Глава вторая. Жан Вальжан - национальный гвардеец

Впрочем, основным его жилищем был дом на улице Плюме, где он устроилсвою жизнь следующим образом: Козетта со служанкой занимала особняк; у нее была большая спальня сросписью в простенках, будуар с золоченым багетом на стенах, гостинаяпредседателя с ковровыми обоями и широкими креслами; Козетта была и хозяйкойсада. Жан Вальжан велел поставить в спальне Козетты кровать с балдахином изстаринного трехцветного штофа и застелить пол старым прекрасным персидскимковром, купленным на улице Фигье-Сен-Поль у старухи Гоше; желая смягчитьстрогость великолепной старины, он подбавил к древностям легкую, изящнуюобстановку, подобающую молодой девушке: этажерку, книжный шкаф, книги сзолотыми обрезами, письменные принадлежности, бювар, рабочий столик,инкрустированный перламутром, несессер золоченого серебра, туалетный прибориз японского фарфора. На окна во втором этаже были повешены длинные,подбитые красным узорчатым шелком занавеси того же трехцветного штофа, что ина постели. В первом этаже висели вышитые занавеси. Всю зиму маленький домКозетты отапливался сверху донизу. Сам Жан Вальжан поселился во флигеле,расположенном на заднем дворе и напоминавшем сторожку, где была складнаякровать с тюфяком, некрашеный деревянный стол, два соломенных стула,фаянсовый кувшин для воды, несколько потрепанных книг на полке, а в углу -его драгоценный чемодан. Здесь никогда не топили. Он обедал с Козеттой, кстолу ему подавали пеклеванный хлеб. Когда Тусен перебралась в дом, он ейсказал: "Здесь хозяйка - барышня". - "А вы, су-сударь?" - спросилаозадаченная Тусен. "Я гораздо больше чем хозяин: я - отец!" В монастыре Козетта была подготовлена к ведению хозяйства ираспоряжалась расходами, весьма, впрочем, скромными. Каждый день ЖанВальжан, взяв Козетту под руку, шел с нею на прогулку. Он водил ее вЛюксембургский сад, в самую малолюдную аллею, а каждое воскресенье - кобедне, обычно в церковь Сен-Жак-дю-О-Па, именно потому, что она находиласьдалеко от их дома. Квартал этот был очень бедный, Жан Вальжан щедро раздавалподаяние, в церкви вокруг него толпились нищие; последнее обстоятельство ипослужило причиной послания Тенардье, направленного "Господину благодетелюиз церкви Сен-Жак-дю-О-Па". Он охотно брал с собой Козетту навещать беднякови больных. Чужие люди не допускались в особняк на улице Плюме. Тусендоставляла съестные припасы, а сам Жан Вальжан ходил за водой кводоразборному крану, оказавшемуся совсем близко, на бульваре. Для хранениядров и вина пользовались подобием полуподземной, выложенной раковинамипещеры, по соседству с калиткой на Вавилонской улице и служившей когда-тогротом господину председателю: во времена "загородных домиков" и "приютовнежной страсти" не было любви без грота. К калитке на Вавилонской улице был прибит ящик для писем и газет. Нотрое обитателей особняка на улице Плюме не получали ни писем, ни газет, ився польза ящика, бывшего некогда посредником и наперсником любовныхшалостей судейского любезника, теперь состояла лишь в передаче повестоксборщика налогов и извещений от национальной гвардии, ибо господин Фошлеван,рантье, числился в национальной гвардии; он не мог проскользнуть черезгустую сеть учета 1831 года. Муниципальные списки, заведенные в то время,распространились и на монастырь Малый Пикпюс - на это своего роданепроницаемое и священное облако, выйдя из которого Жан Вальжан в глазахмэрии был особой почтенной и, следовательно, достойной вступить в рядынациональной гвардии. Три-четыре раза в год Жан Вальжан надевал мундир и - надо заметить,весьма охотно - нес караульную службу, то было законное переодеванье,которое связывало его с другими людьми, вместе с тем давая ему возможностьдержаться особняком. Жану Вальжану минуло шестьдесят лет - в этом возрастечеловек имеет право на освобождение от военной службы; но ему нельзя былодать больше пятидесяти, к тому же он вовсе не хотел расставаться со званиемстаршего сержанта и беспокоить графа Лобо. У него не было общественногоположения, он скрывал свое имя, скрывал свое подлинное лицо, скрывал свойвозраст, скрывал все и, как мы только что говорили, был национальнымгвардейцем по доброй воле. Походить на первого встречного, который выполняетсвои обязанности перед государством, - в этом заключалось все егочестолюбие. Нравственным идеалом этого человека был ангел, но внешне онхотел быть похожим на буржуа. Отметим, однако, одну особенность. Выходя из дому вместе с Козеттой, онодевался, как всегда, напоминая всем своим видом военного в отставке. Когдаже он выходил один, - а это бывало обычно вечером, - то надевал куртку иштаны рабочего, а на голову - картуз, скрывавший под козырьком его лицо. Чтоэто было - предосторожность или скромность? И то и другое. Козетта привыклак тому, что в жизни ее много загадочного, и почти не замечала странностейотца. Тусен уважала Жана Вальжана и находила хорошим все, что он делал.Как-то раз мясник, повстречавший Жана Вальжана, сказал ей: "Чудак!" Онавозразила: "Не чудак, а святой". Ни Жан Вальжан, ни Козетта, ни Тусен не уходили и не возвращалисьиначе, как через калитку на Вавилонской улице. Трудно было догадаться, чтоони живут на улице Плюме, - разве только увидев их сквозь решетку сада. Этарешетка всегда была заперта. Сад Жан Вальжан оставил заброшенным, чтобы онне привлекал внимания. Но здесь, возможно, он заблуждался.

Глава третья. FOLIIS AC FRONDIBUS {x}

{* Среди листьев и ветвей (лат.)} Сад, разраставшийся на свободе в продолжение полувека, стал чудесным инеобыкновенным. Лет сорок назад прохожие останавливались на улице,засматриваясь на него и не подозревая о тайнах, которые он скрывал в своейсвежей и зеленой чаще. Не один мечтатель в ту пору, и при этом не раз,пытался взором и мыслью дерзко проникнуть сквозь прутья старинной, шаткой,запертой на замок решетки, покривившейся меж двух позеленевших и замшелыхстолбов и причудливо увенчанной фронтоном с какими-то непонятнымиарабесками. Там в уголке была каменная скамья, одна или две поросшие мхом статуи,несколько растений, сорванных временем и догнивавших на стене; от аллей игазонов не осталось следа; куда ни взглянешь, - всюду пырей. Садовникудалился отсюда, и вновь вернулась природа. Сорные травы разрослись визобилии, - это было удивительной удачей для такого жалкого клочка земли.Там роскошно цвели левкои. Ничто в этом саду не препятствовало священномупорыву сущего в жизни; там было царство окруженного почетом произрастания.Деревья нагибались к терновнику, терновник тянулся к деревьям, растениекарабкалось вверх, ветка склонялась долу, то, что расстилается по земле,встречалось с тем, что расцветает в воздухе, то, что колеблет ветер,влеклось к тому, что прозябает во мху; стволы, ветки, листья, жилки, пучки,усики, побеги, колючки - все смешалось, перепуталось, переженилось, слилось;растительность, в проникновенном и тесном объятии, славила и свершала подблагосклонным взором творца, на замкнутом клочке земли в триста квадратныхфутов, святое таинство братства, - символ братства человеческого. Этот садбыл уже не садом, - он превратился в гигантский кустарник, то есть в нечтонепроницаемое, как лес, населенное, как город, пугливое, как гнездо,мрачное, как собор, благоухающее, как букет, уединенное, как могила, живое,как толпа. В флореале эта огромная заросль, вольная за решеткой и в четырехстенах, с жаром принималась за незримое дело вселенского размножения,содрогаясь на восходе солнца почти как животное, которое вдыхает веяниекосмической любви и чувствует, как в его жилах разливаются и кипятапрельские соки; развевая по ветру свою чудесную зеленую гриву, она сыпалана влажную землю, на потрескавшиеся статуи, на ветхое крыльцо особняка идаже на мостовую пустынной улицы звезды цветов, жемчуга рос, плодородие,красоту, жизнь, радость, благоухание. В полдень множество белых бабочекслеталось туда, и было отрадно смотреть, как хлопьями кружился в тени этотживой летний снег. Там, в веселых зеленых сумерках, целый хор невинныхголосов ласково сообщал что-то душе, и то, что забывал сказать птичий щебет,досказывало жужжание насекомых. Вечером словно испарения грез поднимались всаду и застилали его; он был окутан пеленой тумана, божественной и спокойнойпечалью; пьянящий запах жимолости и повилики наплывал отовсюду, словноизысканный, тончайший яд; слышались последние призывы поползней итрясогузок, засыпавших на ветвях; чувствовалась священная близость дерева иптицы - днем крылья оживляли листву, ночью листва охраняла эти крылья. Зимою заросль становилась черной, мокрой, взъерошенной, дрожащей отхолода, сквозь нее виднелся дом. Вместо цветов на ветвях и капелек росы нацветах длинные серебристые следы улиток тянулись по холодному плотному ковружелтых листьев; но каков бы ни был этот обнесенный оградой уголок, каким быни казался он в любое время года - весной, зимой, летом, осенью, - от неговсегда веяло меланхолией, созерцанием, одиночеством, свободой, отсутствиемчеловека, присутствием бога. И старая заржавевшая решетка, казалось,говорила "Этот сад - мой". Пусть тут же вокруг были улицы Парижа, в двух шагах - великолепныеклассические особняки улицы Варенн, совсем рядом - купол Дома инвалидов,недалеко - Палата депутатов; пусть по соседству, на улицах Бургундской иСен-Доминик, катили щегольские кареты, пусть желтые, белые, коричневые икрасные омнибусы проезжали на ближайшем перекрестке, - улица Плюмеоставалась пустынной. Довольно было смерти старых владельцев, минувшейреволюции, крушения былых состояний, безвестности, забвения, сорока летзаброшенности и свободы, чтобы в этом аристократическом уголке обосновалисьпапоротники, царские скипетры, цикута, дикая гречиха, высокие травы, крупныерастения с широкими, словно из бледно-зеленого сукна, узорчатыми листьями,ящерицы, жуки, суетливые и быстрые насекомые; чтобы из глубины земливозникло и снова появилось в четырех стенах неведомое, дикое и нелюдимоевеличие и чтобы природа, расстраивающая жалкие ухищрения людей и всегда доконца проявляющаяся там, где она себя проявляет, будь то муравейник илиорлиное гнездо, развернулась здесь, в убогом парижском садике, с такой женеобузданностью и величием, как в девственном лесу Нового Света. В природе нет ничего незначительного; кто наделен даром глубокогопроникновения в нее, тот знает это. И хотя полное удовлетворение не данофилософии, как не дано ей точно определять причины и указывать границыследствий, все же созерцатель приходит в бесконечный восторг при виде всегоэтого расчленения сил, кончающегося единством. Все работает для всего. Алгебра приложима к облакам; изучение звезды приносит пользу розе; ниодин мыслитель не осмелится сказать, что аромат боярышника бесполезенсозвездиям. Кто может измерить путь молекулы? Кому ведомо, не вызвано лисоздание миров падением песчинок? Кто знает о взаимопроникновении бесконечновеликого и бесконечно малого, об отголосках первопричин в безднах отдельногосущества и в лавинах творения? И клещ - явление значительное; малое велико,великое мало; все уравновешивается необходимостью - видение, устрашающееразум! Между живыми существами и мертвой материей есть чудесная связь; вэтом неисчерпаемом целом, от солнца до букашки, нет презрения друг к другу;одни нуждаются в других. Свет, уносящий в лазурь земные благоухания, знает,что делает; ночь оделяет звездной эссенцией заснувшие цветы. Каждая летящаяптица держит в когтях нить бесконечности. Животворение усложняется - отобразования метеора и от удара клювом, которым птенец ласточки, выходя изяйца, разбивает скорлупу; оно приводит и к созданию дождевого червя и кпоявлению Сократа. Где кончается телескоп, там начинается микроскоп. У когоиз них поле зрения больше? Выбирайте. Плесень - плеяда цветов; туманность -муравейник звезд. Та же тесная близость, еще более удивительная, междуявлениями разума и состояниями материи. Стихии и законы бытия смешиваются,сочетаются, вступают в брак, размножаются одни через других и в конечномсчете приводят мир материальный и мир духовный к одной и той же ясности.Явления природы беспрерывно повторяют себя. В широких космических взаимныхперемещениях жизнь вселенной движется вперед и назад в неведомых объемах,вращая все в невидимой мистерии возникновений, пользуясь всем, не теряя дажегрезы, даже сновидения, - здесь зарождая инфузорию, там дробя на частизвезду, колеблясь и извиваясь, творя из света силу, а из мысли стихию,рассеянная всюду и неделимая, растворяя все, за исключением однойгеометрической точки, именуемой "я"; сводя все к душе - атому; раскрывая всев боге; смешивая все деятельные начала, от самых возвышенных до самыхнизменных, во мраке этого головокружительного механизма, связывая полетнасекомого с движением земли, подчиняя - кто знает? быть может, по одному итому же закону, - передвижение кометы на небесном своде кружению инфузории вкапле воды. Это механизм, созданный разумом. Гигантская система зубчатыхколес, первый двигатель которой - мошка, а последнее колесо - зодиак.