Взгляд Платона на Прекрасное и на Доброе

Овзглядах Платона на Прекрасное уже так много написано и сказано, притом даже теми, кто не удосу­жился прочитать и строчки из его произведений, что обойти эту тему молчанием совершенно невозможно.

Человеческое и Божественное соединены узами любви. Любовь есть тяготение души к красоте, непре­одолимое стремление подобного к подобному, стрем­ление божества, заключающегося в каждом человеке, к божеству, выражающемуся в красоте. Это и есть знаменитая платоническая любовь, которая первона­чально означала общение двух душ и притом в чисто философском смысле, а затем была низведена до вы­ражения какого-то.пошлого слезливого чувства, испы­тываемого двумя полами по отношению друг к другу. Платоническая любовь выражала идеальную симпа­тию, теперь же под ней подразумевается любовь сен­тиментального юноши к женщине, с которой он ^е может или не желает вступить в брак.

Но что такое красота? Это вовсе не простое услаж­дение чувств, она не исчерпывается гармоническими очертаниями и яркими красками, это только указание ^На нее. Красота есть Истина. Это лучезарный облик того, что прекраснее всего в мире идей. Вот как описал Платон красоту в диалоге "Федр": "Ведь, как уже было сказано, всякая человеческая душа по природе своей бывала созерцательницей бытия, иначе бы она не вселилась бы в это живое существо.

Припоминать то, что там, на основании того, что есть здесь, нелегко любой душе: одни лишь короткое время созерцали тогда то, что там; другие, упав сюда, обрати­лись под чужим воздействием к неправде и на свое несчастье забыли все священное, виденное ими рань­ше. Мало остается таких душ, у которых достаточно сильна память. Они всякий раз, как увидят что-нибудь, подобное тому, что было там, бывают поражены и уже не владеют собой, а что это за состояние, они не знают, потому что недостаточно в нем разбираются. В здеш­них подобиях нет вовсе отблеска справедливости, воз­держности и всего другого, ценного для души, но, под­ходя к этим изображениям, кое-кому, пусть и очень немногим, все же удается, да и то с трудом, разглядеть при помощи наших несовершенных органов, к какому роду относится то, что изображено.

Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище, одни - следуя за Зевсом, а другие - за кем-нибудь другим из богов, и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать самыми блаженны­ми и которые мы совершали, будучи сами еще непо­рочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впос­ледствии. Допущенные к видениям непорочным, про­стым, неколебимым и счастливым, мы созерцали их в свете чистом, чистые сами и еще не отмеченные, слов­но надгробием, той оболочкой, которую мы теперь на­зываем телом и которую мы можем сбросить, как улитка - свой домик.

Благодаря памяти возникает тоска о том, что было тогда, - вот почему мы сейчас подробно говорили об этом. Как мы и сказали, красота сияла среди всего, что там было; когда же мы пришли сюда, мы стали воспринимать ее сияние всего отчетливее посредством того отчетливого из чувств нашего тела - ведь зрение самое острое из них. Разум не поддается зрению, иначе он возбудил бы необычайную любовь, если бы какой-нибудь такой отчетливый его образ оказался доступен зрению; точно так же и все остальное, что заслуживает любви. Только одной красоте выпало наполю быть зримой и привлекательной. Человек, отвергающий посвящение в таинства или испорченный, не слишком сильно стремится отсюда туда, к красоте самой по себе: он видит здесь то, что носит одинако­вое с нею название, так что при взгляде на это он не испытывает благоговения, но, преданный наслаждению, пытается, как четвероногое животное, покрыть и опло­дотворить; он не боится наглого обращения и не сты­дится гнаться за противоестественным наслаждени­ем. Между тем человек, только что посвященный в таинства, много созерцавший тогда все, что там было, при виде божественного лица, хорошо воспроизводя­щего ту красоту или некую идею тела, сперва испыты­вает трепет, на него находит какой-то страх, вроде как было с ним и тогда; затем он смотрит на него с бла­гоговением, как на бога, и, если бы не боялся прослыть совсем неистовым, он стал бы совершать жертвопри­ношения своему любимцу, словно кумиру или богу. А стоит тому на него взглянуть, как он сразу меняется, он как в лихорадке, его бросает в пот и в необычный жар.

Восприняв глазами истечение красоты, он согрева­лся, а этим укрепляется природа крыла: от тепла раз­мягчается вокруг ростка все, что ранее затвердело от сухости и мешало росту; благодаря притоку питания, стержень крыльев набухает, и они начинают быстро расти от корня по всей душе - ведь она вся была искони пернатой. Пока все это происходит, душа вся кипит и рвется наружу. Когда прорезываются зубы, бывает зуд и раздражение в деснах - точно такое же состояние испытывает душа при начале роста крыльев: она вскипает и при этом испытывает раздражение и зуд рождая крылья.

Глядя на красоту юноши, она принимает в себя влекущие и истекающие оттуда частицы - недаром они называются влечением; впитывая их она согревается, избавляется от муки и радуется. Когда же она вдале­ке от него, она сохнет: отверстия проходов по кото­рым пробиваются перья, ссыхаются, закрываются, и ростки перьев оказываются взаперти. Запертые внут­ри вместе с влечением, они бьются наподобие пульса, трут и колют, ища себе выхода - каждый росток от­дельно от себя, - так что душа, вся изнутри исколотая, мучается и терзается, но все же, храня память о пре­красном, радуется.

Странность такого смешения ее терзает, в недо­умении она неистовствует, и от исступления не может она ни спать ночью, ни днем оставаться на одном ме­сте. В тоске бежит она туда, где думает увидеть обла­дателя красоты. При виде его влечение разливается по ней, и то, что было ранее заперто, раскрывается: для души это передышка, когда прекращаются уколы и муки, в это время вкушает она сладчайшее удовольствие. По доброй воле она никогда от него не откажется, ее красавец для нее дороже всех; тут забывают и о мате­рях, и о братьях, и о всех приятелях, и потеря - по нерадению - состояния ей также нипочем. Презрев все обычаи и приличия, соблюдением которых щего­ляла прежде, она готова рабски служить своему же­ланному и валяться где попало, лишь бы поближе к нему - ведь помимо благоговения перед обладателем красоты, она обрела в нем единственного исцелителя величайших страданий".

Полагая степень ознакомления с философией Платону читателя уже вполне достаточной для того, что­бы правильно оценить философский (диалектический) смысл этого поэтического мифа, заметим только, что _из приведенного отрывка вполне ясно, что платони­ческая любовь должна скорее иметь место между двумя мужчинами, учителем и учеником, чем между муж­чиной и женщиной, ибо в первом случае она чище и не может быть извращена другими чувствами.

Таким образом, Красота - есть наиболее живой об­раз Истины; это - божество в самой доступной форме для созерцания. Но что такое Добро? Добро - есть Бог, но Бог рассматриваемый абстрактно. Истина, красота, справедливость всего лишь различные проявления бо­жества, но Добро - есть его сущность. Поэтому Добро не может быть воспринято чувствами; оно познается только размышлением. Как Солнце есть причина зре­ния, а также и причина происхождения предметов зре­ния, точно так и Добро есть причина знания и причина существования всего, что служит предметом знания. И как само Солнце не есть ни зрение, ни предмет зрения, но возвышается над тем и над другим, так и Добро не есть ни знание, ни предмет знания, но выше того и другого; знание и его предмет сами по себе не есть Добро, но являются его неотъемлемой частью.

§9 Этика Платона

До сих пор то, что Платон был последователем Со­крата, доказывалось лишь использованием им метода своего учителя. И, хотя, рассуждения об идеях, воспо­минании, переселении душ, о Боге и тому подобном не заимствованы Платоном непосредственно у Сократа, но они все-таки продукт его метода. Как известно, Сократ занимался главным образом вопросами этического характера, и потому можно ожидать близкого

сходства между учителем и учеником именно в этике. Нравственные воззрения Платона носили скорее логический, нежели этический характер, то есть они являлись выводами из абстрактных логических посы­лок, а не были плодом изучения человеческой приро­ды. Проанализировав частные науки, Платон соеди­нил их в одну науку о Добре; рассмотрев же част­ные добродетели, он свел их к одной добродетели зна­ния. Повсюду в его произведениях слова "добрый" и "истинный" употребляются как синонимы, а доброде­тель отождествляется с наукой. Впрочем, высказыва­ния Платона по вопросам этики, равно как и по про­чим вопросам, носили довольно противоречивый ха­рактер. В одном диалоге ("Тимей") он защищал сво­боду воли, в другом (Типпий Младший") - пропове­довал фатализм. Порок у Платона то зависим, то не зависим от воли; иногда, или, лучше сказать, чаще все­го, он рассматривал порок, как невежество, но иногда, как уже было отмечено, он полагал порок результа­том отчасти невежества, отчасти же невоздержаннос­ти. Добродетель он отождествлял с наукой, но, вместе с тем, у него можно обнаружить высказывания в том смысл, что одно знание не составляет счастья и что добродетели нельзя научиться.

Хотя в произведениях Платона местами довольно обстоятельно говорится о морали, но любая попытка свести все эти разбросанные замечания в одну эти­ческую систему обречена на провал. Не вызывают сомнения только его общие взгляды, согласно кото­рым этика должна быть подчинена диалектике. Из чего многие комментаторы произведений Платона вполне справедливо вывели, "что в основе его (Платона) эти­ки лежит не идея долга и обязанности, но стремление к совершенству".

В этике Платона страсти совершенно устранены. Они рассматриваются лишь как нарушители порядка нравственной экономии человека. Добродетель, с _очки зрения Платона, есть дело Разума, который не только регулирует действия людей, но и направляет _{х в} ту или другую сторону. Но хорошо известно, что _весьма часто люди, "зная, что такое Добро, творят не­правду", "что страсти, не только мешают регулирую­щему влиянию Разума, но положительно торжеству­ют над ним и что нравственность наша слагается из наших нравов и привычек столько же, сколько и из наших убеждений". Шамфор прекрасно заметил, "что философ, устранивший из своей системы страсти, по­хож на химика, который потушил бы свой огонь".

Вообще, этика Платона могла бы пригодиться разве что обитателям иного мира, но не нашего. Политика Платона - это та же этика, но примененная к государ­ству и, соответственно, проникнутая теми же заблуж­дениями. Однако утопическая система государства, предложенная Платоном в "Государстве", приобрела слишком большую известность, чтобы можно было обойти ее молчанием.

"Государство", бесспорно, является наиболее инте­ресным произведением Платона. Прогресс в облас­ти социальных наук оказался настолько медленным по сравнению с развитием естествознания, что мно­гие взгляды Платона, изложенные в данном сочине­нии, до сих пор еще разделяются многими весьма се­рьезными мыслителями, в то время как этические принципы Платона редко, а физические воззрения и вовсе не находят приверженцев.

Слабость человека - вот причина, побуждающая ос­новывать государства. Поскольку человек не может найти удовлетворение в самом себе, то ему прихо­дится жить в обществе себе подобных. Общество это Должно быть подобием самого человека. Все способ­ности, присущие человеку, должны найти надлежащее применение в обществе, но из этого обширного союза умов должен образоваться один ум. Далее, исходя из того, что добродетелями человека являются: 1) муд­рость; 2) сила и мужество; 3) умеренность; 4) спра­ведливость, Платон решил, что государство, соответ­ственно, должно иметь правителей, то есть философов, представителей мудрости; воинов, представителей силы и мужества; ремесленников и граждан, представите­лей умеренности. Справедливость же, по его мнению, есть такое качество, которое должно быть присуще всем классам, ибо оно лежит в основе всякого добро­детельного поступка.

Мудрость и справедливость составляют альфу и омегу политической доктрины Платона: справедли­вость - это мудрость в действии.

Поэтому обязанность правителей должна заключать­ся в составлении таких законов, которые бы самым действенным образом предупреждали всякую неспра­ведливость в государстве. Главная их забота должна состоять в том, чтобы привить гражданам правиль­ные представления о божестве. Все, кто приписывает богам страсти и недостатки людей, должны быть из­гнаны из государства; этим как раз и объясняется и пресловутое изгнание поэтов, о котором было так много толков. Последовательное применение этого закона могло бы вести только к насаждению фанатизма: в таком случае любые измышления правителей долж­ны бы были признаваться государственной религией. Странно, что ученик Сократа оказался защитником подобного закона - ведь именно по такому же закону 'его учитель был осужден на смерть. Изгнание поэтов также мотивируется и другими причинами, помимо создаваемых ими вымыслов о богах, а именно: поэты расслабляют душу изображениями неумеренных стра­стей, они воспроизводят пороки и безумия людей и переходят в своих произведениях границы той умеренности, которая одна только доставляет спокойствие душе. Точно также изгоняются из государства Платона и музыканты, и именно те, музыка которых носит унылый и гармоничный характер. Допускается только дорийская и фригийская музыка, из которых первая отличается характером бурным и воинственным, а вторая - спокойным.

У Платона можно обнаружить и зачатки стоицизма развитие которых легко проследить. Душевное равновесие, в глазах Платона, было идеалом челове­ческого счастья и все, что мешало этому равновесию, беспрекословно им осуждалось. Отсюда - враждеб­ное отношение Платона к поэзии, музыке, а также суп­ружеской любви. Но так как государство не может существовать без детей, то их рождение пришлось все же допустить. Однако, по словам Платона, родительс­кая любовь доходит до безумия: именно ради детей родители становятся непомерно корыстолюбивы и честолюбивы. Не менее безумна и любовь мужей к женам. А так как все это должно приводить к нару­шению доброго порядка, то Платон предлагал ввести общность жен и уничтожить любые родственные от­ношения. Женщин предполагалось выбирать для со­жительства, как плодовитых самок. Женщины круто­го нрава предназначались кротким мужчинам, а муж­чины крутого нрава - кротким женщинам. Но дети должны были принадлежать государству. Их предпо­лагалось вверять попечению государственных корми­лиц, которые должны были заботиться о их первона­чальном воспитании. А поскольку у детей уже в ран­нем возрасте обнаруживаются различные наклоннос­ти, то Платон, также как впоследствии и Сен-Симон, полагал, что каждый юноша, сообразно его наклоннос­тям, должен причисляться к какому-то определенному Классу, к какому именно должно было решать госу­дарство. Несмотря на то, что семейная жизнь приносилась Платоном всецело в жертву общественному благу женщины не освобождались им от общественные обязанностей: они должны были разделять вместе _с мужчинами тяготы войны и вместе с ними возделывать поля. Собака-самка стережет стадо так же, как и самец, почему же и женщина не должна служить ин­тересам государства? Правда, поскольку некоторые женщины обнаруживают склонность к философии, то Платон допускал, они могут вместе с мужчинами сто­ять во главе управления государством. С общностью жен и детей естественно связана и общая собствен­ность. Собственность, по мнению Платона, вносит в социальную жизнь множество беспорядков, порожда­ет преступления и ведет к роскоши, которая едва ли лучше преступления. Поэтому собственность должна быть уничтожена, а государство - стать единственным обладателем богатств.

Таким образом, семья, равно как и личность, долж­ны были всецело поглощаться государством, которое само при этом было какой-то абстракцией. Подобно утопистам новейшего времени, Платон, устранив лю­бые человеческие эмоции, выработал некую абстракт­ную теорию о том, чем должно быть государство, вме­сто того, чтобы создать практичную теорию, которая была бы результатом изучения человеческих нужд и стремлений. Такое представление теоретической фор­мулы, к которой может быть сведено "Государство"Платона, вряд ли способно выставить это произведе­ние в благоприятном свете. Однако значение и инте­рес этого сочинения,«заключаются не столько в техполитических идеях, которые проводятся в нем, сколь­ко в различных второстепенных замечаниях Платона о религии и нравственности.

Можно было бы и долее обсуждать различные сто­роны учения Платона и анализировать его замечатель­ные произведения, но необходимость быть кратким принуждает автора окончить этот несовершенный очерк Философии одного из величайших умов античности. Если автору удалось определить истинное значение Платона в истории человеческого развития, если ему посчастливилось дать читателю верный руководящий критерий, позволяющий ориентироваться в философ­ском лабиринте учения этого знаменитого философа, если, наконец, автор смог дать более верное понятие о Платоне, как о человеке, то его задача может считать­ся исполненной.