Особенности произведений Достоевского 3 страница

Законы, запреты и ограничения, определявшие строй и по­рядок обычной, то есть внекарнавальной, жизни, на время кар­навала отменяются: отменяется прежде всего иерархический строй и все связанные с ним формы страха, благоговения, пие­тета, этикета и т. п., то есть все то, что определяется социаль­но-иерархическим и всяким иным (в том числе и возрастным) неравенством людей. Отменяется всякая дистанция между людьми, и вступает в силу особая карнавальная категория — вольный фамильярный контакт между людьми. Это очень важ­ный момент карнавального мироощущения. Люди, разделенные в жизни непроницаемыми иерархическими барьерами, вступают в вольный фамильярный контакт на карнавальной площади. Этой категорией фамильярного контакта определяется и осо­бый характер организации массовых действ, и вольная карна­вальная жестикуляция, и откровенное карнавальное слово.

В карнавале вырабатывается в конкретно-чувственной, пе­реживаемой в полуреально-полуразыгрываемой форме новый-модус взаимоотношений человека с человеком, противопостав­ляемый всемогущим социально-иерархическим отношениям вне-карнавальной жизни. Поведение, жест и слово человека осво­бождаются из-под власти всякого иерархического положения (сословия, сана, возраста, имущественного состояния), которое всецело определяло их во внекарнавальной жизни, и потому становятся эксцентричными, неуместными с точки зрения логи­ки обычной внекарнавальной жизни. Эксцентричность — это особая категория карнавального мироощущения, органически связанная с категорией фамильярного контакта; она позволяет раскрыться и выразиться — в конкретно-чувственной форме — подспудным сторонам человеческой природы.

С фамильяризацией связана и третья категория карнаваль­ного мироощущения — карнавальные мезальянсы. Вольное фа­мильярное отношение распространяется на все: на все ценности, мысли, явления и вещи. В карнавальные контакты и сочетания

вступает все то, что было замкнуто, разъединено, удалено друг от друга внекарнавальным иерархическим мировоззрением. Карнавал сближает, объединяет, обручает и сочетает священное с профанным, высокое с низким, великое с ничтожным, мудрое с глупым и т. п.

С этим связана и четвертая карнавальная категория — про­фанация: карнавальные кощунства, целая система карнаваль­ных снижений и приземлений, карнавальные непристойности, связанные с производительной силой земли и тела, карнаваль­ные пародии на священные тексты и изречения и т. п.

Все эти карнавальные категории — не отвлеченные мысли о равенстве и свободе, о взаимосвязи всего, о единстве противо­речий и т. п. Нет, это конкретно-чувственные, в форме самой жизни переживаемые и разыгрываемые обрядово-зрелищные «мысли», слагавшиеся и жившие на протяжении тысячелетий в широчайших народных массах европейского человечества. Поэтому они и могли оказать такое огромное формальное, жан-рообразующее влияние на литературу.

Эти карнавальные категории, и прежде всего категория воль­ной фамильяризации человека и мира, на протяжении тысяче­летий транспонировались в литературу, особенно в диалогиче­скую линию развития романной художественной прозы. Фа-мильяризация способствовала разрушению эпической и траги­ческой дистанции и переводу всего изображаемого в зону фа­мильярного контакта, она существенно отражалась на органи­зации сюжета и сюжетных ситуаций, определяла особую фа­мильярность авторской позиции по отношению к героям (не­возможную в высоких жанрах), вносила логику мезальянсов и профанирующих снижений, наконец, оказывала могучее пре­образующее влияние на самый словесный стиль литературы. Все это очень ярко проявляется и в мениппее. К этому мы еще вернемся, но сначала необходимо коснуться некоторых других сторон карнавала, и прежде всего карнавальных действ.

Ведущим карнавальным действом является шутовское увен­чание и последующее развенчание карнавального короля. Этот обряд встречается в той или иной форме во всех празднествах карнавального типа: в наиболее разработанных формах — в са­турналиях, в европейском карнавале и в празднике глупцов (в последнем вместо короля избирались шутовские священники, епископы или папа — в зависимости от ранга церкви); в менее разработанной форме — во всех других празднествах этого ти­па, вплоть до праздничных пирушек с избранием эфемерных ко­ролев и королей праздника.

В основе обрядового действа увенчания и развенчания коро­ля лежит самое ядро карнавального мироощущения — пафос смен и перемен, смерти и обновления. Карнавал — праздник все-уничтожающего и всеобновляющего времени. Так можно выра­зить основную мысль карнавала. Но подчеркиваем еще раз: здесь это не отвлеченная мысль, а живое мироощущение, вы­раженное в переживаемых и разыгрываемых конкретно-чувст­венных формах обрядового действа.

Увенчание — развенчание — двуединый амбивалентный об­ряд, выражающий неизбежность и одновременно зиждитель-ность смены-обновления, веселую относительность всякого строя и порядка, всякой власти и всякого положения (иерархи­ческого). В увенчании уже содержится идея грядущего развен­чания: оно с самого начала амбивалентно. И увенчивается ан­типод настоящего короля — раб или шут, и этим как бы от­крывается и освящается карнавальный мир наизнанку. В обря­де увенчания и все моменты самого церемониала, и символы власти, которые вручаются увенчиваемому, и одежда, в кото­рую он облекается, становятся амбивалентными, приобретают оттенок веселой относительности, становятся почти бутафорски­ми (но это обрядовая бутафория); их символическое значение становится двупланным (как реальные символы власти, то есть во внекарнавальном мире, они однопланны, абсолютны, тяжелы и монолитно-серьезны). Сквозь увенчание с самого начала про­свечивает развенчание. И таковы все карнавальные символы: они всегда включают в себя перспективу отрицания (смерти) или наоборот. Рождение чревато смертью, смерть — новым ро­ждением.

Обряд развенчания как бы завершает увенчание и неотде­лим от него (повторяю: это двуединый обряд). И сквозь него просвечивает новое увенчание. Карнавал торжествует самую смену, самый процесс сменяемости, а не то, что именно сменя­ется. Карнавал, так сказать, функционален, а не субстанциона­лен. Он ничего не абсолютизирует, а провозглашает веселую относительность всего. Церемониал обряда развенчания проти­воположен обряду увенчания; с развенчаемого совлекают его королевские одеяния, снимают венец, отнимают другие симво­лы власти, осмеивают и бьют. Все символические моменты это­го церемониала развенчания получают второй положительный план, это не голое, абсолютное отрицание и уничтожение (аб­солютного отрицания, как и абсолютного утверждения, карна­вал не знает). Более того, именно в обряде развенчания осо­бенно ярко выступал карнавальный пафос смен и обновлений,

образ зиждительной смерти. Поэтому обряд развенчания чаще всего транспонировался в литературу. Но, повторяем, увенча­ние— развенчание неразделимы, они двуедины и переходят друг в друга; при абсолютном разделении полностью утрачива­ется их карнавальный смысл.

Карнавальное действо увенчания — развенчания пронизано, конечно, карнавальными категориями (логикой карнавального мира): вольным фамильярным контактом (это очень резко про­является в развенчании), карнавальными мезальянсами (раб— король), профанацией (игра символами высшей власти) и т. п.

Мы не будем здесь останавливаться на деталях обряда увен­чания— развенчания (хотя они очень интересны) и на различ­ных вариациях его по эпохам и разным празднествам карна­вального типа. Не будем также анализировать и различные по­бочные обряды карнавала, такие, например, как переодевания, то есть карнавальные смены одежд, жизненных положений и су­деб, карнавальные мистификации, бескровные карнавальные войны, словесные агоны — перебранки, обмен подарками (изоби­лие как момент карнавальной утопии) и др. Все эти обряды также транспонировались в литературу, придавая символиче­скую глубину и амбивалентность соответствующим сюжетам и сюжетным положениям или веселую относительность и карна­вальную легкость и быстроту смен.

Но, конечно, исключительно большое влияние на литера­турно-художественное мышление имел обряд увенчания — раз­венчания. Он определил особый развенчивающий тип построе­ния художественных образов и целых произведений, причем раз­венчание здесь было существенно амбивалентным и двуплан­ным. Если же карнавальная амбивалентность угасала в образах развенчания, то они вырождались в чисто отрицательное разо­блачение морального или социально-политического характера, становились однопланными, утрачивали свой художественный характер, превращаясь в голую публицистику.

Необходимо еще особо коснуться амбивалентной природы карнавальных образов. Все образы карнавала двуедины, они объединяют в себе оба полюса смены и кризиса: рождение и смерть (образ беременной смерти), благословение и проклятие (благословляющие карнавальные проклятия с одновременным пожеланием смерти и возрождения), хвалу и брань, юность и старость, верх и низ, лицо и зад, глупость и мудрость. Очень характерны для карнавального мышления парные образы, по­добранные по контрасту (высокий — низкий, толстый — тонкий и т. п.) и по сходству (двойники — близнецы). Характерно и

использование вещей наоборот: надевание одежды наизнанку (или навыворот), штанов на голову, посуды вместо головных уборов, употребление домашней утвари как оружия и т. п. Это — особое проявление карнавальной категории эксцентрич­ности, нарушения обычного и общепринятого, жизнь, выведен­ная из своей обычной колеи.

Глубоко амбивалентен образ огня в карнавале. Это огонь, одновременно и уничтожающий и обновляющий мир. На евро­пейских карнавалах всегда почти фигурировало особое соору­жение (обычно повозка со всевозможным карнавальным барах­лом), называвшееся «адом», в конце карнавала этот «ад» тор­жественно сжигался (иногда карнавальный «ад» амбивалентно сочетался с рогом изобилия). Характерен обряд «moccoli» рим­ского карнавала: каждый участник карнавала нес зажженную свечу («огарок»), причем каждый старался погасить свечу дру­гого с криком «Sia ammazzato!» («Смерть тебе!»). В своем зна­менитом описании римского карнавала (в «Итальянском путе­шествии») Гете, пытающийся раскрыть за карнавальными об­разами их глубинный смысл, приводит глубоко символическую оценку: во время «moccoli» мальчик гасит свечу своего отца с веселым карнавальным криком «Sia ammazzato il Signore Padre» (то есть «Смерть тебе, синьор отец!»).

Глубоко амбивалентен и самый карнавальный смех. Гене­тически он связан с древнейшими формами ритуального смеха. Ритуальный смех был направлен на высшее: срамословили и осмеивали солнце (высшего бога), других богов, высшую зем­ную власть, чтобы заставить их обновиться. Все формы риту­ального смеха были связаны со смертью и возрождением, с про­изводительным актом, с символами производительной силы. Ритуальный смех реагировал на кризисы в жизни солнца (солн­цевороты), кризисы в жизни божества, в жизни мира и челове­ка (похоронный смех). В нем сливалось осмеяние с ликова­нием.

Эта древнейшая ритуальная направленность смеха на выс­шее (божество и власть) определила привилегии смеха в ан­тичности и средние века. В форме смеха разрешалось многое, недопустимое в форме серьезности. В средние века под при­крытием узаконенной вольности смеха была возможна «parodia sacra», то есть пародия на священные тексты и обряды.

Карнавальный смех также направлен на высшее — на смену властей и правд, смену миропорядков. Смех охватывает оба полюса смены, относится к самому процессу смены, к самому

кризису. В акте карнавального смеха сочетаются смерть и воз­рождение, отрицание (насмешка) и утверждение (ликующий смех). Это глубоко миросозерцательный и универсальный смех. Такова специфика амбивалентного карнавального смеха.

Коснемся в связи со смехом еще одного вопроса — карна­вальной природы пародии. Пародия, как мы уже отмечали, не­отъемлемый элемент «Менипповой сатиры» и вообще всех кар-навализованных жанров. Чистым жанром (эпопее, трагедии) пародия органически чужда, карнавализованным же жанрам она, напротив, органически присуща. В античности пародия была неразрывно связана с карнавальным мироощущением. Па­родирование— это создание развенчивающего двойника, это тот же «мир наизнанку». Поэтому пародия амбивалентна. Ан­тичность, в сущности, пародировала все: сатирова драма, на­пример, была первоначально пародийным смеховым аспектом предшествующей ей трагической трилогии. Пародия не была здесь, конечно, голым отрицанием пародируемого. Все имеет свою пародию, то есть свой смеховой аспект, ибо все возрожда­ется и обновляется через смерть. В Риме пародия была обяза­тельным моментом как похоронного, так и триумфального сме­ха (и тот и другой были, конечно, обрядами карнавального ти­па). В карнавале пародирование применялось очень широко и имело разнообразные формы и степени: разные образы (на­пример, карнавальные пары разного рода) по-разному и под разными углами зрения пародировали друг друга, это была как бы целая система кривых зеркал — удлиняющих, уменьшающих, искривляющих в разных направлениях и в разной степени.

Пародирующие двойники стали довольно частым явлением и карнавализованной литературы. Особенно ярко это выражено у Достоевского —почти каждый из ведущих героев его романов имеет по нескольку двойников, по-разному его пародирующих: для Раскольникова — Свидригайлов, Лужин, Лебезятников, для Ставрогина —Петр Верховенский, Шатов, Кириллов, для Ива­на Карамазова — Смердяков, черт, Ракитин. В каждом из них (то есть из двойников) герой умирает (то есть отрицается), чтобы обновиться (то есть очиститься и подняться над самим собою).

В узкоформальной литературной пародии нового времени связь с карнавальным мироощущением почти вовсе порывается. Но в пародиях эпохи Возрождения (у Эразма, Рабле и других) карнавальный огонь еще пылал: пародия была амбивалентной и ощущала свою связь со смертью — обновлением. Поэтому в лоне пародии и мог зародиться один из величайших и одно-

22 Заказ № 43

временно карнавальнейших романов мировой литературы — «Дон-Кихот» Сервантеса. Достоевский так оценивал этот ро­ман: «Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить чело­век, и если б кончилась земля и спросили там, где-нибудь лю­дей: „Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней за­ключили?"— то человек мог бы молча подать Дон-Кихота: „Вот мое заключение о жизни, можете ли вы за него судить меня?"».

Характерно, что эту свою оценку «Дон-Кихота» Достоевский строит в форме типичного «диалога на пороге».

В заключение нашего анализа карнавала (под углом зрения карнавализации литературы) несколько слов о карнавальной площади.

Основной ареной карнавальных действ служила площадь с прилегающими к ней улицами. Правда, карнавал уходил и в дома, он был ограничен, в сущности, только во времени, а не в пространстве; он не знает сценической площадки и рампы. Но центральной ареной могла быть только площадь, ибо карна­вал по идее своей всенароден и универсален, к фамильярному контакту должны быть причастны все. Площадь была символом всенародности. Карнавальная площадь — площадь карнаваль­ных действ — приобрела дополнительный символический отте­нок, расширяющий и углубляющий ее. В карнавализованной литературе площадь, как место сюжетного действия, становится двуплановой и амбивалентной: сквозь реальную площадь как бы просвечивает карнавальная площадь вольного фамильярного контакта и всенародных увенчаний — развенчаний. И другие ме­ста действия (конечно, сюжетно и реально мотивированные), если только они могут быть местом встречи и контакта разно­родных людей, — улицы, таверны, дороги, бани, палубы кораб­лей и т. п. — получают дополнительное карнавально-площадное осмысление (при всей натуралистичности их изображения, уни­версальная карнавальная символика не боится никакого нату­рализма).

Празднества карнавального типа занимали огромное место в жизни широчайших народных масс античности — в греческой и особенно римской, где центральным (но не единственным) празднеством карнавального типа были сатурналии. Не мень­шее (а может быть и еще большее) значение имели эти празд­нества и в средневековой Европе, и в эпоху Возрождения, при­чем здесь они были отчасти и непосредственным живым про­должением римских сатурналий. В области народной карна-

вальной культуры между античностью и средневековьем не было никакого перерыва традиции. Празднества карнавального типа во все эпохи их развития оказывали огромное, до сих пор недостаточно еще оцененное и изученное влияние на развитие всей культуры, в том числе и литературы, некоторые жанры и направления которой подвергались особенно могучей карна-еализации. В античную эпоху особенно сильной карнавализации подвергалась древняя аттическая комедия и вся область серь-«зно-смехового. В Риме все разновидности сатиры и эпиграммы даже организационно были связаны с сатурналиями, писались для сатурналий или, во всяком случае, создавались под при­крытием узаконенных карнавальных вольностей этого праздни­ка (например, все творчество Марциала непосредственно свя­зано с сатурналиями).

В средние века обширнейшая смеховая и пародийная ли­тература на народных языках и на латыни так или иначе бы­ла связана с празднествами карнавального типа — с собствен­но карнавалом, с «праздником дураков», с вольным «пасхаль­ным смехом» (risus paschalis) и др. В средние века, в сущности, почти каждый церковный праздник имел свою народно-площадную карнавальную сторону (особенно такие, как праздник тела господня). Многие национальные празднества, вроде боя быков например, носили ярко выраженный карна­вальный характер. Карнавальная атмосфера господствовала в ярмарочные дни, в праздник сбора винограда, в дни постано­вок мираклей, мистерий, сотй и т. п.; вся театрально-зрелищная жизнь средневековья носила карнавальный характер. Большие города позднего средневековья (такие, как Рим, Неаполь, Вене­ция, Париж, Лион, Нюрнберг, Кёльн и др.) жили полной карна­вальной жизнью в общей сложности около трех месяцев в году (иногда и больше). Можно сказать (с известными оговорками, конечно), что человек средневековья жил как бы двумя жизня­ми: одной — официальной, монолитно серьезной и хмурой, под­чиненной строгому иерархическому порядку, полной страха, дог­матизма, благоговения и пиетета, и другой — карнавально-пло-щадной, вольной, полной амбивалентного смеха, кощунств, про­фанации всего священного, снижений и непристойностей, фа­мильярного контакта со всеми и со всем. И обе эти жизни были узаконены, но разделены строгими временными границами.

Не учитывая чередования и взаимного отстранения этих двух систем жизни и мышления (официальной и карнавальной), нель­зя правильно понять своеобразие культурного сознания средне-Еекового человека, нельзя разобраться и во многих явлениях

средневековой литературы, таких, например, как «parodia sacra».^;

В эту эпоху происходила и карнавализация речевой жизни европейских народов: целые слои языка — так называемая фа­мильярно-площадная речь — были пронизаны карнавальным мироощущением; создавался и огромный фонд вольной карна­вальной жестикуляции. Фамильярная речь всех европейских на­родов, в особенности бранная и насмешливая, еще и до наших дней полна карнавальных реликтов; карнавальной символики полна и современная бранно-насмешливая жестикуляция.

В эпоху Возрождения карнавальная стихия, можно сказать, снесла многие барьеры и вторглась во многие области офици­альной жизни и мировоззрения. И прежде всего она овладела почти всеми жанрами большой литературы и существенно пре­образовала их. Произошла очень глубокая и почти сплошная карнавализация всей художественной литературы. Карнаваль­ное мироощущение с его категориями, карнавальный смех, символика карнавальных действ увенчаний — развенчаний, смен и переодеваний, карнавальная амбивалентность и все оттенки вольного карнавального слова — фамильярного, цинически-от­кровенного, эксцентрического, хвалебно-бранного и т. п. — глу­боко проникли почти во все жанры художественной литературы. На основе карнавального мироощущения складываются и слож­ные формы ренессансного мировоззрения. Сквозь призму кар­навального мироощущения в известной мере преломляется и ан­тичность, освояемая гуманистами эпохи. Возрождение — это вершина карнавальной жизни.² Дальше начинается спуск.

Начиная с XVII века народно-карнавальная жизнь идет на убыль: она почти утрачивает свою всенародность, удельный вес ее в жизни людей резко уменьшается, ее формы обедняются, мельчают и упрощаются. Еще с эпохи Возрождения начинает развиваться придворно-праздничная маскарадная культура, вобравшая в себя целый ряд карнавальных форм и символов (преимущественно внешне декоративного характера). Далее на­чинает развиваться более широкая (уже не придворная) линия празднеств и увеселений, которую можно назвать маскарадной

¹ Две жизни — официальная и карнавальная — существовали и в антич­
ном мире, но там между ними никогда не было такого резкого разрыва
(особенно в Греции).

² Народно-карнавальной культуре средневековья и Возрождения (и от­
части античности) посвящена моя книга «Творчество Франсуа Рабле и
народная культура средневековья и Ренессанса» (М.: Художественная лите­
ратура, 1965). Там дается и специальная библиография вопроса.

линией; она сохранила в себе кое-какие вольности и далекие отблески карнавального мироощущения. Многие карнавальные формы оторвались от своей народной основы и ушли с площа­ди в эту камерную маскарадную линию, существующую и по­ныне. Многие древние формы карнавала сохранились и продол­жают жить и обновляться в площадной балаганной комике, а также и в цирке. Сохраняются некоторые элементы карнавала и в театрально-зрелищной жизни нового времени. Характерно, что даже «актерский мирок» сохранил в себе кое-что от карна­вальных вольностей, карнавального мироощущения и карна­вального обаяния; это очень хорошо раскрыл Гете в «Годах учения Вильгельма Мейстера», а для нашего времени Немиро­вич-Данченко в своих воспоминаниях. Кое-что от карнавальной атмосферы сохранялось при некоторых условиях и в так назы­ваемой богеме, но здесь в большинстве случаев мы имеем дело с деградацией и опошлением карнавального мироощущения (ведь здесь нет уже ни грана от карнавального духа всенарод­ности).

Наряду с этими более поздними ответвлениями от основного карнавального ствола, истощившими этот ствол, продолжали и продолжают существовать и площадной карнавал в собствен­ном смысле и другие празднества карнавального типа, но они утратили свое былое значение и былое богатство форм и сим­волов.

В результате всего этого произошло измельчание и распыле­ние карнавала и карнавального мироощущения, утрата им под­линной площадной всенародности. Поэтому изменился и харак­тер карнавализации литературы. До второй половины XVII века люди были непосредственно причастны. к карнавальным дейст­вам и карнавальному мирощущению, они еще жили в карна­вале, то есть карнавал был одной из форм самой жизни. Поэто­му карнавализация носила непосредственный характер (ведь некоторые жанры даже прямо обслуживали карнавал). Источ­ником карнавализации был сам карнавал. Кроме того, карна­вализация имела жанрообразующее значение, то есть определя- ', ла не только содержание, но и самые жанровые основы про- \ изведения. Со второй половины XVII века карнавал почти пол-, ностью перестает быть непосредственным источником карнава-gf лизации, уступая свое место влиянию уже ранее карнавализо-ванной литературы; таким образом, карнавализация становится чисто литературной традицией. Так, уже у Сореля и Скаррона мы наблюдаем наряду с непосредственным влиянием карнавала сильное воздействие карнавализованной литературы Возрожде-

ния (главным образом, Рабле и Сервантеса), и это последнее влияние преобладает. Карнавализация, следовательно, уже ста­новится литературно-жанровой традицией. Карнавальные эле­менты в этой литературе, уже оторванной от непосредственного источника — карнавала, несколько видоизменяются и переос­мысливаются.

Конечно, и карнавал в собственном смысле, и другие празд­нества карнавального типа (бой быков, например), и маска­радная линия, и балаганная комика, и другие формы карна­вального фольклора продолжают оказывать некоторое непо­средственное влияние на литературу и до наших дней. Но это влияние в большинстве случаев ограничивается содержанием произведений и не задевает их жанровой основы, то есть лише­но жанрообразующей силы.

Теперь мы можем вернуться к карнавализации жанров в об­ласти серьезно-смехового, уже самое название которой звучит по-карнавальному амбивалентно.

Карнавальная основа «сократического диалога», несмотря на его очень усложненную литературную форму и философскую глубину, не вызывает никаких сомнений. Народно-карнавальные «прения» смерти и жизни, мрака и света, зимы и лета и т. п., прения, проникнутые пафосом смен и веселой относительности, не позволяющим мысли остановиться и застыть в односторон­ней серьезности, дурной определенности и однозначности, легли в основу первоначального ядра этого жанра. Этим «сократиче­ский диалог» отличен как от чисто риторического диалога, так и от диалога трагического, но карнавальная основа сближает его в некоторых отношениях с агонами древней аттической ко­медии и с мимами Софрона (были даже сделаны попытки вос­становления мимов Софрона по некоторым платоновским диало­гам). Самое сократическое открытие диалогической природы мысли и истины предполагает карнавальную фамильяризацию отношений между вступившими в диалог людьми, отмену вся­ческих дистанций между ними; более того, предполагает фа­мильяризацию отношений к самому предмету мысли, как бы он ни был высок и важен, и к самой истине. Некоторые диалоги у Платона построены по типу карнавального увенчания — раз­венчания. Для «сократического диалога» характерны вольные мезальянсы мыслей и образов. «Сократическая ирония» — это редуцированный карнавальный смех.

Амбивалентный характер — сочетание красоты с безобрази­ем— носит и образ Сократа (см. его характеристику Алкивиа-дом в платоновском «Пире»), в духе карнавальных снижений построены и самохарактеристики Сократа как «сводника» и «повивальной бабки». И самая личная жизнь Сократа была окружена карнавальными легендами (например, о его взаимо­отношениях с женой Ксантиппой). Карнавальные легенды во­обще глубоко отличны от героизующих эпических преданий: они снижают и приземляют героя, фамильяризуют, приближают и очеловечивают его; амбивалентный карнавальный смех сжи­гает все ходульное и закостеневшее, но вовсе не уничтожает подлинно героического ядра образа. Следует сказать, что и ро­манные образы героев (Гаргантюа, Уленшпигель, Дон-Кихот, Фауст, Симплициссимус и другие) складывались в атмосфере карнавальных легенд.

Карнавальная природа мениппеи проявляется еще более четко. Карнавализацией проникнуты и ее внешние слои и ее глубинное ядро. Некоторые минеппеи прямо изображают празд­нества карнавального типа (например, у Варрона в двух сати­рах изображались римские празднества; в тщной из мениппеи Юлиана Отступника изображалось празднование сатурналий на Олимпе). Это еще чисто внешняя (так сказать, тематическая) связь, но и она характерна. Более существенна карнавальная трактовка трех планов мениппеи: Олимпа, преисподней и земли. Изображение Олимпа носит явно карнавальный характер: воль­ная фамильяризация, скандалы и эксцентричности, увенчание — развенчание характерны для Олимпа мениппеи. Олимп как бы превращается в карнавальную площадь (см., например, «Зевс трагический» Лукиана). Иногда олимпийские сцены даются в плане карнавальных снижений и приземлений (у того же Лу­киана). Еще более интересна последовательная карнавализация преисподней. Преисподняя уравнивает представителей всех зем­ных положений, в ней на равных правах сходятся и вступают в фамильярный контакт император и раб, богач и нищий и т. п.; смерть развенчивает всех увенчанных в жизни. Часто при изо­бражении преисподней применялась карнавальная логика «мира наоборот»: император в преисподней становится рабом, раб — императором и т. п. Карнавализованная преисподняя мениппеи определила средневековую традицию изображений веселого ада, нашедшую свое завершение у Рабле. Для этой средневе­ковой традиции характерно нарочитое смешение античной пре­исподней с христианским адом. В мистериях ад и черти,(в «дьяблериях») тоже последовательно карнавализованы.