Глава восьмая. КАНДАЛЬНИКИ

Жан Вальжан был несчастней Козетты. Юность даже в горести сохраняет всебе свет. В иные минуты Жан Вальжан горевал так сильно, что, казалось,превращался в ребенка. Страданию свойственно пробуждать во взрослом человекечто-то детское. Им владело непреодолимое чувство; ему казалось, что Козеттаускользает от него. И в нем родилось желание бороться, удержать ее, вызватьу нее восхищение чем-нибудь внешним и блестящим. Эти мысли, как мы ужеговорили, ребяческие и в то же время старческие, в силу их наивности, навелиего на другие: он поверил, и не без основания, в действие мишуры навоображение молодых девушек. Как-то он увидел на улице проезжавшего верхомгенерала в полной парадной форме, - то был граф Кутар, комендант Парижа. Онпозавидовал этому раззолоченному человеку, подумав, какое было бы счастьенадеть такой мундир, представлявший собой нечто неотразимое; если бы Козеттаувидела его в нем, она была бы ослеплена, и если бы он под руку с ней прошелмимо ворот Тюильри, а караул отдал бы ему честь, этого было бы довольно,чтобы у Козетты пропало желание заглядываться на молодых людей. А тут еще неожиданное потрясение! В уединенной жизни, какую они вели с тех пор, как переехали на улицуПлюме, у них появилась новая привычка. Время от времени они отправлялисьпосмотреть на восход солнца, - тихая отрада тех, кто вступает в жизнь, итех, кто уходит из нее! Утренняя прогулка для любящего одиночество - все равно, что ночнаяпрогулка, с тем лишь преимуществом, что утром природа веселее. Улицыпустынны, поют птицы. Козетта, сама точно птичка, охотно вставала рано. Этиутренние путешествия подготовлялись накануне. Он предлагал, она соглашалась.Устраивалось нечто вроде заговора, выходили еще до рассвета - то были еескромные утехи. Такие невинные чудачества нравятся юности. Как известно, у Жана Вальжана была склонность отправляться в местности,мало посещаемые, в уединенные уголки, в заброшенные места. В те временавблизи парижских застав тянулись унылые, почти сливавшиеся с городом поля,на которых летом росла тощая пшеница и которые осенью, после сбора урожая,казались не скошенными, а выщипанными. Жан Вальжан отдавал им предпочтение.Козетта там не скучала. Для него это было уединение, для нее - свобода. Тамона опять превращалась в маленькую девочку, могла бегать и почти веселиться,снимала шляпку, клала ее на колени Жану Вальжану и рвала цветы. Онарассматривала бабочек на цветах, но не ловила их; вместе с любовью рождаютсядоброта и мягкость: девушка, живущая хрупкой и трепетной мечтой, жалееткрылышко бабочки. Она плела венки из маков, надевала их на голову, и алыецветы, пронизанные и насыщенные солнцем, пылавшие, как пламя, венчалиогненной короной ее свежее розовое личико. Даже после того, как их жизнь омрачилась, они сохранили обычай утреннихпрогулок. Однажды, октябрьским утром, соблазненные безмятежной ясностью осени1831 года, они вышли из дому и к тому времени, когда начало светать,оказались возле Менской заставы. Была не заря, а рассвет - восхитительный исуровый час. Мерцавшие в бледной и глубокой лазури созвездия, совсем чернаяземля, побелевшее небо, вздрагивающие стебельки, таинственное трепетаниесумерек. Жаворонок, словно затерявшийся среди звезд, пел где-то на огромнойвысоте, и казалось, будто этот гимн бесконечно малого бесконечно великомуумиротворяет беспредельность. На востоке церковь Валь-де-Грас вырисовываласьтемной громадой на чистом, стального цвета горизонте; ослепительная Венеравосходила за ее куполом, словно душа, ускользающая из мрачной темницы. Всюду были мир и тишина; на дороге ни души; кое-где в низинах едваразличимые фигуры рабочих, шедших на работу. Жан Вальжан уселся в боковой аллейке на бревнах, сваленных у воротдровяного склада. Он сидел лицом к дороге, спиной к свету; он забыл овосходившем солнце; им овладело то глубокое раздумье, которое поглощает всемысли, делает невидящим взгляд и словно заключает человека в четырех стенах.Есть мысли, которые можно было бы назвать вертикальными, - они заводят втакую глубь, что требуется время для того, чтобы вернуться на землю. ЖанВальжан погрузился в одно из таких размышлений. Он думал о Козетте, овозможном счастье, если бы ничто не вставало между ними, о свете, которыеона наполняла его жизнь, о том свете, которым дышала его душа. Он был почтисчастлив, отдавшись этой мечте. Козетта, стоя возле него, смотрела нарозовеющие облака. Вдруг она воскликнула: - Отец! Оттуда кто-то едет. Жан Вальжан поднял голову. Она была права. Дорога, ведущая к прежней Менской заставе, как известно, составляетпродолжение Севрской улицы, и ее перерезает под прямым углом бульвар. Уповорота с бульвара на дорогу, в том месте, где они пересекаются, слышалсятрудно объяснимый в такое время шум и виднелась неясная громоздкая масса.Что-то бесформенное, появившееся со стороны бульвара, выбиралось на дорогу. Все это вырастало и спокойно двигалось вперед, и в то же время это былочто-то вздыбленное и колышущееся; это походило на повозку, но нельзя былопонять, с каким она грузом. Смутно были видны лошади, колеса, слышалиськрики, хлопали бичи. Постепенно очертания этой массы обрисовывались, хотяеще тонули во мгле. Действительно, то была повозка, свернувшая с бульвара надорогу и направлявшаяся к заставе, у которой сидел Жан Вальжан; другая такаяже повозка следовала за ней, потом третья, четвертая; семь телег появилисьодна за другой, голова каждой лошади упиралась в задок ехавшей впередиповозки. Какие-то силуэты шевелились на этих телегах, поблескивало всумерках что-то похожее на обнаженные шашки, слышался лязг, напоминавшийзвон цепей, голоса звучали громче, все это двигалось вперед и было таким жестрашным, как то, что возникает лишь в пещере сновидений. Приближаясь, все приняло определенную форму и выступило из-за деревьевс призрачностью видения; вся эта масса словно побелела; мало-помалуразгоравшийся день заливал тусклым брезжущим светом это скопище,одновременно потустороннее и живое, головы силуэтов превратились в лицамертвецов. А было это вот что. По дороге цепочкой тянулись семь повозок. Первые шесть имели особоеустройство. Они походили на дроги бочаров; то было нечто вроде длинныхлестниц, положенных на два колеса и переходивших на переднем конце воглобли. Каждые дроги или, вернее, каждую лестницу тащили четыре лошади,запряженные цугом. Лестницы были усеяны странными гроздьями людей. Прислабом свете дня различить этих людей было еще невозможно, но их присутствиеугадывалось. По двадцать четыре человека на каждой повозке, по двенадцати скаждой стороны, спиной друг к другу, лицом к прохожим, со свесившимися внизногами, - так эти люди совершали свой путь. За спинами у них что-топозвякивало: то была цепь; на шеях что-то поблескивало: то были железныеошейники. У каждого отдельный ошейник, но цепь общая; таким образом этидвадцать четыре человека, если бы им пришлось спуститься с дрог и пойти,неминуемо составили бы единое членистоногое существо, с цепью вместопозвоночника, извивающееся по земле почти так же, как сороконожка. Напередке и на задке каждой повозки стояло два человека с ружьями; каждыйпридерживал ногами конец цепи. Ошейники были квадратные. Седьмая повозка,четырехколесная поместительная фура с дощатыми стенками, но без верха, былазапряжена шестью лошадьми; в ней гремела куча железных котелков, чугунов,жаровен и цепей, и лежали, вытянувшись во весь рост, связанные люди, с видубольные. Эта фура, сквозная со всех сторон, была снабжена разбитымирешетками, которые казались отслужившими свой срок орудиями старинногопозорного наказания. Повозки держались середины дороги. С обеих сторон шли в два рядагнусного вида конвойные в складывающихся треуголках, как у солдатДиректории, грязные, рваные, омерзительные, наряженные в серо-голубые иизодранные в клочья мундиры инвалидов и панталоны факельщиков, с краснымиэполетами, желтыми перевязями, с тесаками, ружьями и палками, - настоящиеобозные солдаты. В этих сбирах приниженность попрошаек сочеталась свластностью палачей. Тот, кто, по видимому, был их начальником, держал вруке бич почтаря. Эти подробности, стушеванные сумерками, все яснеевырисовывались в свете наступавшего дня. В голове и в хвосте шествияторжественно выступали конные жандармы, с саблями наголо. Процессия была такой длинной, что, когда первая повозка достиглазаставы, последняя только еще съезжала с бульвара. По обеим сторонам дороги теснилась толпа зрителей, появившаясянеизвестно откуда и собравшаяся в мгновение ока, как это часто бывает вПариже. В ближних улочках слышались голоса людей, окликающих друг друга, истук сабо огородников, бежавших взглянуть на зрелище. Скученные на дрогах люди молча переносили тряску. Они посинели отутреннего холода. Все были в холщовых штанах и в деревянных башмаках на босуногу. А в остальном их одежда являла собой причуды нищеты. Она былаотвратительно несуразна; нет ничего более мрачного, чем шутовское рубище.Шляпы с проломанным дном, клеенчатые фуражки, ужасные шерстяные колпаки и,рядом с блузой, черный фрак с продранными локтями; на некоторых были женскиешляпы, на других - плетушки; виднелись волосатые груди; сквозь прорехи водежде можно было различить татуировку: храмы любви, пылающие сердца, амуры,а рядом лишаи и нездоровые красные пятна. Двое или трое привязали кперекладинам дрог свисавший наподобие стремени соломенный жгут, которыйслужил опорой их ногам. Один из них держал в руке нечто похожее на черныйкамень и, поднося его ко рту, казалось, вгрызался в него: это был хлеб.Глаза у всех были сухие, потухшие или светившиеся недобрым светом. Конвойныеругались; люди в цепях не издавали ни звука; время от времени слышался ударпалкой по голове или по спине; некоторые зевали; их лохмотья внушали ужас;ноги болтались, плечи колыхались; головы сталкивались, цепи звенели, глазадико сверкали, руки сжимались в кулаки или неподвижно висели, как умертвецов; позади обоза заливались смехом ребятишки. Эта вереница повозок, какова она ни была, наводила на мрачные мысли.Можно было ожидать что не сегодня-завтра разразится ливень, потом еще иеще, что рваная одежонка промокнет насквозь, что, вымокнув, эти люди необсохнут, озябнув, не согреются, что их мокрые холщовые штаны прилипнут ктелу, в башмаки нальется вода, что удары бича не помешают их зубам стучать,цепь по-прежнему будет держать их за шею, ноги по-прежнему будут висеть; инельзя было не содрогнуться, глядя на этих людей, связанных, беспомощных,под холодными осенними тучами и, подобно деревьям и камням, отданных на волюдождя, студеного ветра, всех неистовств непогоды. Палочные удары не миновали даже связанных веревками больных, неподвижнолежавших на седьмой телеге, точно мешки с мусором. Внезапно взошло солнце; с востока брызнул огромный луч и как будтовоспламенил все эти страшные головы. Языки развязались, полился бурный потокнасмешек, проклятий и песенок. Широкая горизонтальная струя света разрезаланадвое всю эту вереницу повозок, озарив головы и туловища, оставив ноги иколеса в темноте. На лицах проступили мысли; это мгновение было ужасно - тодемоны глянули из-под упавших масок, то обнажили себя свирепые души. Дажеосвещенное, это сборище оставалось темным. Некоторые, развеселившись,вставили в рот трубочки от перьев и выдували на толпу насекомых, стараясьпопасть в женщин. Заря, наводя черные тени, подчеркивала жалкие профили; всебыли изуродованы нищетой; это было настолько чудовищно, что, казалось,солнечный свет потускнел, превратившись в мерцающий отблеск молнии. Повозка,открывавшая поезд, затянула во всю мочь и загнусавила с дикой игривостьюпопурри из пользовавшейся в то время известностью Весталки Дезожье; деревьяуныло шелестели листьями; в боковой аллее буржуа слушали с идиотскимблаженством эти шуточки, исполняемые призраками. В этой процессии, как в первозданном хаосе, смешались все человеческиебедствия. Там можно было увидеть лицевой угол всех животных; там былистарики, юноши, голые черепа, седые бороды, чудовищная циничность, угрюмаяпокорность, дикие оскалы, нелепые позы, свиные рыла под фуражками, подобиядевичьих головок с выпущенными на виски завитками, детские и потому страшныелица, тощие лики скелетов, которым не хватало только смерти. На первойтелеге сидел негр, в прошлом, быть может, невольник, который мог сравнитьсвои прежние цепи с настоящими. Страшный уравнитель низов, позор, тронул вселица; на этой ступени падения, в последних глубинах общественного дна,испытали они последнее свое превращение: невежество, перешедшее в тупость, иразумение, перешедшее в отчаяние. Тут не из кого было выбирать: эти людипредставляли собой как бы самые сливки грязи. Было ясно, что случайныйраспорядитель гнусной процессии не распределял их по группам. Эти существабыли связаны и соединены наудачу, вероятно, по произволу алфавита, и, какпопало, погружены на повозки. Однако ужасы, собранные вместе, в конце концоввыявляют свою равнодействующую; всякое объединение несчастных дает некийитог; каждая цепь имела общую душу, каждая телега - свое лицо. Рядом с той,которая пела, была другая, на которой вопили; на третьей выпрашивалимилостыню; на одной скрежетали зубами; на следующей стращали прохожих; нашестой богохульствовали; последняя была нема, как могила. Данте решил бы,что он видит семь кругов ада в движении. Это был зловещий марш осужденных к месту наказания, но совершался он нена ужасной огненной колеснице Апокалипсиса, а, что еще страшнее, на позорныхтюремных повозках. Один из конвойных, державший палку с крючком на конце, время от времениобнаруживал намерение поворошить ею эту кучу человеческого отребья. Какая-тостаруха в толпе показывала на них пальцем мальчику лет пяти и приговаривала:"Это тебе урок, негодник!" Пение и брань все усиливались; наконец тот, кто казался командиромохраны, щелкнул бичом, и по этому знаку ужасающие палочные удары, глухие ислепые, подобно граду, обрушились на семь повозок; люди рычали, бесновались,и это удвоило веселье уличных мальчишек, налетевших на этот гнойник, подобнорою мух. Взгляд Жана Вальжана стал страшен. То были уже не глаза; то былонепроницаемое стекло, заменяющее зрачок у некоторых несчастных, неотражающее действительности, но словно горящее отсветами ужасов и катастроф.Он не замечал открывшегося перед ним зрелища; его взору предстало страшноевидение. Он хотел встать, бежать, исчезнуть, - и не мог двинуть пальцем.Иногда увиденное овладевает вами и как бы вцепляется в вас. Он застыл,пригвожденный к месту, окаменевший, остолбенелый, спрашивая себя вневыразимой смутной тревоге, что означает это зловещее преследование, откудавзялось это скопище демонов, обратившееся против него. Внезапно он поднялруку ко лбу, - обычное движение, тех, к кому внезапно возвращается память, -он вспомнил, что таков был постоянный маршрут, что сюда обычно сворачивали,чтобы избежать встречи с королем, всегда возможной по дороге в Фонтенебло, ичто тридцать пять лет тому назад он сам проезжал через эту заставу. Козетта была испугана по-другому, но не меньше. Она ничего не понимала;у нее перехватило дыхание; то, что она видела, казалось ей невозможным.Наконец она воскликнула: - Отец! Что такое в этих повозках? Жан Вальжан ответил: - Каторжники. - Куда же они едут? - На каторгу. В это время палочные удары посыпались особенно щедро и часто, к нимприбавились удары саблей плашмя, - то было какое-то неистовство бичей ипалок; каторжники скорчились, наказание привело их в состояниеотвратительной покорности, все замолчали, бросая по сторонам взглядызатравленных волков. Козетта дрожала с головы до ног. - Отец! И все это - люди? - снова спросила она. - Некоторые из них, - ответил несчастный. Это был этап, выступивший до рассвета из Бисетра и направлявшийся подороге в Мен, чтобы обогнуть Фонтенебло, где тогда пребывал король. Этотобъезд должен был продлить ужасный путь на три или четыре дня, но, чтобыуберечь августейшую особу от неприятного зрелища, можно, разумеется,продолжить пытку. Жан Вальжан вернулся домой совершенно подавленный. Такая встречаравносильна удару; она оставляет по себе грозную память. Однако Жан Вальжан, возвратившись с Козеттой на Вавилонскую улицу, незаметил, чтобы она задавала еще вопросы по поводу того, что им довелосьувидеть; возможно, он был слишком погружен в себя и угнетен, чтобывоспринять ее слова и ответить на них. Только вечером, когда Козетта уходиласпать, он услышал, как она вполголоса, словно разговаривая сама с собой,сказала: - О господи! Мне кажется, если бы я встретилась с кем-нибудь из этихлюдей, я умерла бы только оттого, что увидела его вблизи! К счастью, на следующий день после этой трагической встречи, в Париже,по случаю какого-то официального торжества, состоялись празднества: парад наМарсовом поле, фехтование шестами лодочников на Сене, представление наЕлисейских полях, фейерверки на площади Звезды, иллюминация всюду. ЖанВальжан, изменив своим привычкам, повел Козетту на праздник, чтобы рассеятьвоспоминания о вчерашнем дне и заслонить веселой суматохой, поднявшейся вПариже, отвратительную картину, промелькнувшую перед ней накануне. Парад, бывший приправой к празднеству, естественно вызвал круговращениемундиров; Жан Вальжан надел форму национального гвардейца, испытывая нечтопохожее на чувство укрывшегося от опасности человека. Так или иначе цельпрогулки была, казалось, достигнута. Козетта, считавшая для себя закономугождать отцу, согласилась на это развлечение с легкой и непритязательнойрадостью, свойственной юности; впрочем, для нее всякое зрелище было внове, иона не отнеслась слишком пренебрежительно к этому общему котлу веселья,именуемому "народным гуляньем"; Жан Вальжан имел право думать, что ондобился своего и что в памяти Козетты не осталось и следа от мерзкоговидения. Несколько дней спустя, утром, когда ярко светило солнце, они оба вышлив сад - это было новым нарушением правил, установленных для себя ЖаномВальжаном, и привычки сидеть в своей комнате, которую привила Козетте еепечаль; Козетта, в пеньюаре, восхитительно окутанная этим небрежным утреннимнарядом, подобно звезде, прикрытой облачком, вся розовая после сна иозаренная светом, стоя возле старика, молча ее созерцавшего растроганнымвзглядом, обрывала лепестки маргаритки. Она не знала прелестного гадания:"любит - не любит"; да и кто мог ее этому научить? Она ощипывала цветокинстинктивно, невинно, не подозревая, что обрывать маргаритку - значитобнажать свое сердце. Если бы существовала четвертая Грация, именуемаяМеланхолией и при этом улыбавшаяся, то она походила бы на эту Грацию. ЖанВальжан был заворожен созерцанием беленьких пальчиков, обрывавших цветок; онзабыл обо всем, растворившись в сиянии, окружавшем девушку. Рядом, в кустах,щебетала малиновка. Белые облачка так весело неслись по небу, словно толькочто вырвались на свободу. Козетта продолжала сосредоточенно обрывать цветок;казалось, она мечтала о чем-то, и ее мечта должна была быть очаровательной.Внезапно, с изящной медлительностью лебедя, она повернула голову и спросила: - Отец, а что это такое - каторга?

* Книга четвертая. ПОМОЩЬ СНИЗУ МОЖЕТ БЫТЬ ПОМОЩЬЮ СВЫШЕ *