Глава четвертая. После одной решетки другая

Казалось, этот сад, созданный некогда для того, чтобы скрывать тайныволокитства, преобразился и стал достойным укрывать тайны целомудрия. В немне было больше ни беседок, ни лужаек, ни темных аллей, ни гротов; здесьвоцарился великолепный сумрак - сгущаясь то здесь, то там, он ниспадалнаподобие вуали отовсюду. Пафос вновь превратился в Эдем. Словно чье-топокаяние очистило этот укромный уголок. Эта цветочница предлагала теперьсвои цветы душе. Кокетливый садик, имевший в свое время весьмаподозрительную репутацию, снова стал девственным и стыдливым. Председатель,с помощью садовника, - один из этих чудаков вообразил себя преемникомЛамуаньона, а другой - продолжателем искусства Ленотра, - исковеркал его,обкромсал, прилизал, выфрантил, приспособил для галантных похождений;природа снова завладела им, наполнила тенью и приуготовила для любви. Теперь в этом уединенном уголке очутилось и сердце, готовое любить.Осталось лишь появиться любви; для нее здесь был храм из зелени, трав, мха,птичьих стонов, мягких сумерек, колеблющихся ветвей, и была душа, созданнаяиз нежности, веры, чистоты, надежды, порывов и иллюзий. Козетта вышла из монастыря почти ребенком; ей только исполнилосьчетырнадцать лет, и она вступила в "неблагодарный возраст"; как мы ужеупоминали, если не говорить о глазах, она производила впечатление скореедурнушки, чем красавицы; в ней не было, впрочем, ничего неприятного, но онаказалась нескладной и худой, робкой и смелой, - словом, это был подросток. Ее воспитание считалось законченным, то есть ей преподали закон божийи, в особенности, благочестие; затем "историю", то есть то, что под этимназванием подразумевают в монастыре, географию, грамматику, спряжения, именафранцузских королей, немного музыки, научили рисовать профили и т. д., но вобщем она не знала ничего, а в этом таится и очарование и опасность. Душумолодой девушки не следует оставлять в потемках, - впоследствии в нейвозникают миражи, слишком резкие; слишком яркие, как в темной комнате.Рассеять в ней тьму следует мягко и исподволь, скорее отблескомдействительности, нежели ее прямым и жестким лучом. Этот полусвет, полезныйи привлекательно строгий, разгоняет ребяческие страхи и препятствуетпадениям. Только материнский инстинкт, - это изумительное прирожденноечувство, в котором слиты девические воспоминания и женский опыт, - знает,как, каким образом надо создавать такой полусвет. Ничто не может заменитьэтот инстинкт. Когда дело идет о воспитании души молодой девушки, всемонахини на свете не стоят матери. У Козетты не было матери. Были только матери-монахини, всего лишьмножественное число от слова "мать". Что же касается Жана Вальжана, то хотя в нем воплощались все нежныеотцовские чувства и заботливость, старик ничего в этом не смыслил. Действительно, в подвиге воспитания, в этом важном деле подготовкиженщины к жизни, сколько нужно знаний, чтобы бороться с тем великимневедением, которое именуется невинностью! Ничто так не предрасполагает молодую девушку к страстям, как монастырь.Монастырь обращает мысль в сторону неизвестного. Сердце, сосредоточившеесяна самом себе, страдает, утратив возможность излиться, и замыкается, утративвозможность расцвести. Отсюда видения, предположения, догадки, придуманныероманы, жажда приключений, фантастические волшебные замки, целиком созданныево внутренней тьме разума, - сумрачные и тайные жилища, где страсти находятсебе пристанище, как только оставленная позади монастырская решеткаоткрывает им туда доступ. Монастырь - это гнет, который, чтобывосторжествовать над человеческим сердцем, должен длиться всю жизнь. Покинув монастырь, Козетта не могла найти ничего более приятного иопасного, чем дом на улице Плюме. Это было продолжение одиночества, но иначало свободы; замкнутый сад, но яркая, богатая, сладострастная иблагоуханная природа; те же сны, что и в монастыре, но и мельком увиденныемолодые люди; решетка, но отгораживавшая сад от улицы. Однако, повторяем, прибыв сюда, она была еще ребенком. Жан Вальжанпредоставил этот запущенный сад в ее распоряжение. "Делай здесь все, чтохочешь", - сказал он ей. Это забавляло Козетту; она обшарила кусты,переворошила камни, она искала "зверушек"; она играла, пока не пришла порамечтать; она любила этот сад ради насекомых, которых находила у себя подногами в траве, пока не пришла пора любить его ради звезд, которые онаувидит сквозь ветви над головой. И потом она любила своего отца, то есть Жана Вальжана, всей душой, снаивной дочерней страстью, и видела в старике желанного и приятноготоварища. Как помнит читатель, г-н Мадлен много читал; Жан Вальжан продолжалчитать, и из него вышел хороший рассказчик; он обладал скрытым богатством икрасноречием подлинного пытливого и смиренного ума. В нем осталось ровностолько жесткости, сколько требовалось, чтобы оттенить его доброту; у негобыл суровый ум и нежное сердце. В Люксембургском саду, в беседах с глазу наглаз, он давал пространные объяснения всему, черпая их из того, что читал, ииз того, что пережил. Козетта слушала его с мечтательным блуждающим взором. Этот простой человек насыщал мысль Козетты так же, как этот дикий сад -ее взор. Устав гоняться за бабочками, она, запыхавшись, прибегала к отцу ивосклицала: "Ах, как я набегалась!" Он целовал ее в лоб. Козетта обожала доброго старика. Она ходила за ним по пятам. Ей былохорошо всюду, где был Жан Вальжан. Так как он не жил ни в саду, ни вособняке, то и она предпочитала задний мощеный дворик своему уголку,заросшему цветами, а каморку с соломенными стульями большой гостиной,обтянутой ковровыми обоями, где у стен стояли мягкий кресла. Иногда ЖанВальжан, счастливый тем, что она ему докучает, говорил улыбаясь: "Ну, подиже к себе! Дай мне побыть одному". Козетта отвечала очаровательной нежной воркотней, которая приобретаетособенную прелесть в устах дочери, обращающейся к отцу. - Отец! Мне очень холодно у вас. Почему вы не постелите ковер и непоставите печку? - Милое дитя! На свете столько людей лучше меня, а у них нет даже крышинад головой. - Почему же, в таком случае, у меня тепло и есть все, что нужно? - Потому что ты женщина и ребенок. - Вот еще! Значит, мужчины должны мерзнуть и плохо жить? - Некоторые мужчины. - Очень хорошо, я буду так часто приходить сюда, что вам волей-неволейпридется топить. Потом она ему говорила: - Отец! Почему вы едите такой гадкий хлеб? - Потому, доченька... - Ах так? Ну и я буду есть такой же. Чтобы Козетта не ела черного хлеба, Жану Вальжану приходилось естьбелый. Козетта смутно помнила детство. Утром и вечером она молилась за своюмать, которой не знала. Тенардье остались у нее в памяти, как дваотвратительных существа из какого-то страшного сна. Она припоминала, что "водин прекрасный день, ночью" ходила в лес за водой. Она думала, что это былодалеко-далеко от Парижа. Ей казалось, что жизнь ее началась в пропасти и чтоЖан Вальжан извлек ее оттуда. Когда ей рисовалось ее детство, она виделавокруг себя лишь сороконожек, пауков и змей. Так как у нее не было твердойуверенности в том, что она дочь Жана Вальжана и что он ее отец, то, мечтаяпо вечерам перед сном, она воображала, что душа ее матери переселилась вэтого доброго старика и живет рядом с ней. Когда он сидел подле нее, она прижималась щечкой к его седым волосам и,молча роняя слезу, думала: "Быть может, это моя мать!" Материнство - понятие совершенно непостижимое для девственности, иКозетта, как это ни странно звучит, в глубоком неведении девочки,воспитывавшейся в монастыре, в конце концов вообразила, что у нее "почтисовсем" не было матери. Она даже не знала ее имени. Всякий раз, когда онаспрашивала об этом Жана Вальжана, он молчал. Если она повторяла вопрос, онотвечал улыбкой. Однажды она была слишком настойчива, и его улыбка смениласьслезой. Молчание Жана Вальжана покрывало непроницаемым мраком Фантину. Сказывалась ли в этом его осторожность? Или уважение? Или боязньдоверить ее имя чужой памяти со всеми ее неожиданностями? Пока Козетта была мала, Жан Вальжан охотно говорил ей о матери, нокогда она превратилась в девушку, это стало для него невозможным. Емуказалось, что он больше не имеет на это права. Была ли тому причиной Козеттаили Фантина, но он испытывал какой-то священный ужас при мысли, что поселитэту тень в сердце Козетты и сделает усопшую третьей участницей их судьбы.Чем более священной становилась для него эта тень, тем более грознойказалась она ему. Он думал о Фантине, молчание угнетало его, и ему чудилось,будто во мраке он различает что-то, похожее на палец, приложенный к устам.Быть может, целомудрие Фантины, которого она была насильственно лишена прижизни, вернулось после ее смерти и, негодующее и угрожающее, распростерлосьнад ней, чтобы бодрствовать над усопшей и охранять ее покой в могиле. Неиспытывал ли Жан Вальжан, сам того не ведая, его воздействия? Мы веруем всмерть и не принадлежим к числу тех, кто мог бы отклонить это мистическоеобъяснение. Потому-то он и не мог произнести имя Фантины даже передКозеттой. Как-то Козетта сказала ему: - Отец! Сегодня я видела маму во сне. У нее было два больших крыла.Наверно, моя мать при жизни удостоилась святости. - Да, мученичеством, - ответил Жан Вальжан. Тем не менее Жан Вальжан был счастлив. Выходя с ним, Козетта опиралась на его руку, гордая и счастливая доглубины души. При всяком проявлении ее нежности, столь необыкновенной исосредоточенной на нем одном, Жан Вальжан чувствовал, что душа его утопает вблаженстве. Бедняга трепетал, проникнутый неземной радостью, он с восторгомтвердил себе, что так будет длиться всю жизнь; он уверял себя, чтонедостаточно страдал, чтобы заслужить такое лучезарное счастье, и в глубинедуши благодарил бога за то, что его, отверженного, так горячо полюбило этоневинное существо.