Глава 1: Аристотель

§ 1 Жизнь Аристотеля

В то время, когда на сороковом году жизни Платон покинул Афины и отправился во второе свое сици­лийское путешествие, исполненный надежд на реали­зацию в Сиракузах своих политических идей, в этот кипевший жизнью город прибыл беспокойный сем­надцатилетний юноша. Юноша этот обладал значи­тельными материальными средствами и некоторым запасом знаний, был стремителен, легко увлекался, но более всего его одушевляла любовь к истине и неодолимая тяга к философским занятиям. Звали его Аристотель. В Афины его привлекла распространившаяся по всей Элладе молва о великих мыслителях и школах, переполненных учениками, о знаменитых людях которым Афины были обязаны своим процвета­нием и славой.

Родился Аристотель во фракийской колонии Стагире (поэтому его еще часто называют Стагиритом), в 99 олимпиаду (384 г. до Р. X.). Известно, что его отец, Никомах, был врачом при дворе македонского царя Аминты. Видимо, Никомах, написавший несколь­ко произведений по медицине и естественной исто­рии, дал сыну начальные сведения по физиологии и анатомии и привил ему склонность рассматривать природные явления как органические процессы.

Рано лишившийся родителей, Аристотель был вве­рен попечению жившего в Стагире друга отца, Про-ксена из Атарнея, который обучал его всем естествен­ным наукам того времени. Когда же Проксен умер, Аристотель и решился привести в исполнение свое намерение - побывать в Афинах, где он надеялся за­вершить свое образование и покрыть свое имя славой.

Поэтому в течение почти трехлетнего отсутствия Платона в Афинах честолюбивый юноша не оставал­ся праздным - он готовился стать достойным его уче­ником. Богатство предоставило ему возможность при­обретать книги, бывшие по тем временам предметами роскоши, и Аристотель с величайшим рвением и весьма тщательно знакомился по ним со взглядами прежних мыслителей. Кроме того, тогда в Афинах еще находи­лись друзья и последователи Сократа и Платона, - люди, слышавшие чарующие речи "красноречивого старца" и вспоминавшие с улыбкой о его мягкой и веселой иронии. Были также и другие, уже знакомые с некото­рыми из тех глубоких идей, которые таились в мелан­холической душе Платона. Аристотель засыпал этих людей вопросами и, пользуясь их сведениями, готовил себя к восприятию лекций своего будущего учителя.

Когда по возвращении в Афины Платон открыл свою школу, он не мог не заметить среди своих слушателей нового ученика, выделявшегося сильным и проницательным умом, неутомимой жаждой истину и уже довольно приличным знанием тогдашней философской литературы. Платон видел, что этот увлекающийся юноша требует узды, но и это обстоятельство он полагал уже знаком его будущего величия Характеризуя его неутомимую деятельность, Платон отмечал: "Аристотель - душа моей школы".

Аристотель продолжал слушать Платона в тече­ние семнадцати лет, то есть до самой его смерти. Правда, при этом он не ограничивал себя философией Плато­на, тем более, что к тому времени он уже не вполне был с ней согласен, вследствие чего и возникла молва о личных столкновениях между учителем и учени­ком. Молва эта, впрочем, как подкреплялась с помо­щью каких-то вымышленных рассказов, так и опро­вергалась другими свидетельствами - не менее досто­верными.

Много было написано об этой вражде между фило­софами и о том, что было названо неблагодарностью Аристотеля. Вряд ли стоит этому верить. То же са­мое можно прочесть и об отношениях Платона к Со­крату, хотя все свидетельствует о том, что подобные рассказы - клевета. Правда, Аристотель в своих сочи­нениях оспаривал взгляды Платона, но он всегда от­носился к своему учителю с уважением, иногда даже с любовью. Если Аристотеля и можно обвинить в неблагодарности, то это такая неблагодарность, кото­рую рано или поздно обнаруживают все ученики, не следующие рабски за своими учителями.

Филипп Македонский проявил замечательную дальновидность, пригласив для воспитания своего сына Александра такого наставника, как Аристотель. Александр которому в то время исполнилось 13 лет и вос­стание которого дотоле находилось в неумелых рук придворных педагогов, был освобожден от вредного влияния окружающей придворной атмосферы и получил блестящее для своего времени образо­вание. За те четыре года, в течение которых будущий покоритель мира обучался поэзии, риторике и филосо­фии, Аристотель, несомненно, сумел оказать на него сильное и благотворное влияние: Александр полюбил своего воспитателя не менее отца, ибо "от отца он получил жизнь, а от него (Аристотеля) научился жить прекрасно". Многие лучшие стороны в личности и деятельности Александра - мудрость в управлении, великодушие, гуманность, любовь к наукам и искусст­вам, стремление не просто к завоеванию, но еще и к насаждению культуры - должны быть приписаны воспитательному воздействию Аристотеля. После за­вершения процесса воспитания в 340 г. до Р.Х., когда на Александра отцом были возложены некоторые ад­министративные и военные обязанности, Аристотель поселился в родном городе Стагире, где он пребывал до выступления Александра походом на Персию, пос­ле чего возвратился в Афины.

Как Филипп, так впоследствии и Александр оказывали Аристотелю деятельную поддержку во всех его предприятиях, особенно в составлении естественной-дорической коллекции, образцы для которой собира­лись во всех завоеванных провинциях и которая послужила материалом для его "Истории животных", ^ранилось свидетельство Плиния, что Александр предоставил несколько тысяч человек как в Азии, так в Греции для собирания разных экземпляров животного царства, а также подарил своему учителю сумму в 800 талантов (около двухсот тысяч фунтов стерлингов) для этой цели. Как ни громадна эта сумма, _Но она соответствует, однако, имеющимся сведениям о несметных богатствах, награбленных Александром в Персии. Но как бы Аристотель ни собирал свои материалы, нужно отдать ему должное, его сочинение основано на непосредственно добытых сведениях, на личном опыте и рассуждениях, а не на рассказах других, как у Плиния. Многие из наиболее удивительных открытий современных натуралистов, как оказывает­ся, были вполне известны Аристотелю; а по таким тонким вопросам, как группировка родственных жи­вотных, ученые даже и теперь иногда используют его классификацию.

Вернувшись после продолжительного отсутствия в Афины, Аристотель открыл там свою философскую школу, затмившую все другие школы, как числом уче­ников, так и своей важностью. Известно, что занятия школы проходили в лицее - так называлась гимназия, находившаяся в предместье Афин, около храма Апполона Ликейского, которому она и была посвящена. Лю­бопытной характеристикой живого и беспокойного тем­перамента Аристотеля может служить то, что он не мог читать лекции стоя, но излагал свои мысли, прогу­ливаясь взад и вперед по тенистой аллее лицея в со­провождении своих усердных слушателей. Поэтому Аристотель и его ученики получили прозвание гуля­ющих философов - перипатетиков.

Высказывались догадки, что это обыкновение Ари­стотеля читать лекции на ходу вызывалось слабостью его здоровья и желанием выгадать время скорость» изложения; Диоген Лаэртский полагал, что привычка эта развилась вследствие заботливости Аристотеля о здоровье его ученика, Александра. Впрочем, сама по себе причина не имеет большого значения, важно лишь то, что Аристотель читал свои лекции, прохаживаясь в зад и вперед по аллеям лицея. Правда, справедливо отмечалось, что при большом числе слушателей, философ уже должен был оставлять эту привычку.

Лекции, читаемые Аристотелем были двоякого рода: научные и популярные. Лекции первого рода предназ­начались для более развитых слушателей и для всех, способных к научным занятиям; они читались по ут­рам. Лекции второго рода читались после обеда для обширного круга слушателей и касались общедоступ­ных предметов - риторики, политики и софистики. Много старания и остроумия было затрачено на по­пытки определить истинный характер тех и других лекций; но вряд ли стоит останавливаться на этом вопросе. Предположение, что в лекциях этих двух родов излагались разные взгляды, представляется ошибочным; различие скорее всего заключалось в том, что лекции эти были посвящены разным предметам. Попросту диалектика и поэзия не предназначались для одних и тех же слушателей.

Школа Аристотеля имела определенную организа­цию: каждые 10 дней в ней выбирался архонт, обязан­ный следить за порядком; также как и в академии Платона предусматривались периодические совмест­ные пиршества, ход которых до мельчайших деталей определялся особыми законами, написанными самим

Аристотелем. Гораздо более важным представля­йся то обстоятельство, что в своей школе Аристотель был не только преподавателем, но также и орга­низатором научного труда. Он выдвигал проблемы, ставил задачи, распределял материал и поощрял своих слушателей к самостоятельным научным занятиям. Справедливо замечено, что только соединением усилий многих умов, направляемых к одной цели и действующих по одному определенному плану, может быть объяснено то изобилие фактического материала и та его обработка, которые даны в произведениях Аристотеля.

После смерти Александра Македонского Аристотель подвергся гонениям как представитель македонской партии. Принужденный оставить свою школу и бежать на старости лет из Афин, Аристотель умер в 322 г. до Р.Х. от застарелой болезни желудка в своем владении в Халкиде на острове Эвбее.

Аристотель провел всю свою долгую трудовую жизнь в занятиях наукой и написал невероятную массу сочинений, из которых сохранилось, как полага­ют, около четверти. Классификация этих сочинений, а также вопрос о их подлинности составляли в тече­ние долгого времени предмет горячих споров среди ученых, но так как до сих пор еще этим спорам не видно конца, то нам пришлось бы наполнить эти стра­ницы больше аргументами, чем окончательными вы­водами.

Влияние этих сочинений, как подложных так и под­линных, на европейскую культуру неизмеримо, и впос­ледствии мы будем иметь случай говорить о тирани­ческой власти их над умами. Эта власть, впрочем, не ограничилась одной только европейской культурой. "Переведенные в пятом веке христианской эры на сирийский язык несторианцами, бежавшими в Пер­сию, а с сирийского на арабский четыреста лет спустя, сочинения эти занесли в среду магометанских завое­вателей Востока семена науки, которые могли бы раз­растись в такое же широковетвистое дерево, как и на Западе, если бы этому не препятствовали религиоз­ные и политические учреждения магометан. Сочине­ния его по логике в латинском переводе, завещанном Боэцием, "этим последним из римлян", потомству, послужили основанием схоластической философии, этого необыкновенного явления в истории мысли. Мы, конечно, должны признать беспримерной эту сильную, более или менее деспотическую власть, продолжающуюся почти двадцать столетий, признанную в Багдаде и Кордове, в Египте и Британии, и оставившую многочисленные следы своего влияния в языке и об­разе мыслей каждой европейской нации".

§2 Метод Аристотеля

Платон и Аристотель вместили в себя всю гречес­кую философию, и достаточно усвоить их учения, что­бы узнать все, чему могла научить античная Греция. И, хотя, было бы интересно сопоставить между собой философские системы этих двух великих людей, но гораздо важнее показать в чем именно состоял выда­ющийся вклад Аристотеля в философию своего вре­мени, точно также как это уже было сделано в отно­шении Платона.

Аристотель был самым образованным человеком древности, но эта образованность не ослабила его ум­ственных сил. Он старательно искал и в книгах, и в природе материалы для своего учения. Прежде чем сформулировать свои собственные взгляды, Аристотель до мельчайших подробностей изучал все, что говори­ли его предшественники, и его суждения зачастую выражались не в догматической форме, а в критических замечаниях. Именно это обстоятельство послужило поводом для ошибочного предположения, что Аристотель применял исторический метод. Подобная ошибка нисколько не удивительна, если принять во внимание насыщенность его сочинений историческими подробностями, а также и отсутствие определенных указаний с его стороны на то, каков именно был его метод.

В отличие от Платона Аристотель никогда особо не говорил о своем методе, но метод, несомненно, у него был, и его следует определить. Можно сразу пр_е, положить, что при всех особенностях этого метода о_й окажется сходным с методом его учителя Платона метод Платона окажется промежуточным между методами Сократа и Аристотеля.

Известно, что метод Сократа заключался в исследовании и изучении. Определение и индукция Сократа при всех их огромных потенциальных возможностях были слабым орудием исследования, силу же им придал силлогизм Аристотеля. Платон оказался соедини­тельным звеном между этими двумя мыслителями: прибавив к методу Сократа анализ и классификацию, он придал ему точность и систематичность. А с того места, где остановился Платон, развитие продолжи Аристотель. Дальнейшими видоизменениями метода Платона, направленными на то, чтобы придать ему большую точность, Аристотель сообщил этому методу такую силу и прочность, что он мог устоять в течение многих столетий.

В чем заключается основное различие между Пла­тоном и Аристотелем? До Гегеля все полагали это различие в том, что Платон был идеалистом и рацио­налистом, а Аристотель - материалистом и эмпириком, что первый доверял только разуму, а второй опирался только на опыт. Гегель усомнился в этом, показав, что, хотя Аристотель и придавал опыту больше значения, чем Платон, но в тоже время он определенно учил, что один только разум может создать науку.

Попытаемся тоже,₄установить истинное различие между двумя выдающимися философами. Прежде все­го, спрашивается, что следует считать главным пунк­том в учении Платона? На этот вопрос возможен толь­ко один ответ. Основу философии Платона составля­ет теория идей, которая и давала возможность превратить диалектику в науку. Если окажется, что в этом пункте Аристотель сходился со своим учителем, то никакого существенного различия между ними нет; если же они несогласны между собой в этом отно­шении, то этим могут быть объяснены и все прочие различия между ними.

Аристотель решительно отвергал теорию идей; большая часть его критических замечаний о Платоне от­носится к этой теории. Он не отрицал субъективного существования идей, напротив, он видел в них мате­риал для науки; но он совершенно не допускал объек­тивного существования их, называя это пустой поэти­ческой метафорой. Он говорил, что если предположить, что идеи суть сущности и образцы, то для одного и того же предмета существовало бы несколько образ­цов, так как один и тот же предмет может быть отне­сен к различным классам. Так, к Сократу можно при­ложить идею Сократа, Человека, Животного, Двуного­го, или Философа, Полководца, Государственного чело­века. "Великий Стагирит" не только указал на логи­ческую ошибку в теории идей, но и объяснил, как она могла возникнуть. Аристотель высказывался в том смысле, что идеи суть ни что иное, как продукты разу­ма, отделяющего путем логической абстракции част­ные предметы от тех отношений, которые всем им общи. Следовательно, он понял, что Платон ошибочно принял субъективное различие между предметами за объективное и счел отношения, замечаемые разумом между двумя объектами, за особую сущность. Защит­ников теории идей Аристотель уподоблял человеку, который перед тем, как сосчитать в точности, сколько имеется таких-то предметов, увеличивал их число для облегчения счета. Этот меткий пример выражает всю сущность возражений, выдвинутых Аристотелем про­тив теории идей. В самом деле, что такое эта теория, как не умножение количества сущностей? Люди, не отягощенные философским образованием, обычно считали предметы большими или малыми, легкими или тяжелыми, черными или бурыми, Платон же отделил все эти качества величины, веса и цвета и сделал из них новые сущности.

Доказав, что идеи не являются сущностями, что, дру­гими словами, общие термины есть только выражения отношений между отдельными предметами, Аристотель обязательно должен был признать, что существуют одни только отдельные предметы. Но если существу­ют только эти отдельные предметы, то они могут быть познаваемы лишь через ощущение, а в таком случае каким образом познается всеобщее, как получаются абстрактные идеи? Вопрос этот приобретает ключе­вое значение в связи с тем, что никакая наука невоз­можна без обобщений и, следовательно, любая наука должна быть наукой об общностях. Аристотель, также как и Платон, полагал, что на основе ощущений нельзя создать науку, так как она всегда должна основывать­ся на общих истинах; но в таком случае Аристотелю необходимо было показать, как могут вырабатываться научные знания.

Для разрешения этой проблемы Платон, как извес­тно, предложил остроумное учение о воспоминаниях души о прежнем созерцании истины, вызываемых теми следами идей, которые открывает в предметах ощу­щение. Такое решение не удовлетворило Аристотеля. Он, впрочем, также допускал способность воспомина­ния, но только воспоминания о прежних опытах, а не о каком-то прежнем состоянии бытия в мире идей. Ведь отдельные предметы могут быть восприняты только посредством ощущения, а с помощью индукции осу­ществлено открытие общего в частном. Ощущение -вот основа всякого знания, но кроме ощущенная у че­ловека еще присутствует и другая способность - па­мять. Восприняв множество предметов, мы вспоми­наем о своих ощущениях и, благодаря этому, можем определять, в чем предметы сходны и чем они раз­личаются между собой; эта-то память и лежит в ос­нове того искусства, которое называется индукцией и которое имеет целью вырабатывать общие понятия. "Естественный метод исследования",- полагал Арис­тотель,- "состоит в собирании всех фактов или част­ностей, а потом в выводе из них общих, относящихся ко всем предметам и их действиям". Это и выполня­ется с помощью индукции, которую он правильно на­зывал "методом, ведущим от частного к общему". Один только человек обладает этим искусством; различие между животными и людьми состоит в том, что пер­вые хотя и обладают памятью, но не могут накапли­вать и обобщать опыт, то есть они не обладают той способностью, которая обращает память в знание. Таким образом, человек есть животное рассуждающее. То, что Аристотель, говоря об "искусстве" пользо­ваться опытом, разумел ни что иное как настоящую индукцию, можно доказать одним местом в 1-ой кни­ге его "Метафизики", настолько ясным, что оно не может возбуждать каких-либо сомнений: "Искусство начинается тогда, когда из значительного числа опы­тов мы стараемся составить одно общее понятие, ко­торое могло бы обнять все однородные случаи". Для того, чтобы исключить какие-либо недоразумения, он пояснил свою мысль еще и примером: "Так, если вы знаете, что известное лекарство исцелило Каллия от известной болезни и что тоже самое лекарство произ­вело одинаковое действие на Сократа и на разный Других лиц, то это - опыт, но знание того, что известное лекарство поможет всем лицам, страдающим этой болезнью, дается Искусством. Опыт дает нам знания об отдельных предметах, а искусство - об общностях".

В этих словах можно видеть зародыш научного знания, первую попытку определить сущность и при­емы науки. Сократовская индукция была лишь немногим более рассуждения по аналогии, но индукция Аристотеля подразумевала собирание частных случа­ев и обобщение их, что и составляет задачу научного метода. Такая индукция была не случайной догадкой Аристотеля, но логическим выводом из его посылок относительно знания. Вот как говорил об этом он в "Аналитике": " Опыт устанавливает основные прин­ципы всякой науки. Так, астрономия основана на на­блюдении; если бы мы наблюдали, как следует, небес­ные явления, то мы могли бы вывести все управляю­щие ими законы. Тоже самое можно сказать и отно­сительно других наук. Если, изучая явления, мы не упустим ничего, что может дать наблюдение, то нам легко будет найти доказательства всему, что может быть доказано, и отыскать объяснения тому, что не поддается доказательству". В том случае, когда у него не доставало фактов, он не спешил со своими заклю­чениями и полагал, что: "следует подождать дальней­ших явлений, так как на явления можно больше пола­гаться, чем на выводы разума ". На первый взгляд ме­тод Аристотеля может показаться строго научным ме­тодом, однако, при ближайшем рассмотрении выясня­ется что это не совсем так, ибо в методе Аристотеля не принимается в расчет весьма важный принцип стро­гой поверки каждого шага в индукции. Верность ис­тины, выраженной силлогизмом, зависит не только от правильного его построения, но также и от правильно­сти его большей посылки. Можно составить совер­шенно верный силлогизм, который, однако, будет выра­жать нелепость, вот, например: "Все черные птицы -вороны; эта птица черная, следовательно, эта птица - ворона". В физических и метафизических построени­ях постоянно попадаются силлогизмы такого рода, правильные по форме, но нелепые по смыслу; обуслов­лено это тем, что древние обыкновенно обращали все внимание на логический вывод, и совершенно не заботились о предварительной поверке посылок. Таким образом, сформулированное Аристотелем, в качестве основного правила, требование, чтобы общие истины были результатом изучения частностей (само по себе превосходное), следует еще дополнить признанием необходимости поверки.

По сравнению с методом Платона, метод Аристо­теля представлял большой шаг вперед. Платон, конеч­но, вполне мог обойтись без индукции, так как он по­лагал, что человеку вполне достаточно возникновения какой-либо одной идеи для того, чтобы он мог вырабо­тать все остальные идеи, так как между идеями, по мнению Платона, существует обязательная связь. Но Аристотель утверждал, что полное знание может быть только результатом всестороннего опыта. Всякая от­дельная идея, полагал он, требует отдельного ощуще­ния, и только сравнение сходного и несходного в яв­лениях дает возможность заметить различия. Он со­вершенно справедливо обвинял Платона в том, что тот пренебрегает частностями, торопясь достигнуть всеобщего.

Таким образом, Аристотель взглянул на научный метод с новой и совершенно истинной точки зрения. Но так как он не ограничился (да и не мог в то время ограничиться), только опытом и обобщением его, то он и не извлек из своего метода всей той пользы, ка­кую мог этот метод принести. Идея его была верна, но он, конечно, не мог далеко уйти, применяя этот метод, ибо в его время было накоплено еще очень мало опыт­ных данных, чтобы можно было успешно их обобщать. Поэтому даже в своих исследованиях Аристотель не всегда руководствовался собственным методом. Не находя убедительных фактов, он нетерпеливо переска­кивал к выводу. Стремясь, как и все люди, к решению проблем, которые на виду, он делал это на основании известного и, составляя свои силлогизмы, не про­верял предварительно своих посылок.

Отличие Аристотеля от Платона заключается в том, что признавая, как и Платон, для науки необходимость иметь дело только с общностями, Аристотель припи­сывал этим общностям лишь субъективное существо­вание, то есть считал их не более, как индукциями или выводами из частных фактов. Поэтому он считал опыт основой всякой науки, а разуму отводил роль строите­ля, между тем как Платон основой науки полагал ра­зум. Аристотель побуждал человека наблюдать и воп­рошать природу, Платон же учил его созерцать идеи.

Можно также сопоставить Аристотеля с Френси­сом Бэконом, так как и тот, и другой настоятельно указывали на важность наблюдения и обобщения фак­тов, как единственного средства, дающего возможность вырабатывать правильные идеи. Но Аристотель пола­гал, что наблюдение следует распространить и на те первичные факты бытия и причины, которые Бэкон благоразумно признал не подлежащими человеческо­му пониманию. Оба они настаивали на необходимос­ти опыта, оба признавали, что наука об общностях дол­жна руководствоваться индукцией и опираться на вы­воды из частного, но они глубоко расходились между собой во взглядах на природу этих общностей. Бэкон рекомендовал из частных фактов выводить общие законы, тогда как Аристотель в частных фактах искал общие идеи.

Чтобы понять это различие, обратимся к логике Ари­стотеля..

§3 Логика Аристотеля

Многими замечено, что Аристотель употреблял сло­во "диалектика" не в том смысле, что Платон. В самом деле, у Платона диалектика означала науку о бы­тии, а Аристотель видел в ней только орудие мысли. Весьма важно уяснить то место, которое отводилось логике в философской системе Аристотеля, это тем более необходимо, что логика Аристотеля всеми пос­ледующими веками была оценена как высочайшее из его творений.

Логика - это наука о суждениях, суждение же - пред­ставляет собой проявление активной деятельности ума, направленной на обработку воспринятых ощущений (другими словами можно сказать, что суждение - есть мысль). Суждения могут быть истинными или ложны­ми, но ничего ложного не может быть в ощущении. Если какой-либо предмет вызывает ощущение, то бу­дучи само по себе истинно, это ощущение, однако, вов­се не обязательно приведет к истинному суждению о данном предмете. Каждая отдельная мысль может быть верна, но, соединяя две верных мысли вместе (то есть, составляя суждение о чем-либо), можно в результате получить нечто совершенно ложное. Все, о чем мы думаем, может быть сведено к предложению; и мысли наши состоят из ряда предложений. Выяснить приро­ду предложений, то есть выяснить, в чем состоит ис­кусство мышления, - в этом и заключается задача логики.

Вследствие весьма естественной ошибки, Аристо­тель, убежденный в важности языка, утверждал, что истинность или ложность суждений определяются не отношением людей к предметам, а употреблением тех или иных слов или, лучше сказать, комбинацией слов или предложений. Поэтому, подобно Платону (хотя и иным путем), он пришел к выводу, что логика - есть истинное орудие науки.

Джон Милль в "Системе логики", анализируя взгля­ды приверженцев логики Аристотеля, справедливо указал, что: "неосновательно проводить различие меж­ду предметами и словесными определениями, между определениями названий и тем, что называется определением предметов, хотя это и согласно с воззрения­ми большинства логиков аристотелевской школы. Мы думаем, что само по себе определение едва ли способ­но объяснить и раскрыть природу предмета. Некото­рым подтверждением такого мнения служит то, что никому из писателей, полагавших, что существуют оп­ределения предметов, никогда не удавалось установить такой критерий, который дал бы возможность отли­чить определение предмета от всякого другого пред­ложения, относящегося к этому предмету. Предмет­ное определение, полагают эти писатели, раскрывает сущность предмета; но, с одной стороны, никакое оп­ределение не может раскрыть всей его сущности, а, с другой, - всякое предложение, приписывающее какое-либо качество предмету непременно разъясняет отча­сти его сущность. Весь вопрос заключается в следую­щем: все определения суть определения названий, и только названий, но некоторые определения, как со­вершенно очевидно, не имеют никакой другой цели, кроме объяснения смысла данного названия, между тем как другие определения помимо объяснения названия, пытаются дать понять, что предмет, соответствующий этому названию, существует. Содержится ли намек на такое существование предмета или нет в каждом дан­ном случае, об этом трудно судить по одной только форме данного определения. Выражения "кентавр - есть животное, у которого верхняя часть тела челове­ческая, а нижняя лошадиная" и "треугольник - есть прямолинейная фигура о трех сторонах" по форме совершенно одинаковы, но первое вовсе не дает нам понять, что существует и в действительности нечто, поясняемое определением, тогда как второе выраже­ние указывает на это, в чем можно убедиться, если заменить в обоих определениях слово есть словом означает. Смысл первого выражения "кентавр - означает животное....." остался тот же, но смысл второго треугольник - означает....." изменился и, очевидно, что такого рода определения, как последнее выражение, оказывающего только, в каком смысле мы намерен употреблять данный термин, невозможно вывести какую-либо геометрическую истину.

Итак, существуют выражения, которые обыкновен­но принято считать определениями, заключающие в себе нечто большее, чем простое объяснение смысла данного названия. Но неправильно называть такие выражения особым родом определений. Они отлича­ются тем, что, кроме определения, в них заключается и еще нечто. Вышеприведенное определение треуголь­ника, очевидно, состоит не из одного, но из двух пред­ложений, совершенно отличных друг от друга. Одно гласит: "возможна фигура, ограниченная тремя пря­мыми линиями", а другое добавляет: "и такая фигура может быть названа треугольником". Первое из этих предложений вовсе не есть определение, второе - не может быть ни ис­тинным, ни ложным, оно может только соответство­вать или не соответствовать обычному смыслу данно­го слова.

Поэтому существует действительное различие между определениями слов и тем, что ошибочно называют определениями предметов, и заключается это раз­личие в том, что в определениях последнего рода предметов не только объясняется смысл слова, но и Подразумевается указание на существование факта от подразумевающееся, скрытое указание не есть определение, но есть утверждение, постулат. Определение - есть совершенно безразличное предложение, которое поясняет только смысл слова и из которого нельзя выводить никаких заключений о самом факте. (Все автобусы ходят по расписанию и это расписание верно. Из этого предложения нельзя сделать вывод, что автобус будет в 8 часов на остановке, на сам факт прибытия автобуса это определение не указывает). Но присоединенное к определению утверждение указывает на факт, из которого могут быть выведены следствия разной значимости; (вы не дождались автобуса и негодуете по поводу опоздания) следовательно, утверждение свидетельствует о действительном существований предметов, обладающих теми качествами, о которых говорится в определении, и если данное утверждение верно, то оно может послужить достаточно прочной основой для сооружения целого здания науки".

Это глубокое и явное различие не было замечено Аристотелем, что привело к серьезному изъяну в его системе. С точки зрения Аристотеля, логика должна была служить не только орудием мысли, но и оруди­ем раскрытия причин. В его логике первое место за­нимают его десять знаменитых категорий. Вот они:

1) субстанция; 2) количество; 3) качество;

4) отношение; 5) действие; 6) страсть;

7) где; 8) когда; 9) положение в пространстве;

10) обладание.

Категории эти или, как называли их латинские ав­торы - предикаменты, представляют перечень тех клас­сов или родов, к котором все может быть отнесено; это наиболее общие выражения разнообразных отно­шений между предметами. Дальнейшему анализу ка­тегории не подлежат, они являются основными опре­делениями предметов. Но, как уже было указано Дж. Миллем, они представляют просто ряд довольно гру­бых словесных характеристик, причем Аристотелем не было предпринято каких-либо, хотя бы видимых попыток определить путем философского 'анализа Рациональное основание этих общих характеристик. Подобный анализ при всей его поверхности показал бы, что перечень Аристотеля и недостаточен, и слишком пространен; в нем есть некоторые пропуски, а как же и повторения одного и того же под различными именованиями. Это отчасти напоминает разделение животных на людей, четвероногих, лошадей, ослов и пони.

Вообще-то, Аристотель не придавал большого значения своим категориям, и в их перечне следует скорее видеть лишь попытку выяснить значение слов, взя­тых только с целью показать в какой степени истина или ложь зависят от правильной или ошибочной ком­бинации этих категорий.

Как ни была слаба эта попытка классификации, но она удовлетворяла всех в течение многих столетий, и никто не решался предложить что-либо подобное до появления Канта,который при разработке своей клас­сификации исходил из совершенно иных побуждений. Вряд ли уместно подвергать здесь критике классифи­кацию Аристотеля, но необходимо все же указать на ее историческое значение: попытка установления форм мысли едва ли могла возникнуть ранее. До Аристоте­ля философы занимались исследованием происхож­дения и природы знания, он же пришел к убеждению, что пора приступить к определению основных форм мысли. Решение этой задачи, анализ различных про­цессов умственной деятельности и подробное описа­ние "искусства - мышления" и составили цель его "логики".

Некоторые философы утверждали, что чувственное * знание обманчиво, другие же полагали его вполне на­дежным только в определенных пределах и считали, что оно не простирается далее области явлений. По­добное представление о чувственном знании явилось хорошей почвой для развития скептицизма. Аристотель, сознавая это, пытался пресечь скептические настроения с помощью вот таких соображений. Справедливо, полагал он, что знание, приобретаемое чел веком посредством чувств, не всегда верно; справедливо также и то, что на чувства можно полагаться и столько, насколько простирается их деятельность отведенных им границах. Ощущение, само по себе верно, но вывод или утверждение, касающееся это ощущения, может быть и верным, и ложным. Если весло погруженное в воду, кажется сломанным, то ощущение в этом случае верно; действительно у человека должно возникнуть именно такое ощущение. Но если основываясь на этом ощущении, предположить, что весло сломано, то это утверждение окажется ложно Ошибка в данном случае будет состоять не в лож­ном ощущении, а в ложном утверждении.

Подобно Платону, Аристотель полагал, что для того, чтобы понимать мысли, необходимо научиться пони­мать слово - "идея", которая для того времени пред­ставляла некоторую новизну и имела определенное значение, ибо с ее помощью выявлялась господство­вавшая в то время чрезвычайная распущенность речи, прикрывавшая распущенность мысли. "Слово само по себе",- утверждал Аристотель, - "безразлично, оно ни истинно, ни ложно; ложь или истина есть результат соединения слов в предложения. Никакая мысль, взя­тая в отдельности, не может быть ошибочна; невер­ность заключается только в предложениях".

Вот отсюда - та важность, которую придавал Арис­тотель логике, как науке о предложениях. В предло­жении, полагал он, следует искать истину или заблуж­дение. Сами предложения бывают утвердительными и отрицательными и, будучи взаимно противополож­ны, они порождают противоречие, когда приписывают предмету или отнимают у него что-либо одинаковое: то есть, "невозможно, чтобы один и того же предмет был и не был".

Принцип противоречия, по Аристотелю, важнее всех этих принципов, так как на нем основывается доказательство. Однако, Аристотель смешивал правильность речи с правильностью мысли и предполагал, что мысль всегда обусловлена соответствующим фактом, что и привело его к ошибочному заключению, будто истина слова или предложения тождественна с истиной бытия. Он упустил из виду то обстоятельство, что в основе составляемых предложений может лежать прин­цип противоречия, и, тем не менее, они будут ложны.

Придав такую огромную важность предложениям, или положительным и отрицательным суждениям, Ари­стотель оказался вынужден подвергнуть тщательному анализу слова, что и привело его к необходимости ус­тановления особого рода сказуемых или к подразде­лению слов на пять категорий. В основе такого под­разделения лежал не различный смысл, в каком обык­новенно употребляются слова, а различие тех классов, к которым может быть отнесено слово. Один и тот же предмет мог быть отнесен к следующим пяти ка­тегориям:

1) род; 2) вид; 3) разновидность; 4) свойство;

5) случайный признак.

По поводу данного подразделения было замечено, что установленные категории должны были выражать не какое-то определенное значение, а отношение пред­мета к своему подлежащему¹. Вообще не существует таких слов, которые обозначали бы исключительно Родовое понятие или исключительно видовое, или, на­конец, исключительно понятие разновидности; одно и тоже сказуемое может быть отнесено к той или другой из вышеперечисленных категорий, смотря по подлежащему, к которому, оно относится. Так, например животное есть родовое понятие по отношению к человеку и видовое по отношению к субстанции и бытию.

¹Подлежащее - означает здесь не грамматическое подлежащее является философским термином, близким по значению к сущности.

Таким образом, слова род, вид и прочие - суть термины относительные; они прилагаются к известным сказуемым для выражения отношения между ними и данным подлежащим, отношения, основанного не на значении сказуемого, как слова, обозначающего известный предмет, а на его значении для определенного класса и на том, какое место в классификации занимает этот класс по отношению к подлежащему Индукция и силлогизм - два главных орудия логи­ки Аристотеля. Всякое логическое построение должно опираться на какое-либо предшествовавшее убеж­дение, и нужно сказать, что это справедливо, как по отношению к индукции, так и по отношению к силло­гизму. При индукции, исходя из уже известных част­ностей, стремятся сделать обобщающий вывод; при со­ставлении силлогизма, отталкиваясь от некоторого общего принципа, стараются установить некий част­ный факт. Аристотель установил замечательное раз­личие между силлогизмом и индукцией, заключающе­еся в том, что общий принцип, от которого отправля­ются при составлении силлогизма, лучше известен сам в себе и в своей сущности, между тем как частности, используемые при индукции, лучше известны каждо­му из нас. Спрашивается, исходя из каких соображе­ний Аристотель вывел такое различие? Он рассуждал таким образом. Частные факты, на которых основыва­ется индукция, воспринимаются с помощью чувств, и потому они скорее могут оказаться недостоверными, в то время как общий принцип силлогизма известен в самом себе, на нем не отражаются в такой степени ошибки, сопряженные с чувственным познанием. Че­ловеку свойственно сомневаться, верно ли понято им что-либо, до тех пор, пока он не докажет себе, что это "что - либо" необходимо вытекает из известного общего принципа. Не следует ли из одного этого, что силлогизм есть истинная форма всякой науки? Кроме того, поскольку силлогизм исходит от общего, то уже в доном этом заключено признание того, что общее достовернее частного, так как частное доказывается на основании общего.

Таким образом, рассуждения Аристотеля приводят парадоксу: то, что лучше известно каждому человеку (благодаря чувственному познанию), оказывается менее ценным, чем то, что известно само в себе. Сле­довательно, на ощущения нельзя полагаться так, как на идеи, и частные факты, познаваемые с помощью чувств, сами по себе ничто и существуют постольку, посколь­ку они могут быть восприняты. Тем не менее людям приходиться избирать эти частные факты отправной точкой в своих рассуждениях. Так, начиная с чувствен­ного знания, люди приходят к познанию идей, или, дру­гими словами, двигаясь из сферы опыта, они достига­ют высшей сферы познания.

Исследование природы предложений было предпри­нято Аристотелем с целью выработать основу для своей теории рассуждения, то есть силлогизма. По его определению, силлогизм представляет собой такое общее предложение, которое, исходя из уже известных частных предложений, позволяет сделать заключение, отличное от этих предложений, но обусловленное ими. Так, например:

Все дурные люди жалки;

Всякий тиран дурной человек,

следовательно,

все тираны жалки.

Анализ Аристотелем шестнадцати форм силлогизма весьма остроумен и с логической точки зрения удовлетворителен; но, однако, не станем на нем останавливаться. За теорией силлогизма следует теория дока­зательства. Если всякое знание рождается из какого-либо предшествующего знания, то, спрашивается, что представляет собой это последнее? По мнению Арис­тотеля, оно - есть большая посылка силлогизма, заклю­чение же - есть лишь приложение общего к частно­му. Так, вывод - "все тираны жалки" - основывается на знании того, что все дурные люди жалки, средний термин силлогизма и дает основание утверждать, что тираны жалки. Следовательно, знать - означает знать причину, а доказать что-либо - означает выразить свое знание в форме силлогизма. Поэтому необходимо, чтобы всякий научный силлогизм был основан на принципах истинных, изначально более очевидных, чем заключение, и предшествующих заключению. Такими очевидными, не поддающимися доказательству прин­ципами могут быть аксиомы, гипотезы и тому подоб­ное, смотря по степени их очевидности; подобные прин­ципы всегда заключают в себе какое-либо утвержде­ние или отрицание. Но если данные принципы только объясняют сущность определяемого, ничего не утвер­ждая относительно существования этого определяе­мого, то они называются определениями.

Предметом доказательства могут быть те общие свойства отдельных объектов, которые делают их тем, что они есть, и которые прилагаются к ним, как сказу­емые. Знать, что предмет именно такой, а не иной, и знать, почему он таков, - суть не одно и тоже. Поэтому Аристотель выделял два рода доказательств: доказа­тельство "имеющее целью обнаружить причину по данному следствию" и доказательство, "путем которо­го раскрывается действие по данной причине".

Заключим это изложение основных пунктов логи­ки Аристотеля его собственными довольно трогатель­ными словами. "Пытаясь создать науку о суждениях, мы не могли пользоваться трудами предшественни­ков; все сделано нашими собственными трудами. По­этому, если только вы не ставите это сочинение на­много ниже сочинений по другим наукам, созданным усилиями целого ряда следовавших друг за другом деятелей, то вы, вероятно, отнесетесь к недостаткам нашего труда снисходительно и с некоторой призна­тельностью за обнародованные в нем открытия".

§4 Метафизика Аристотеля

Большинство античных философов уделяло много внимания решению проблемы первопричины. По мне­нию Аристотеля существует не одна, а целых четыре первопричины, каждая из которых достойна быть при­нята во внимание. Вот эти первопричины:

1. Материальная причина или Сущность, - это то неизменяющееся бытие, которое отыскивалось фило­софами различными путями. Принятый Аристотелем для обозначения этой причины термин, по-видимому, лучше всего может быть передан словом Сущность.

2. Субстанциальная причина или субстанция сред­невековых ученых.

3. Производящая причина или "движущее начало".

4. Конечная причина или "Намерение и Цель".

До Аристотеля философы признавали все эти при­чины по отдельности, но не указывали на их взаимную связь и на то, что все они необходимы в равной степени.

Критикуя за это своих предшественников, Аристо­тель был, несомненно, прав, но его собственное учение также оказалось крайне слабым. Выдвинув катего­рии в качестве главного инструмента философского исследования, он совершенно подчинил философию логике. В результате все учение Аристотеля было пропитано тем духом бесплодного, основанного на диалектических изворотах, анализа, которым оказались впоследствии заражены философы средневековья, бывшие почти поголовно ревностными приверженца­ми его философии. Короче говоря, с приобретением логической завершенности и диалектической строй­ности, учение Аристотеля практически утратило связь со здравыми принципами исследования. Причина это­го заключена в ошибочном предположении, что логи­ка сама есть инструмент для выражения действитель­но существующего, то есть что субъективные понятия совпадают с объективными фактами. Вот почему, вме­сто того чтобы вопрошать природу, Аристотель вопро­шал свой собственный ум.

Может показаться, что этот основной недостаток Аристотеля не вяжется с его понятием о необходимо­сти чувственного опыта и с его методом. Но, как уже отмечалось, строгое применение его метода едва ли было возможно: как руководящее правило, он имел большие достоинства, но вследствие своей неопреде­ленности, на практике он оказывался несостоятельным. Кроме того, исходя из необходимости опыта в каче­стве поставщика материала, обрабатываемого разумом, и, как следствие, ложности всякого рассуждения, не основанного на знании явлений, Аристотель совершен­но ошибочно решил, что всякое рассуждение, основан­ное на знании явлений, истинно. Он полагал, что опыт - не может вводить в заблуждение, но подобное мне­ние справедливо только в том случае, когда определе­ны правила проверки этого опыта, правила его поста­новки, которые определяют условия его проведения, и, наконец, правила выполнения соответствующего "ре­шающего эксперимента" (определяющего путь даль­нейших исследований). Опытные данные действитель­но имеют хоть какую-то ценность только в том слу­чае, если при получении подвергались проверке. Обычно принято думать, что факты служат основой для выработки людьми незыблемых убеждений, между тем как одни и те же факты могут трактоваться самым разным образом. История науки показывает, что на основе одинаковых фактов могут быть созданы са­мые разные теории. Это означает лишь то, что в при­роде все совершается своим неизменным порядком, ее обычные явления доступны наблюдению всех, а люди объясняют эти явления каждый на свой лад. Вообще метод Аристотеля оказался бесплоден именно потому, что он не принял во внимание условия научного ис­следования. Опытные данные, собирание которых пред­писывалось этим методом, извращались их ложным истолкованием, и чувственный опыт утрачивал всю свою силу вследствие неправильного его объяснения. Однако, пора продемонстрировать, как решал Арис­тотель великую метафизическую проблему бытия. Он полагал, что существует три вида материи:

1. Субстанция, доступная чувствам, - конечная и пре­ходящая. Эта субстанция есть или абстрактная суб­станция, или субстанция, связанная с формой.

2. Высшая субстанция, которая хотя и воспринима­ема чувствами, но не преходяща, - таковы, например, небесные тела. Эта субстанция характеризуется про­явлением деятельного начала, которое может быть названо разумом, ибо оно (деятельное начало) заклю­чает в себе то, что должно быть произведено, а это есть намерение, которое осуществляется в действии. Здесь обнаруживаются две крайности: потенциальность и действие, материя и мысль. Знаменитая энтелехия Аристотеля и есть отношение между этими двумя край­ностями, граница между возможностью и деятельным началом, поэтому энтелехия является причиной дви­жения (или действующей причиной) и представляет собой душу.

3. Абсолютная субстанция (или само Божество) вечная и недвижимая, представляющая собой сочета­ние трех форм: потенциальной силы, действующей при­чины и действия.

Божество, как абсолютная, неподвижная и вечная субстанция, есть мысль. Вселенная - есть мысль в уме Божества, это - "Божество, переходящее в действие, но не исчерпывающееся в одном действии". Таким образом, Бытие есть мысль, оно есть проявление Бо­жественного разума. В человеке мысль Божественно­го разума пополняет самое себя, делаясь самосознающей. Благодаря ей, человек познает объективный мир как свою собственную природу, ибо мысль есть мыш­ление мысли.

При более детальном анализе философских взгля­дов Аристотеля, следовало бы остановиться на разли­чии между первичными и вторичными свойствами тел, которое, как предполагают, было впервые им установ­лено. Также нужно было бы коснуться учения о фор­мах субстанций, по мнению некоторых ложно припи­санного Аристотелю арабскими комментаторами. За­тем можно было бы обратить внимание на теорию ассоциации идей, хотя Аристотель и не считал ее ве­ликим законом умственной деятельности. Однако, цель и пределы данного сочинения заставляют обойти мол­чанием многие пункты в философской системе Ари­стотеля, которые могли бы свидетельствовать о его выдающихся заслугах. Гораздо уместнее оценить его энциклопедические знания и его удивительную спо­собность к систематизации: именно Аристотель, вос­пользовавшись всеми результатами древней филосо­фии, оказался способен выработать такую стройную философскую систему, которая сохраняла власть над умами в течение почти двадцати столетий.

Платон был великим философом и талантливым писателем, не имевшим себе равного в сочинении полемических диалогов, и большинство людей, ищу­щих в сочинении литературных достоинств, пред­почтет Платона его ученику, Аристотелю. Но, при­знавая неизмеримое превосходство Платона, как писателя, стоит, однако, признать, что как мыслитель он несопоставим с Аристотелем. Аристотель, несом­ненно, - величайший ум античности, широкообъем­лющий и в тоже время тонкий, терпеливый, воспри­имчивый и оригинальный. Он писал о политике, и его трактат даже в том несовершенном виде, в каком он дошел до нас, до сих пор не утратил свое­го значения. Он также писал о поэзии и, оказывает­ся, что те немногие сохранившиеся и разрозненные отрывки изобилуют весьма ценными деталями. Его наблюдениями соображения, представленные в тру­дах по естественной истории, и теперь представля­ют научный интерес. Наконец, в течение многих столетий он оставался непререкаемым авторитетом в области логики. Вот как оценил его деятельность Гегель: "Аристотель проник в обширный мир явле­ний и подчинил нашему пониманию все его разно­образные богатства; он обособил и положил начало большей части философских наук. Благодаря ему, положительная наука распалась на целый ряд опре­делений, философия же его полна самых глубоких умозрительных идей. Более, чем кто-либо другой, отличается он многосторонностью и философским складом ума".

Однако, даже отдавая предпочтение более доступ­ным и ярким произведениям Платона, следует все же отнестись с исключительным уважением к Ари­стотелю, как к величайшему интеллектуальному феномену, которому едва ли можно подыскать какую-либо параллель. Его огромная эрудиция, замечательная проницательность, обширный круг его исследований, поразительное количество и очевидные достоинства его сочинений - все это позволяет Аристотелю успешно соперничать с более красно­речивым Платоном. Как прекрасно заметил один писатель: "Читатель, переходящий от сочинений Платона к сочинениям Аристотеля, прежде всего по­ражается полным отсутствием той драматической формы и того драматического чувства, с которыми он так свыкся. Он уже не видит живых людей, с которыми он беседовал. Он уже не находится среди Протагора, Продика и Гиппия, возлежащих на ложе и окруженных толпой почтительно внимающих им учеников; прекращаются прогулки вдоль городской стены и чтения у берегов Илиса; нет более ожив­ленных пиров, дающих повод к красноречивым бе­седам о любви, нет Крития, рассказывающего о том, что он слышал в дни своей юности, когда он еще не был тираном древней и славной республики; в осо­бенности нет Сократа, бывшего центром всех этих различных групп, явственно и отчетливо выделяю­щегося теперь перед ними как индивидуальный ха­рактер, и показывающего, что самый тонкий из диа­лектиков может быть в тоже время превосходней­шим юмористом и человечнейшим из людей. Быть может, всякий, не видя перед собой этих прекрасных и ясных образов, почувствует легкую грусть, но ог­ромная часть читателей все-таки сознает, что, рас­ставшись со столь разнообразными по содержанию платоновскими диалогами, она в значительной сте­пени вознаграждается за эти лишения отчетливос­тью мысли и философской серьезностью трактата. Внимать серьезным рассуждениям о серьезных пред­метах, следить за спокойным изложением мнений, не прерываемых соображениями вновь являющихся на сцену личностей, и в особенности иметь дело с глубокомысленным и осторожным судьей, способ-ум и не отказывающимся составить положительное мнение в виду находящихся перед ним фактов, все это - огромные преимущества, и мы не напрасно будем рассчитывать найти у Аристотеля не только _ИХ) но еще и множество других достоинств".

ГЛАВА 2: ОБЩИЙ ВЗГЛЯД НА СОКРАТОВСКОЕ ДВИЖЕНИЕ

Для того, чтобы прояснить историческую связь между различными философскими системами, необходимо остановиться на значении в истории философии сократовского движения (так можно обозначить развитие философской мысли в период от софистов до Аристоте­ля).

Известна та роль, которую довелось сыграть Сократу. Он вступил на философское поприще во время безогово­рочного господства скептицизма. Все усилия предшество­вавших Сократу мыслителей, оказались сведены к скеп­тицизму, который успешно применялся на практике со­фистами. Выработка Сократом нового метода лишила скептицизм какого-либо значения. Сократ отвлек лю­дей от метафизических рассуждений о природе, которые приводили их к безысходным сомнениям. Он убеждал их познать прежде всего самих себя. Им была создана нравственная философия, развитием которой впослед­ствии занялись последователи киренской школы и ци­ники (однако, подходя к вопросам нравственности одно­сторонне, они не всегда могли успешно их разрешать).

Платон, самый юный и наиболее талантливый ученик Сократа, воспринял его метод и нашел для него более широкое применение. В философском учении Платона этика также заняла главное место, физике же была пре­доставлена возможность служить лишь средством пояс­нения этики. Истина, - богоподобное бытие, - к созерца­нию которой Платон призывал людей, всегда имела У него этическую окраску: люди должны были искать ее ради собственного совершенствования. Как жить жиз­нью богов? - вот основная проблема, решением которой занимался Платон. Но именно в его философии заключался тот зародыш науки, который получил последующее развитие в учении Аристотеля.

Между Сократом и Аристотелем огромная пропасть, она заполнена философией Платона. И метод, и учение Платона можно назвать поворотным пунктом со­кратического движения: метафизические взгляды у Платона еще тесно связаны с этическими принципами, а у Аристотеля этика уже является отдельной философс­кой дисциплиной и его вниманием сосредоточено пре­имущественно на метафизике и физике.

Вот так, одним из результатов деятельности Аристо­теля было то, что философия снова оказалась в том по­ложении, из которого ее вывел Сократ. Аристотель вновь выдвинул метафизические построения на первый план. Но можно ли, основываясь на этом, утверждать, что мис­сия Сократа в конечном счете ничего не дала? Ни в коем случае. Эпоха Сократа оказала человечеству двой­ную услугу, указав, с одной стороны, на значимость эти­ческой философии и заменив, с другой, метод прежних философов новым, несравненно лучшим методом, кото­рый удовлетворительно выполнял свое назначение в течение нескольких столетий.

Упорядочив метод Сократа и включив физику и ме­тафизику в круг философского исследования, Аристо­тель проложил путь для новой эпохи - эпохи скептициз­ма. Но это был уже совсем не тот предшествовавший появлению Сократа беспорядочный скептицизм мысли­телей, рассуждающих беспомощно и наугад; это было методическое и догматическое учение о бессилии фило­софии.