Платоновская теория идей

Слово "идея" подвергалась более частым измене­ниям, чем какое-либо другое слово в философии; те­перь это слово употребляется совершенно не в том смысле, в каком его употреблял Платон. Утверждать, к примеру, что идеи Платона соответствуют формам субстанции средневековых ученых, значит объяснять одно темное выражение другим, не менее темным. Такое же возражение может вызвать попытка прирав­нять идеи к общностям. И, наконец, определение идей как общих терминов или отвлеченных идей, дает по­вод любому номиналисту полагать, что Платон был идеалистом; но во всех прочих отношениях это после­днее определение является наиболее подходящим.

Целесообразнее всего, однако, изложить сначала сущ­ность дела и уже затем перейти к определениям. По словам Аристотеля, Платон приписал общим терми­нам самостоятельное существование и назвал их идеями. Таким образом Платон был реалистом. С его точки зрения, абстрактный человек существовал точ­но также, как существовали конкретные люди, а после­дние были людьми только лишь потому, что они имели какое-то отношение к Идеальному человеку. Никто не будет оспаривать того, что существует понятие рода, ^что человек мыслим совершенно независимо от того, Смит он или Браун, Петр или Павел. Если все-таки существует некая идея Человека, то как она возникла?

В обыденной действительности приходится иметь дело со Смитами и Браунами, с Петрами и Павлами - то есть с заурядными людей, и чувства ничего не говорят нам о Человеке. Частные предметы могут дать толь­ко частные знания. Так камни, лежащие на земле, ни­чего не сообщат о себе, если только предварительно не была установлена сущность Камня. Точно также необходимо сначала уяснить, какова сущность Чело­века, для того, чтобы знать, что Джоны и Брауны суть люди. Следовательно, только после знания о Человеке появляется знание о людях. И это знание о Человеке, отличающееся от знания о людях, должно иметь со­вершенно другой источник - так, по крайней мере, ду­мали реалисты. Каков же этот источник? Размышле­ние, но вовсе не чувство.

Реалисты, отыскав Единое во Многом или, други­ми словами, отыскав известные качества, одинаковые у всех людей и необходимые им для того, чтобы быть людьми, извлекали из частных свойств отдельных лю­дей общие им всем качества и из них составляли то, что они называли собирательными общностями (или родами). Общности эти, по мнению реалистов, суще­ствуют сами по себе - они являются не только продуктами ума, но и сущностями и понятие о них может быть составлено точно так же, как и о прочих предметах.

Характерной чертой греческой философии, равно как и греческого искусства была объективность. Но чем ином выражается объективная тенденция, как не в стремлении превращать абстрактные концепции (идеи) в перцепции (восприятия), выделять их и за< тем смотреть на них, как на образы или как на сущно­сти? Если таким образом попытаться сделать объек­тивной идею рода, то и реалистическая доктрина по­лучит свое объяснение. Реалисты полагали, что сло­жившиеся взгляды являются перцепциями существующих предметов, - перцепциями, которые у Платона названы идеями и которые он считал единственно реальными сущностями. То есть идеи - это ноумены, по отношению к которым все отдельные предметы суть феномены. Таким образом, вряд ли будет боль­шим отклонением от истины назвать идею Платона ноуменом или одной из форм субстанции, но тогда все споры об истинном значении этого термина мож­но считаться несущественными. Нет никакого сомне­ния в том, что Платон называл общий (родовой) тер­мин словом "идея", и столь же несомненно то, что иногда он называл идеей и сущность некоторых от­дельных предметов, как, например, в "Государстве", где из идеи стола образованы все прочие столы. В этом нет никакого противоречия - общая форма необходи­ма как для столов, так и для людей; и эта общая форма и есть та идея, которая всегда суть идея общая отдель­ным предметам одного рода.

Теперь можно попытаться указать то место, какое занимают идеи в космологии Платона. Как известно, свой метод Платон воспринял у Сократа, внеся, при этом, в него также и нечто свое, новое. Считается, что своей теорией идей Платон обязан Пифагору, впро­чем и эту теорию он также видоизменил, придав ей больше ясности. Что же именно он изменил в уче­нии Пифагора?

В одном замечательном месте первой книги "Метафизики" Аристотель выразил это так: "В вопросе об определениях Платон следовал Сократу, но, зани­маясь постоянно исследованием общностей, он пред­положил, что определения должны относиться скорее к тому, что постигается интеллектом (то есть к ноуме­нам), чем к тому, что воспринимается чувствами (то ^есть к феноменам), ибо невозможно дать общее опре­деление чувственным предметам, всегда изменяю­щимся. Эти постигаемые умом сущности он назвал идеями, пояснив, что чувственные предметы отличны от идей, но от них они получают свои названия; все предметы одного и того же рода, будучи сопричастны идеям, получают то же название, что и эти идеи. Он ввел слово "сопричастны". Пифагорейцы говорят: "Предметы суть копии чисел", Платон же, вместо это­го термина употребляет термин "сопричастны"; он изменяет только название". Несмотря на глубокое уважение к авторитету Ари­стотеля, тем не менее невозможно согласиться с пос­ледним его замечанием. Платон сделал нечто боль­шее, чем просто переменил название; уже одна его теория идей, как родовых типов, есть большой шаг впе­ред по отношению к теории чисел. Но Платон не ос­тановился на этом. Он попытался объяснить сущность и степень участия чувственных предметов в образо­вании идей. Тот же Аристотель в другом месте отме­тил этот весьма важный момент: "Платон полагал, что чувственные предметы, также, как и их причины, суть числа; но причины познаются интеллектом (то есть они суть идеи), а другие предметы воспринимают­ся чувствами". Конечно, это есть нечто большее, чем изобретение нового слова; это придает совершенно иной характер теории и делает ее более ясной. Наи­более неясный пункт теории идей - это участие вне­шних предметов в процессе образования идей. В чем состоит это участие и насколько далеко оно прости­рается? Платон не решил и не мог решить этого воп­роса. Все, что он в был состоянии сказать по этому поводу, это то, что человеческое знание по необходи­мости несовершенно, что ощущение затемняет наш ум­ственный взор, и что только тогда, когда душа не стес­нена телом, мы можем видеть предметы во всем не­выразимом блеске истины. Но хотя наше знание и несовершенно, но оно и не совсем ложно. Разум пре­доставляет нам возможность улавливатъ некоторые проблески истины, мы же должны стремиться достиг­нуть большего. Каков бы ни был предмет нашей мыс­ли, но, как таковой, он реален и истинен. Задача наша заключается в том, чтобы отделить истину от пред­рассудков и заблуждений обыденного сознания.

Согласно этому учению, обыденное сознание имеет дело лишь с явлениями, предметом же философии слу­жит бытие. Обычные ощущения, суждения и мнения людей распространяются только на чувственный мир, философские же идеи обнимают собой бытие. Все это изложено в ответе Платона Диогену, который вообра­зил, что он опроверг теорию идей, замечанием: "стол я вижу на самом деле, но я не вижу никакой идеи сто­ла", на что Платон возразил: "это потому, что ты смот­ришь глазами, а не разумом". Поэтому в конце пятой книги "Государства", определяя кто же может быть назван философом, Платон указал, что им может счи­таться только тот, кто занят созерцанием бытия.

Явления внешнего мира, воспринимаемые людьми, представляют собой лишь материальное подобие идей. Другими словами, идеи - суть формы, по отношению к которым материальные предметы суть копии, это -ноумены, а все внешние, воспринимаемые людьми, пред­меты суть явления (феномены). Но не следует пред­полагать, что эти копии точны, они ничего не имеют общего с природой их образцов и служат лишь слабым их изображением. Быть может, правильнее было бы сказать, что идеи не походят на предметы, точно так, как человек вовсе не то, что его портрет, хотя бы портрет и имел с ним сходство - сходство чисто внешнее, а не по существу. Таким образом, если идеи, реа­лизованные в природе, не походят в точности на идеи существующие в чистом виде, то есть если феноме­ны не являются точными копиями ноуменов, то каким "Разом тогда можно познавать идеи и истину? Для Разрешения этого вопроса нужно обратиться к психологии Платона, без разъяснения которой невозможно составить себе полное понятие о его теории идей.

§ 5 Психология Платона

После сухих рассуждений в двух предыдущих па­раграфах приятно начать эту главу мифом, и притом, может быть, прекраснейшим из всех мифов Платона.

В диалоге "Федр" Сократ весьма точно объясняет невозможность для него постигнуть истинную приро­ду души. Однако, хотя он и не в состоянии опреде­лить, что такое душа, но он может указать, на что она похожа. Вместо точного объяснения, он пытается на­рисовать картину, и рисует ее таким образом:

"Уподобим душу соединенной силе крылатой пар­ной упряжки и возничего. У богов и кони и возничие благородны и происходят от благородных, а у осталь­ных они смешанного происхождения. Во-первых, этот возничий правит упряжкой, а затем и кони-то у него -один прекрасен, благороден и рожден от таких же ко­ней, а другой конь - его противоположность и предки его - иные. Неизбежно, что править нами - дело тяж­кое и докучное.

Попробуем сказать и о том, как произошло назва­ние смертного и бессмертного существа. Всякая душа ведает всем неодушевленным, распространяется же она по всему небу, принимая порой разные образы. Буду­чи совершенной и окрыленной, она парит в вышине и правит миром, если же она теряет крылья, то носится, пока не натолкнется на что-нибудь твердое, - тогда она вселяется туда, получив земное тело, которое благода­ря ее силе кажется движущимся само собой; а все вместе, то есть сопряжение души и тела, получило прозвание смертного.

О бессмертном же нельзя судить лишь по одному _этому слову. Не видав и мысленно не постигнув в достаточной мере бога, мы рисуем себе некое бес­смертное существо, имеющее душу, имеющее и тело, причем они нераздельны на вечные времена. Впро­чем, тут, как угодно богу, так пусть и будет и так пусть считается.

Мы же коснемся причины утраты крыльев: поче­му они отпадают у души? Причина здесь, видимо, та­кая: крылу от природы свойственна способность по­дымать тяжелое в высоту, туда, где обитает род богов. А изо всего, что связано с телом, душа больше всего приобщилась к божественному - божественное же прекрасно, мудро, доблестно и так далее; этим вскарм­ливаются и взращиваются крылья души, а от всего про­тивоположного - от безобразного, дурного - она чахнет и гибнет.

Великий предводитель на небе, Зевс, на крылатой колеснице едет первым, все упорядочивая и обо всем заботясь. За ним следует воинство богов и гениев, выстроенное в одиннадцать рядов; одна только Гес-тия¹ не покидает дома богов, а из остальных все глав­ные боги, что входят в число двенадцати, предводи­тельствуют каждый порученным ему строем.

В пределах неба есть много блаженных зрелищу путей, которыми движется счастливый род богов; каж­дый из них свершает свое, а руководит им всегда же­лание и могущество - ведь зависть чужда сонму бо­гов.

Отправляясь на праздничный пир, они поднимают­ся к вершине по краю поднебесного свода, и уже там колесницы, не теряющие равновесия и хорошо управляемые, легко совершают путь; зато остальные двигаются с трудом, потому что конь, причастный злу, всей тяжестью тянет к земле и удручает своего возничего, если тот плохо его вырастил. От этого душе прихо­дится мучиться и крайне напрягаться.

Гестия - в греческой мифологии богиня домашнего очага; покровительница неугасимого огня - начала, объединяющего мир богов, человеческое общество и каждую семью.

Души, называемые бессмертными, когда достигнут вершины, выходят наружу и останавливаются на не­бесном хребте; они стоят, небесный свод несет их в круговом движении, и они созерцают то, что за пределами неба.

Занебесную область не воспел никто из здешних поэтов, да никогда и не воспоет по достоинству. Она же вот какова (ведь надо наконец осмелиться сказать истину, особенно когда говоришь об истине): эту об­ласть занимает бесцветная, без очертаний, неосязае­мая сущность, подлинно существующая, зримая лишь кормчему души - уму; на нее-то и направлен истин­ный род знания.

Мысль бога питается умом и чистым знанием, как и мысль всякой души, которая стремится воспринять надлежащее, узрев подлинное бытие, хотя бы и нена­долго, ценит его, питается созерцанием истины и бла­женствует, пока небесный свод не перенесет ее по кругу опять на то же место. При этом кругообороте она созерцает самое справедливость, созерцает рассуди­тельность, созерцает знание - не то знание, которому присуще возникновение и которое как иное находит­ся в ином, называемом нами сейчас существующим, но подлинное знание, содержащееся в подлинном бытии. Насладившись созерцанием всего того, что есть подлинное бытие, душа снова спускается во внутрен­нюю область неба и приходит домой. По ее возвраще­нии возничий ставит коней к яслям, задает им амбро­зии и вдобавок поит нектаром.

Такова жизнь богов. Что же до остальных душ, то у _той, которая всего лучше последовала богу и уподоби­лась ему, голова возничего поднимается в занебесную область и несется в круговом движении по небесно­му своду; но ей не дают покоя кони, и она с трудом созерцает бытие. Другая душа то поднимается, то опус­кается - кони рвут так сильно, что она одно видит, а другое нет. Вслед за ними остальные души жадно стре­мятся кверху, но это им не под силу, и они носятся по кругу в глубине, топчут друг друга, напирают, пытаясь опередить одна другую. И вот возникает смятение, борьба, от напряжения их бросает в пот. Возничим с ними не справиться, многие калечатся, у многих часто ломаются крылья. Несмотря на крайние усилия, всем им не достичь созерцания подлинного бытия, и, отойдя, они довольствуются мнимым пропитанием.

Но ради чего так стараются узреть поле истины, увидеть, где оно? Да ведь как раз там, на лугах, пастби­ще для лучшей стороны души, а природа крыла, подни­мающего душу, этим и питается. Закон же Адрастеи¹ такова душа, ставшая спутницей бога и увидевшая хоть частицу истины, будет благополучна вплоть до следу­ющего кругооборота, и, если она в состоянии совер­шать это всегда, она всегда будет невредимой. Когда же она не будет в силах сопутствовать и видеть, но, постигнутая какой-нибудь случайностью, исполнится забвения и зла и отяжелеет, а отяжелев, утратит кры­лья и падет на землю, тогда есть закон, чтобы при первом рождении не вселялась она ни в какое живое существо. Душа, видевшая всего больше, попадает в плод будущего поклонника мудрости и красоты или человека, преданного Музам и любви; вторая за ней -в плод царя, соблюдающего законы, человека воинствен­ного или способного управлять; третья - в плод госу-дарственного деятеля, хозяина, добытчика; четвертая -в плод человека, усердно занимающегося упражнени­ем или врачеванием тела; пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя или человека, причастного к таинствам; шестой пристанет подвизаться в поэзии или другой какой-либо области подражания; седьмой - быть ремесленником или земледельцем; восьмая будет софистом или демагогом; девятая - тираном. Во всех этих призваниях тот, кто проживет, соблюдая спра­ведливость, получит лучшую долю, а кто ее нарушит - худшую.

¹Адрастея («неизбежная», «неотвратимая») - в греческой миологии божество фригийского происхождения, отождествлявшееся первоначально с Кибелой, а позднее с Немесидой; в понимании Платона Адрастея выступает как «законораспределительница», от нее исходят установления для богов, она определяет круговорот душ, их переселение служение богу или отпадение от него.

Но туда, откуда она пришла, никакая душа не воз­вращается в продолжение десяти тысяч лет - ведь она не окрылится раньше этого срока, за исключени­ем души человека, искренне возлюбившего мудрость или сочетавшего любовь к ней с влюбленностью в юношей: эти души окрыляются за три тысячелетних круговорота, если три раза подряд изберут для себя такой образ жизни, и на трехтысячный год отходят. Остальные же по окончании своей первой жизни под­вергаются суду, а после приговора суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, кого Дике¹ облегчила от груза и подняла в некую область неба, ведут жизнь соответственно той какую они прожили в человеческом образе.

¹ Дике - в греческой мифологии божество справедливости, она хранит ключи от ворот, через которые пролегают дня и ночи, выступает вершительницей справедливости в вороте душ.

На тысячный год и те и другие являются, чтобы получить себе но­вый удел и выбрать себе вторую жизнь - кто какую захочет. Тут и жизнь животного может получить человеческая душа, а из того животного, что было когда-то человеком, душа может снова вселиться в челове­ка, но душа, никогда не видавшая истины, не примет такого образа, ведь человек должен постигать ее в соответствии с идеей, исходящей от многих чувствен­ных восприятий, но сводимой рассудком воедино. А это есть припоминание того, что некогда видела наша душа, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия. Поэтому по справедливости окры­ляется только разум философа: у него всегда по мере его сил память обращена на то, чем божественен бог. Только человек, правильно пользующийся такими вос­поминаниями, всегда посвящаемый в совершенные таинства, становится подлинно совершенным. И так как он стоит вне человеческой суеты и обращен к божественному, большинство, конечно, станет увеще­вать его, как помешанного, - ведь его исступленность незаметна большинству".

Все это, бесспорно, истинная поэзия философии. Та­кие-то отрывки и создали Платону определенную ре­путацию, хотя они раскрывают только одну незначи­тельную сторону его духа. В конце процитированного отрывка имеется намек на знаменитую теорию воспо­минания. Полное ее развитие этой теории можно найти в "Федоне"; она, очевидно, занимает весьма важнее место в мировоззрении Платона. По всей видимости, Платон рано осознал трудность допущения возможности какого-либо иного знания, кроме чувственного, которое, как ясно показали софисты, ведет к скепти­цизму. Если нам ничего не известно кроме того, чему нас учат чувства, то все наше знание не может иметь какой-либо ценности. Те же, кто, ссылаясь на несовершенство чувств, обращаются к разуму, выдают за решенный тот вопрос, который еще предстоит решить. Но есть ли уверенность в том, что разум судит правильно? Где ручательство того, что разуму человечес­кому неприсущи такие же недостатки и несовершен­ства, как и чувствам?

В этом-то и заключается извечная проблема чело­веческого знания. Платон, в соответствии с учением Сократа, полагал, что кроме мира чувств, есть еще и мир вечной Истины; что люди, имеющие совершенно противоположные суждения об отдельных предметах, не расходятся во взглядах на общности; что есть об­щая сокровищница истины, откуда все человеческие души черпают свою долю. Соглашаясь с Сократом в том, что существуют некоторые неподлежащие обсуж­дению принципы, Платон хотел все же знать, откуда они взялись.

Каждому, кто интересовался природой человечес­кого знания, известно, что оно состоит отчасти из не­посредственных впечатлений, воспринятых чувствами, и отчасти из идей, которые никогда, по крайней мере в их идеальной форме, не порождаются чувствами. Именно эта последняя часть знаний казалась наибо­лее привлекательной для философских школ самых разных направлений. С одной стороны считалось, что она совершенно не зависит от чувств - в ней видели чистый продукт души. В простейшей своей форме учение это и есть теория врожденных идей. С другой же стороны предполагалось, и небезосновательно, что хотя такие идеи и необусловлены непосредственно чувствами, но они порождаются ими косвенно. Так, например, никто никогда не видел сирены, но все хоро­шо представляют рыбу" и женщину, и в соединении этих двух впечатлений и заключается вся работа ума, создающего представление о сирене. Учение это было доведено до крайних пределов философией восемнадцатого века, которая пришла к выводу, что мысль есть преобразованное ощущение.

Платон, решивший, что человеческие знания порождаются чувствами, подтверждал это более убедительными аргументами, чем его преемники, которые довольно произвольно допускали, что люди просто рож­аются с определенными идеями (совсем другое дело, конечно, сказать, что все мы рождаемся с известными способностями). Принужденные отвечать на вопрос откуда все же берутся идеи, преемники Платона ут­верждали, что они присущи людям от рождения, что с их стороны есть не более чем логическая увертка. Где доказательство врожденности идей, или хотя бы того, что происхождение их нельзя объяснить иначе? Платон был более логичен. Он утверждал, что душа бессмертна и что всегда была таковой. В прежних своих состояниях она имела ясное понятие о вечных исти­нах; она стояла тогда лицом к лицу с бытием. Но, спу­стившись на землю, поселившись в теле и испытав все счастье этого, телесного заточения, душа уже бо­лее не созерцает непосредственно бытия, но смотрит на него лишь через призму вечно меняющихся мате­риальных явлений. Внешний мир изменчив, в нем всегда что-то происходит, и потому душа, если бы у ней не было никаких воспоминаний о ее прежнем состоянии, если бы она не имела некоторой способно­сти выделять среди изменчивых явлений неизменную идею, воспринимала бы только происходящие измене­ния. Например, при созерцании камня, чувствами вос­принимаются лишь его внешние свойства; но так как камень может быть велик или мал, то в душе появля­ется идея величины, и появление этой идеи есть ре­зультат пробужденного ощущением воспоминания из мира идей. Совершенно также, любой хороший посту­пок пробуждает в каждой душе помимо представления о самом совершенном действии еще и идею добра. Предполагалось, что таким же образом возникают ^{и в}се воспоминания об идеях. Это похоже на то, как

если бы слышав в юности речь некоего талантливо­го оратора, вам пришлось перечитать ее в старости. Это чтение будет лишь жалкой, бледной копией мощ. ного красноречия оратора; читая ее, вы поймете, что недостает выразительного, звучного голоса оратора, его блестящих глаз и оживленного лица. Тем не менее, сам текст пробудит в вас слабое воспоминание о тех звуках и о том лице, он приведет вас в волнение не­сколько похожее на то, испытанное когда-то прежде. Долгие годы и многочисленные впечатления, казалось, уже совершенно изгладили то первое впечатление, но печатные слова оказываются способны оживить его «до некоторой степени вновь. Таковы и бессмертные души людей. Некогда они пребывали в той небесной сфере, где голос истины звучит ясно, где ее облик ни­чем не скрыт и ничем не затемнен; теперь же они находятся посреди изменчивого потока жизни, снедае­мые неодолимой тоской по небесам и находящие уте­шение лишь в тех воспоминаниях о своем прежнем состоянии, которые пробуждаются в них этими мимо­летными, отрывочными и бессвязными образами идей.

Было бы ошибкой воспринимать все это только как поэтическую фантазию. Платон никогда не при­носил логику в жертву поэзии. Если он иногда и об­ращался к поэзии, то только затем, чтобы выразить с ее помощью те идеи, с которыми не может справиться логика и которые не поддаются аргументации, но Пла­тон никогда не предавался пустым мечтаниям. Поэто­му он не наделял по собственной прихоти разум врож­денными идеями, но постоянно твердил, что все, чего не дают людям чувства, есть воспоминание из мира идей. Теперь можно дать ответ на вопрос, поставленный в конце предыдущей главы: каким же образом по­знается истина, если феномены не суть точные копии ноуменов? Вопрос этот был решен Платоном. Он полагал, что ощущение пробуждает воспоминание - вос­поминание об Истине, причем душа в данном случае через посредство чувств становится лицом к лицу со Многим, а через посредство разума она открывает Единое во Многом; другими словами, отдельные пред­меты, воспринятые чувством, пробуждают воспомина­ния об общностях или об идеях. Но это воспоминание об Истине всегда в большей или меньшей степени несовершенно. Абсолютная истина доступна только богам. Но с другой стороны, нет такого человека, в котором бы не было божественной искры; в филосо­фах же эта искра заметнее всего и может еще силь­нее разгореться, если философ руководствуется вер­ным методом.

Философия Платона, согласно тому, что предпола­галось разделение Вселенной на две сферы - небес­ную сферу идей и земную сферу явлений, также рас­падалась на две отдельные части, напоминая этим философию Парменида. Так как материальные явле­ния суть только копии идей (но не телесные воплоще­ния их, как думают некоторые), то возникал вопрос: каким образом идеи становятся материей?. Другими словами, каким образом предметы становятся сопри­частными идеям? Вопрос этот поднимался еще в пре­дыдущей главе, где было указано, что он не имеет сколь нибудь удовлетворительного решения. Точно также не находя такого решения и на этот раз, не стоит удив­ляться тому, что Платон дал в разное время два разных ответа на этот вопрос. Эти ответы слишком лю­бопытны, чтобы оставить их без внимания. В "Госу­дарстве" Платон высказался в том смысле, что Бог, вместо того, чтобы беспрестанно создавать отдельные предметы, создал для каждого предмета особый тип (идею), по которому делаются все предметы одного и того же класса. Так, Бог создал идею кровати, и сооб­разно этому типу каждый столяр может сделать столько кроватей, сколько ему угодно, равно как и ху­дожник воспроизводящий в своих картинах уже су­ществующие типы, но не способный сам создать ниче­го нового. Для пояснения такого взгляда популяриза­торы философских знаний обычно пускаются в про­странные рассуждения, которые должны в то же вре­мя дать понятие о методе Платона:

"Должны ли мы руководствоваться нашим обыч­ным методом? Этот метод, как вы знаете, состоит в подведении под одну общую идею множества предме­тов, существующих отдельно, но имеющих одно и то же название. Понимаете ли вы меня?

- Совершенно.

- Возьмем предмет, какой вам угодно. Например, существует множество кроватей и столов. Не правда ли, что эти два класса предметов могут быть подведе­ны один под идею кровати, а другой - под идею стола?

- Без всякого сомнения.

- И мы говорим, что столяр, изготовляющий эти пред­меты, делает кровать или стол сообразно имеющейся у него идее о каждом роде этих предметов. Но, конеч-Л но, столяр не создает саму идею, ибо возможно ли это? ]|

- Конечно, невозможно.

- Итак, как же назвать того работника, о котором я начал говорить?

- О каком работнике вы говорите?

- О том, который делает то, что все другие делают

каждый в отдельности.

- Вы говорите о каком-то могущественном челове­ке.

- Имейте терпение, вы будете удивлены еще более. Этот рабочий имеет способность создавать не только все произведения искусства, но и все произведения природы: растения, животных и все остальное, словом, самого себя. Он создал небо, землю, богов, он сотворил все, что находится на небе, на земле, в преисподней.

- Вы говорите о человеке, воистину удивительном!

- Кажется, вы не верите мне? Но скажите, разве вы думаете, что такого работника не может существовать или, быть может, вы полагаете, что в одном случае все это может быть сделано всяким, а в другом никем? Не удастся ли это, пожалуй как-нибудь и вам самим?

- Каким образом?

- Это не трудно, это часто делается, и времени для этого требуется немного. Возьмите зеркало, поворачи­вая его во все стороны, вы тотчас же создадите солн­це и звезды, землю, самого себя, животных и растения, всякие произведения искусства и все, о чем было упо­мянуто выше.

-Да, но все это только кажущееся, это - образы, а не действительные предметы.

- Прекрасно; вы поняли мою мысль. Тогда ведь и художника следует отнести к работникам этой после­дней категории?

- Несомненно.

- Поэтому вам должно быть ясно, что столяр не создает ничего действительно существующего, хотя он несомненно и делает кровать.

- Совершенно верно; то, что он делает, есть только нечто видимое, есть лишь известное изображение.

- Таким образом, вам придется согласиться с тем, что кровать, сделанная столяром, не есть та идея ее, которую можно назвать сущностью кровати, не есть Действительная кровать, но суть только кровать извес­тного рода.

- Совершенно справедливо- Но если он не создает идеи кровати, то он не создает ничего действительного; он делает только то, что служит изображением действительно существу­ющего. И любой, утверждающий, что столяр может сделать какую-либо вещь, имеющую действительное существование, попросту заблуждается".

В "Тимее", вероятно, наиболее догматическом и не­сомненно наиболее позднем из всех его произведе­ний, Платон выразил совершенно иной взгляд на со­здание мира: Бог не создал типы (идеи) - они суще­ствовали вечно; и Бог, преобразуя хаос, устроил мир по образу этих идей. Согласно подобному взгляду внешние явления заимствуют нечто не от природы идей, но от их формы.

Но какой бы ни была гипотеза создания мира (Пла­тон, впрочем, не придавал особенного значения какой-либо из гипотез), его представление о небе и земле, как о двух отдельных сферах, дополнялось его же иде­ей двойственной природы души или, лучше сказать, идеей двух душ: одной - разумной и другой - чув­ственной. Эти две души точно так же тесно связаны между собой, как сфера идей и сфера явлений. Ни одна из этих душ не является излишней, ни одна из них не может быть достаточна сама по себе, - им суж­дено дополнять друг друга. Чувственной душе про­буждать воспоминания в разумной душе, разумной же душе, открывающей Единое во Многом, предохранять человека от скептицизма, к которому неизбежно ведет простое чувственное знание.

Таким образом, Платон совместил все противопо­ложные стремления своего времени и, восприняв кру­пицы истины, добытые его предшественниками, соеди­нил все в одном общем построении. В его обширной системе нашли себе место и скептицизм и всевоз­можные верования - в скептицизм Платон внес поправки, верования же подкрепил более солидными ар­гументами. Вместе со скептиками Платон полагал, что всякое чувственное знание несовершенно, но он все-таки не считал его совсем бесполезным. Оно, по мне­нию Платона, походит на истину не более, чем явления на идеи; но подобно тому, как явления, сформиро­ванные в какой-то мере по образцу идей, являются их несовершенным изображением, так и чувственные знания ведут терпеливого мыслителя к чему-то похо­жему на истину, пробуждая воспоминание о ней.

§6 Общий взгляд на диалектику Платона

После изложения представлений Платона о методе, идеях и душе, будет полезно вкратце обсудить эти понятия вновь и указать на их значение в его фило­софской системе.

В основе философской системы Платона лежит ди­алектика. Платон не признавал никакой иной науки, кроме диалектики; слова диалектика и философия были для него синонимами. Но для отождествления диалек­тики (или логики) и философии была необходима тео­рия идей. Диалектика есть наука об общих положени­ях и общих терминах; но для того, чтобы стать наукой в истинном смысле этого слова, диалектике пришлось заняться изучением более важных вопросов. По мне­нию Платона идеи и были такими предметами особой важности, ибо идеи есть одновременно и действитель­ные сущности, и общие термины. Каждый рассуждаю­щий об общих терминах, рассуждает вместе с тем также и об истинном бытии, то есть о том, далее чего никакая наука идти не может. И, несмотря на то, что в течение жизни многие взгляды Платона не были дос­таточно четко сформулированы и нередко подверга­лись изменениям, он, однако, всегда проявлял опреде­ленность и постоянство в своих суждениях о диалектике, как о науке. Весь диалог "Тэетет" посвящен выяснению истинной сущности этой науки. Это замеча­тельное произведение, носящее критический характер, не оставляет никаких сомнений насчет собственных взглядов Платона. В этом диалоге Платон самым решительным образом отвергает любые попытки ос­новывать знание на чувственных восприятиях или на мнениях. Ведь чувственному восприятию доступны лишь те объекты, которым не свойственно хоть неко­торое постоянство и которые не имеют действитель­ного бытия. Мнения же, пусть даже и верные, также не могут служить основанием знания, ибо существует два рода мнений - ложные и истинные, и для того, что­бы отличить истину от лжи, требуется особое знание, которому доступна истина. Отсюда безусловно следу­ет, что идеи, составляющие истинный и неизменный элемент знания, должны познавать сами себя, и что задача науки заключается в установлении порядка развития этих идей, то есть в том, чем и должна зани­маться диалектика.

Благодаря теории идей, диалектика неизбежно дол­жна была превратиться в науку, в науку о бытии. Но между диалектикой Платона и логикой его преемни­ков существует большая разница. Платон, говоря о диалектике, как об искусстве методически классифи­цировать роды и рассуждать об общих понятиях, не ограничивал сферы ее приложения одной субъектив­ной истиной, так как он был убежден, что эта субъек­тивная истина есть лишь отражение объективной ре­альности; абстрактные же идеи он считал образами действительных сущностей. Поэтому, диалектика была для него не только "искусством мыслить",*но и нау­кой о неизменном бытии.

Сообразно двойственному характеру создания, Пла­тон предложил две категории знания: