и в своем стремлении созидать, мало заботились о прочности основ возводимых ими пост­роений. Они понимали, что сомневаться во всем не­возможно. Человек иногда не может не выражать со­гласие с чем-либо, притом согласие неизменное и аб­солютное. Существуют восприятия, неотразимость которых вынуждает человека приходить к определен­ному убеждению. Бесспорно то, что без существования некоторых несомненных истин любая человечес­кая деятельность оказалась бы невозможна. Однако, то, что не все восприятия человека верны - с этим нельзя не согласиться. Но какие из них верны, а какие? Каким критерием следует руководствоваться установления этого? В качестве такого критерия предложена очевидность. По мнению стоиков, ничего не может быть яснее очевидности, и вследствие такой своей ясности она не требует определения. Но имен­но это-то и необходимо для очевидности; стоикам только не удавалось найти этого определения.

Борьба со скептицизмом поставила стоиков в такое же затруднительное положение, в каком оказа­лись впоследствии шотландцы Рид, Битти и Гетчисон. стремившиеся победить скептицизм Юма. Стоики были вынуждены оставить философию и апеллиро­вать к здравому смыслу. Сама борьба стоиков весьма похожа на борьбу шотландских философов: и те, и другие стояли на одной и той же почве, действовали одним и тем же оружием, имели дело с одним и тем же противником и добивались одной и той же цели. И те, и другие защищали нравственность, которой, по их мнению, грозила опасность.

И здесь стоит показать то замечательное непони­мание истинной силы врага и ту крайнюю беспомощ­ность, которые продемонстрировали философы здравого смысла. Скептики выразили недоверие двум опо­рам тогдашней философии - восприятию и разуму Так, показав сначала, что восприятие предоставляет человеку понятие о кажущемся, а не о чем-то досто­верном, они затем заявили, что разум не в состоянии отличить кажущееся от достоверного по двум причи­нам: во-первых, вследствие того, что материалами для построений разума служат внешние явления, а, во-вто­рых, из-за отсутствия критерия для проверки самого разума. Обосновав эти положения, скептики заявили, что философии более не существует. Однако с ними не согласились стоики, взявшие на вооружение свои здравый смысл, согласно которому восприятия могут быть как истинными, так и ложными, причем различить их вполне возможно с помощью разума, исполь­зуя в качестве критерия очевидность, которая сама уже не требует никакого критерия вследствие своей ясности. Это равносильно тому, как если бы в ходе войны одна из сторон, терпящая полное поражение и уже утратившая свои важнейшие центры, стала бы шумно уверять всех в своей полной победе только на _том основании, что некая группа патриотов заняла какое-то местечко и развернула там национальные знамена под музыку и барабанный бой.

Остановимся теперь на этике стоиков. Для того, чтобы получить о ней более ясное понятие, посмот­рим прежде всего, как относились стоики к божеству. В природе стоики выделяли два элемента. Первый элемент - это первоначальная материя, представляю­щая собой тот пассивный элемент, из которого все создано. Второй элемент - активный, занимающийся созиданием из материи - Разум, Предопределение, Бог. Таким образом, Божественный Разум, воздействуя на материю, устанавливает управляющие ею законы. Эти законы носили у стоиков наименование производи­тельных причин. Следовательно, Бог у стоиков дей­ствует как Разум мира.

Нетрудно понять, какие правила для руководства в жизни могли быть предложены стоиками исходя из таких положений. Впрочем, этика стоиков легко объяс­няется их теологией. Разум рассматривался ими как великий творческий закон, и, следовательно, практи­ческий нравственный закон должен заключаться в том, чтобы жить в соответствии с указаниями Разума. Если Вселенная подчинена всеобщему закону, то и всякая часть этой Вселенной также должна быть подчинена ему. Вывод из всего этого ясен - существует только один нравственный принцип, который может быть сформулирован так: "необходимо жить согласно с приро­дой.

Сказать это, конечно, легко. Однако, любой не довольствующийся поверхностными пояснениям пожелает узнать: "нужно ли жить согласно со всей природой, или только с природой человека?" Среди стоиков некоторые (Клеанф) склонялись в первого толкования, а другие (Хрисипп) в сторону второго, точнее сказать, эти последние утверждали, что нравственная формула должна распространяться к, только на всю природу, но и на природу человека. По-видимому, именно в таком смысле эту формулу и понимали чаще всего.

Направленность нравственной формулы стоиков вполне очевидна: все должно быть сведено к Разуму, который должен главенствовать в человеке так же, как он главенствует в мироздании. Кстати, такого же взгляда придерживался и Платон. В соответствии с воззрениями подобного рода, правила жизни устанав­ливаются логикой. Из таких правил следует, что в уме человека нет ничего, что не могло бы быть подчи­нено логике и что весь человек есть не более чем интеллект. Поэтому, все, что мешает чисто интеллек­туальному существованию, подлежит устранению, как нечто опасное. Физическими удовольствиями и стра­даниями следует пренебрегать; достойными человека стоики признавали только интеллектуальные наслаж­дения и страдания, ибо страсти делают человека ра­бом, а интеллект служит его свободе. Итак, из того обстоятельства, что чувства человека пассивны, а ин­теллект деятелен, они заключили необходимость для человека возвыситься над своими страстями и чув­ствами и пренебречь ими для того, чтобы стать в результате свободным, деятельным и добродетельным.

Как видим, в сущности, это та же доктрина цини­ков, но в несколько облагороженном виде. В учении стоиков выразилось также предчувствие великой будущности Рима. Именно Рим оказался самой подходящей почвой для стоицизма, потому что он был насе­лен солдатами, научившимися презирать смерть вслед­ствие постоянных войн. Вся история римлян свиде­тельствует о том, насколько низко ценилась ими чело­веческая жизнь. Гладиаторские бои, зверские и крова­вые, ожесточали души всех зрителей и не находили себе в римском обществе хоть какого-либо смягчаю­щего противовеса. Как непохожи в этом отношении на римлян греки! Они вовсе не пренебрегали этой прекрасной жизнью и не стремились стать выше сво­ей человеческой природы. Жизнь для них была драго­ценным даром и они дорожили ей, дорожили без мел­кой боязни утратить ее, но с благородным простоду­шием. Они любили жизнь и, расставаясь с ней, плака­ли, плакали без стыда. Жизнь была дорога им, и они не скрывали этого. Но когда было необходимо рисковать ею, или отдать ее за Отечество, за честь, когда ценой этой жертвы приобреталось то, что они ценили пре­выше всего, тогда они умирали без страха. Ахилл и Одиссей проливали слезы, и это нисколько не унижа­ло их в глазах греков; эти герои были страшны в борьбе и нежны в любви. Филоктет¹, испытывая силь­ные страдания, ревел от боли подобно дикому зверю и не стыдился так выражать свои чувства, однако эти вопли не изменили его: это был все тот же суровый, страшный, неумолимый Филоктет.

¹ Филоктет - мифический царь города Мелибеи, принимавший участие в походе на Трою; ужаленный змеей был оставлен ахейцами на острове Лемнос, где провел почти десять лет в полном одиночестве и страшных страданиях.

Стоики, боясь изнеженности, старались довести себя До окаменелости. Они пренебрегали страданиями и презирали смерть. Человек, по их мнению, должен быть выше страдания. Но они не понимали того, что в сво­ем стремлении возвыситься над общим уровнем, они опускались ниже его. Человеку по самой его природе свойственно чувствовать боль, и скрывать выражение ее - это не более, чем притворство. Было бы, разумеется, хорошо, если бы молчание могло уменьшить страдание, но подавить крик совсем не значит подавить чувство, и человек страдающий, но притворяющийся что он ничего не ощущает, достоин только жалости Дикарь легко усваивает эту философию, но цивилизо­ванный человек выше ее. Неужели, получив удар, вы ничем не выдадите своего чувства? Но подобный ге­роизм присущ и камню. Неужели перед ликом смер­ти, вы не выразите никакого сожаления? Но в таком случае вы не достойны жизни. Истинный героизм заключается в том, чтобы чувствуя страдание, все же побеждать его, и, любя жизнь, отдать ее при необходи­мости за благородное дело.

Стоицизм можно одобрять как здоровую реакцию против всеобщей изнеженности, но при этом нельзя не замечать его односторонность. Стоицизм в конце концов вел к апатии и эгоизму. Впрочем, апатия рас­сматривалась стоиками как высшее состояние чело­века, тогда как на самом деле она, конечно, низшее его состояние.