Глава 7. Я поведу этот Совет Сергей Щеглов, «Часовой Армагеддона»

Я поведу этот Совет…
Сергей Щеглов, «Часовой Армагеддона».
Гарри решительно не нравилось затянувшееся затишье. С Югославией и Румынией Вольдеморт уже разобрался в своём уникальном стиле, весьма схожем с бритвой Оккама — отрезать всё лишнее, что усложняет жизнь, и не мучиться; кажется, Вольдеморта даже не озаботил тот факт, что ещё немного в том же духе — и эти страны вообще останутся без волшебников. Так или иначе, бунт в Испании успешно подавлялся, и Гарри не сомневался, что, разделавшись с капризной Европой, Вольдеморт вернётся в Британию с чётким намерением покончить с остатками оппозиции, запершимися в Хогвартсе. У оппозиции, конечно, на этот счёт прямо противоположное мнение, но это мнение ещё предстоит отстоять…
С каждым днём население Хогвартса становилось всё тренированней, а Гарри — всё вымотанней. Ни одно занятие Эй-Пи не обходилось без использования хроноворота, и с другими Гарри порой раздваивался — чтобы продемонстрировать на примере себя же, как надо сражаться. Себя Гарри обычно не жалел, а поэтому доползал до спальни на последнем издыхании и падал на кровать, чтобы отдохнуть хотя бы полчаса перед тем, как встать и снова закрутиться, как белка в колесе.
Захват лидерства в Ордене прошёл как-то незаметно, сам собой. Собрания Орден устраивал нечасто, поскольку обсуждать на них было особо нечего, но когда они всё же происходили, Гарри эти собрания вёл, разъяснял свои планы на дальнейшую войну и на роль в ней Эй-Пи; отвечал на вопросы, вразумлял недовольных. Никакого голосования или ещё чего-нибудь формального не происходило. Быть может, изрядно поспособствовал подобной бархатной революции Фоукс, на каждом собрании появлявшийся практически из ниоткуда и садившийся Гарри на плечо или на колени — больше никому феникс не доверял до себя дотрагиваться даже случайно, в то время как Гарри бестрепетно ворошил нежные перья, гладил мягкий пух, а иногда даже в шутку дёргал Фоукса за хвост. Порой феникс в ответ поклёвывал Гарри; это было не больно, но оставляло маленькие красные следы, как от ожога, но они быстро проходили. Быть может, установлению безоговорочной власти Гарри послужило то, что на него готовы были молиться, цитировали пророчество наизусть, верили в него, ждали от него чуда… кого-то другого во главе всего этого большинство просто не поняли и не приняли бы.
Хотя Гарри не возражался бы и спихнуть на кого-нибудь большую часть своих обязанностей; они надоели ему ещё тогда, когда он планировал встать во главе Ордена. Мечты, мечты…
Кевин проводил с Гарри по полдня, не меньше; часто просто наблюдал за обычными тренировками (на занятия Эй-Пи Гарри его не пускал, от греха подальше), болтал с Гарри, по вечерам особенно изнурительных дней поил гермиониным зельем. Кое-кто прозвал Кевина оруженосцем, но прозвище прижилось только среди младших курсов — наверное, потому, что старшие помнили, кто такой был Седрик Диггори и что с ним случилось. Они полагали, что у Гарри есть полное право отличать Кевина среди прочих малышей, влюблённо смотрящих на Избранного. Сами малыши, по словам Кевина, завидовали последнему, но считали, что пути Гарри Поттера неисповедимы, и Кевину просто жутко повезло.
Гарри не был уверен, что Кевин сам понимает, зачем они двое нужны друг другу, но на всякий случай заминал эту тему всякий раз, как она всплывала в разговоре. Ему самому казалось, что есть что-то нездоровое — не пошлое, ни в коем случае, но всё же нездоровое, ненормальное — в том, что их связывает память о мёртвом человеке, пусть даже таком чудесном, как Седрик. Живых людей должны связывать живые отношения: дружба, любовь, деловое партнёрство, в конце концов. Но противиться своему желанию регулярно смотреть в серые глаза Седрика Гарри не мог, да и не хотел; и Кевин, которому отчаянно не хватало старшего брата, тоже не хотел прекращать это странное общение, где не обходилось и часа без упоминания о Седрике, и всегда казалось, что невидимый и неслышимый третий повсюду сопровождает этот странный тандем — испещренного шрамами хмурого подростка и похожего на херувима субтильного мальчика, появляясь только тогда, когда эти двое были вместе; вырастая из их воспоминаний, мыслей, мечт, из застарелой боли и попыток избавиться от пустоты там, где раньше был этот третий.
Может, Гарри был не прав, но ему думалось, что мёртвых следует оставлять в покое. Впрочем, когда он поступал так, как следует?..

* * *

«Здравствуйте, Поттер.
В газетах это появится только через пару дней, но я посчитал, что Вам следует знать уже сейчас: Тёмный лорд подавил восстание в Испании и вернулся в Англию вчера ночью. В данный момент он в главном зале Малфой-мэнора думает думу о том, как бы выманить Вас из Хогвартса или самому туда проникнуть. В числе текущих планов уже стоит нападение на магическую деревню Батлейт Бабертон завтра ночью. Рекомендую эвакуировать оттуда женщин и детей, в Хогвартсе им всем хватит места.
Лорд не доверяет мне, справедливо полагая, что история о моём героическом одиночном бегстве весьма сомнительна. Поэтому не ждите большого количества информации, Поттер, и старайтесь перепроверять всё, что узнаете от меня — меня могут намеренно дезинформировать с целью проверки (полагаю, азам шпионажа Вас учить некому, так что, за неимением зельеварения или окклюменции в Вашем нынешнем расписании, могу взять на себя эту обязанность).
Записку уничтожьте, летучую мышь отпустите в Запретный лес. А если любовь к конспирации возобладает — заавадьте её и заройте у подножия Астрономической башни.
СС».
Гарри невольно улыбнулся снейповской язвительности, но содержание записки не располагало к весёлости. Поэтому Гарри снял с мыши снейповское Империо, отпустил её и сжёг записку на ладони — при желании Гарри мог делать свой огонёк и горячим. А потом отправился созывать внеочередное собрание Ордена.
— По информации из верного источника Вольдеморт планирует нападение на Батлейт Бабертон завтра ночью, — Фоукс, сидящий на плече Гарри, согласно курлыкнул. — Ему, как вы понимаете, нужно дать отпор. Женщин и детей следует эвакуировать в Хогвартс. Вопросы, предложения?
— В Хогвартсе не хватит всем места, — возразила профессор МакГонагалл.
— Видите ли, професор, магия Хогвартса позволяет почти неограниченно расширять пространство. Сам замок сейчас завязан на меня, поэтому достаточно моего желания, чтобы появились новые комнаты. Ещё вопросы?
— Ты планируешь драться, Поттер? — поинтересовался Грюм.
— Да.
— И собираешься возглавить наше войско, а? А если тебя убьют?
— Аластор! — хором возмутились профессор МакГонагалл и Ремус.
— Не убьют, — твёрдо сказал Гарри. — Это может сделать только Вольдеморт лично.
— Откуда такая уверенность, а, Поттер? — непременно желал знать Грюм. — Если кто-нибудь запустит в тебя Авадой, она от тебя отлетит — так, что ли?
— А Вы попробуйте, — негромко предложил Гарри, смотря Грюму в глаза. — Ручаюсь, мне ничего не сделается. Не могу гарантировать, что Авада отлетит от меня, но я непременно останусь жив.
— Это хорошо, что ты уверен, Поттер. А если тебя всё-таки убьют, и не посмотрят на твою уверенность?
Сириус привстал со стула, явно намереваясь наглядно объяснить бестолковому Грюму, что так с Гарри разговаривать не следует, но Ремус удержал любовника за запястье. Зная, насколько сильны оборотни, Гарри спокойно сосредоточился на разговоре с Грюмом.
— Это война. И я не прощу себе, если буду отсиживаться в безопасном месте, пока люди будут проливать свою кровь за меня. Никто никогда мне этого не простит, и я сам в том числе, — повторил Гарри, стараясь, чтобы голос звучал потвёрже. «И заключение». — Я сам поведу свою армию в бой.
Так прямо и вслух об этом было заявлено впервые.
— А не слишком ли молод ты, Поттер, чтобы командовать армиями?
— Что такое молодость, Аластор? — зло спросил Гарри; он не хотел этого, но его и в самом деле задели слова старого аврора. — Это время, когда пьёшь сливочное пиво и робко мечтаешь о первом поцелуе? Это время, когда видишь тестралов только на картинках в учебнике? Молодость — это когда тебя никто всерьёз не хочет убить? Когда дементоры не вызывают в памяти ничего страшнее неуда по Трансфигурации? Если это молодость, то я не молод и никогда таким не был. Я умею драться. Я хочу драться. И я буду драться, потому что ничего больше у меня нет и никогда не было. Надеюсь, я ясно выразился.
Зря. Зря… глупо и пафосно… но Гарри не смог сдержаться, за что мысленно костерил себя. Сейчас Грюм как скажет что-нибудь, и Ремус таки не удержит Сириуса…
— В таком случае, больше претензий не имею, — неожиданно заявил Грюм.
Гарри недоверчиво уставился на него, но никаких претензий и в самом деле не последовало.
— Ещё вопросы?
Вопросов не было.
— Тогда давайте поговорим по существу, — предложил Гарри. — Ремус, ты возглавишь команду, которая займётся эвакуацией женщин и детей из Батлейт Бабертон. Мужчины, если пожелают, могут тоже эвакуироваться, либо остаться и драться вместе с нами. Профессор Флитвик, профессор МакГонагалл, я был бы вам очень признателен, если бы вы взялись за изготовление портключей. Мадам Помфри, лазарет должен быть готов к большому количеству пациентов…
На обсуждение деталей ушло около полутора часов. Вымотанный Гарри выходил из Большого зала, где проходило собрание, с чётким чувством, что напрасно во всё это ввязался, потому что если перед каждой дракой будет вот такое вот нудное обсуждение…
— Завтра ночью будет битва, — Гарри нервно оглядел всю толпу тех, кого почти полтора месяца готовил к этой битве. Школьники. Дети, по большей части. Да и взрослые, члены Ордена, тоже не лучше… — Мы должны быть к ней готовы. Не стоит тренироваться до упаду, нужно беречь силы, да к тому же ничего принципиально нового за это время вы не освоите. Советую выспаться как следует, а кто умеет — тот может помедитировать, настроиться на драку. Сейчас все будут тренироваться друг с другом, не обращая внимания на уровень, пол и возраст — потому что завтра это будет так же безразлично. Я в количестве десяти экземпляров буду следить за занятием. В выборе заклятий вы совершенно свободны, но не калечьте друг друга и не убивайте — завтра найдётся, кому этим заняться.
По окончании двухчасовой тренировки Гарри ощущал себя пропущенным через мясорубку; глаза закрывались сами собой. Десять раз по два часа — это было немного слишком…
— Гарри, пей, — повелительно скомандовал Кевин, поднося к губам Гарри флакон с тонизирующим зельем.
— Сил нет.
— А ты всё равно пей. Ну же… — Кевин осторожно поддерживал голову Гарри, пока тот пил. — Зачем ты так над собой издеваешься?
— Я не издеваюсь…
— Тогда как это называется?
— Я хочу, чтобы все выжили завтра…
— А сам хочешь умереть от усталости сегодня?
— Кевин, где ты нахватался этого сарказма?
— От тебя же, — злорадно откликнулся Кевин. — Ну зачем, Гарри?.. По ушам тебе надавать некому…
— Ещё не хватало — по ушам, — вяло возмутился Гарри. — Ты считаешь, мне без того мало?
— По-моему, тебе уже много… вообще кто-нибудь может уговорить тебя не измываться над собой?
Гарри честно начал вспоминать, кто мог бы себе такое позволить.
— Может быть, близнецы Уизли…
— А, те, у которых магазин приколов на Диагон-аллее? А почему они?
— Я их люблю, и они меня любят, — Гарри запоздало сообразил, что можно было хотя бы перефразировать… в конце концов, Кевину только одиннадцать.
— Любят? — чуткий Кевин уловил, что в это слово Гарри вкладывает некий особенный смысл.
— Угу… как бы тебе объяснить… твой дядя и твоя тётя любят друг друга?
— Да.
— И вот так же мы с близнецами любим друг друга, — помнится, Седрик отнёсся к этому совершенно спокойно. Вряд ли Кевин ужаснётся… — Ну, детей у нас, конечно, не будет, потому что мы все трое — парни…
— То есть, — осмысливал услышанное Кевин, — ты любишь парней?
— Именно так.
— А девушки?
— А что девушки? Они сами по себе, я сам по себе…
— А… Седрика ты тоже любил? — спросил Кевин после паузы.
— Если бы я был в состоянии, я дал бы тебе в глаз за такой вопрос. По-маггловски. Не раздумывая.
— Извини, — сказал Кевин после паузы. — Просто Седрик был очень красивый, и не странно было бы…
Гарри нашёл в себе силы разлепить веки и подозрительно уставиться на Кевина.
— С каких это пор ты оцениваешь мужскую красоту?
— Сколько себя помню, — Кевин выглядел искренне удивлённым. — А что?
— Да так, ничего… может, ты художником будешь, а у меня просто паранойя…
— Что такое паранойя?
— Я тебе завтра расскажу, перед битвой… — Гарри зевнул. — А сейчас, если не возражаешь, я посплю немного…
Если Кевин и возражал, Гарри заснул раньше, чем возражения были озвучены.

* * *

В комнате было темно, хоть глаз выколи. Час быка, так это, кажется, называется? Самое глухое время перед рассветом.
Книги, разбросанные по столу, — старые, потрёпанные; на новые денег не хватило. Не так-то щедро Хогвартс финансирует неимущих учеников… но это неважно. Главное, что в книгах написаны удивительные вещи о волшебных животных и растениях, о заклинаниях… о Магическом мире. Мире, к которому принадлежит он сам.
А остальные — магглы. Какое противное слово… рыхлое, вялое, как гусеница; бестолковое, неровное слово. Совсем не то, что «волшебник». Вол-шеб-ник…
Полагается спать в это время; днём будешь сонным и вялым, если не выспишься ночью, но как же заснуть, когда перед тобой такое — целый новый мир… мир, которому ты принадлежишь по праву рождения?
Мантия — странная одежда; тёмная ткань широкими складками окутывает худое тело. Впрочем, в Магическом мире, наверно, всё странно, так что удивляться нечему. Всё не такое, как у магглов.
Сердце замирает всякий раз при мысли о волшебстве; при мысли о том, что стоит взмахнуть тонкой длинной палочкой — тис и перо феникса, тринадцать с половиной дюймов — и сказать пару слов, как начнутся чудеса. Силой воли волшебника мир меняется до неузнаваемости; на что маггл тратит долгие часы, на то волшебник тратит секунды.
Сказки, мельком слышанные в глубоком детстве, разом обретают смысл; добрые феи, злые ведьмы, великие маги… всё это есть, всё на самом деле есть — просто те, кто не достоин знать правду — не знают.
Он сам — герой сказки; он всё может, всё; нет ничего невозможного в сказках, а теперь он там, он часть небывалого, неслыханного, чудесного… там всё будет по-другому, будет совсем не так. Всё будет гораздо лучше. Он отомстит всем, кто унижал его, он станет сильным, по-настоящему сильным. Он — волшебник.
Остальные ворочаются в кроватях, скрипят пружинами, стонут тихонько и жалобно — им снятся плохие сны. Магглы. Они могут спать… у них нет причин для того, чтобы в час быка сидеть на полу, завернувшись в мантию, и перелистывать пергаментные страницы книг. В эту вязь букв он уже практически влюблён; он готов выучить наизусть каждое напечатанное здесь слово. Он будет лучшим учеником в волшебной школе…
Темно и тихо в спальне; скоро солнце начнёт вставать, но пока ещё ночь, и ему хорошо. Он любит ночь. Это его время; он всегда хорошо ориентировался в темноте. Словно шестое чувство, недоступное прочим, вело его во тьме, оберегая от того, чтобы споткнуться обо что-нибудь или налететь на кого-либо; его бесшумные шаги были притчей во языцех здесь, среди жалких магглов.
Он особенный. Он всегда был особенным. Он знал это, сидя в карцере на хлебе и воде; знал, яростно отбиваясь ножом от старших парней, которым невмоготу было подолгу без девушек; знал, ловя на себе настороженные неприязненные взгляды. Что ему до их неприязни? Что ему до этого вонючего, заживо гниющего места? Он — другой. Он — особенный. Он — волшебник.
И они все поплатятся, как только у него будет возможность отомстить. Он будет осторожен, о да… он хорошо помнит все обиды. Он не даст возможности уличить себя в чём-нибудь; он не такой, как они. Он лучше. Наконец-то он знает это точно.
Рассвет всё не приходит, и это хорошо, потому что он не хочет рассвета.
Он любит, когда темно и тихо…
Гарри рывком сел на кровати, хватая ртом воздух. «С какой радости я смотрю чужие сны?!»
— Гарри, с тобой всё в порядке? Ты так кусал губы во сне и стонал, я подумал, надо тебя разбудить…
— Спасибо, Кевин. Ты правильно сделал… — Гарри наколдовал кубок с холодной водой и выпил всё залпом.
— Это был кошмарный сон, да?
— Хуже. Это было на самом деле…

* * *

«13.10.
Пока зелье настаивается, я пишу. Ещё полчаса надо подождать, чтобы всё было готово. И я могу написать, что думаю… я думаю, я псих. Зачем мне это надо? На черта я варю зелье «Mens et animus» [«Ум и сердце» — лат.]? Оно, между прочим, трудоёмкое, зараза… и некоторые ингредиенты пришлось у Слагхорна позаимствовать, самые редкие.
Нет, я точно псих. Кто ещё варил бы для заклятого врага такую редкость и ценность? Это зелье позволяет отбросить всё навязанное извне, воспитанием, привычками, другими людьми; пока оно действует, человек понимает и трезво оценивает свои истинные чувства и намерения. Действие, правда, краткосрочное, зависит от дозы, а помногу этого зелья не сваришь.
Почему я думаю, что истинные чувства и мысли Поттера — не те, что он демонстрирует каждый день? В лучшем случае — ненависть, в худшем — презрение и пренебрежение… Чего ещё я могу ждать от этого… гриффиндорца?
Тем не менее, я варю это зелье и могу определённо сказать по поводу его использования только то, что сам я ни пить его, ни вдыхать его запах не стану.
Я совсем не хочу знать, почему я взялся это варить.
Полчаса скоро пройдут, надо найти подходящий флакон.
14.10.
Я это сделал.
Я всё-таки это сделал. Но если бы я знал, что сделает Поттер, я бы передумал…
Сегодня перед ужином перехватил эту четвёрку у входа в Большой зал.
— Поттер, — говорю, — отойдём на два слова.
— Джеймс… — сразу вскидывается Блэк.
— Зачем? — перебивает Поттер. — У меня нет секретов от друзей, говори так.
И очень глупо, кстати.
— А у меня есть от них секреты, — фыркаю. — Так что давай всё-таки отойдём. Захочешь, сам им всё расскажешь.
— Сохатый, мы будем рядом, если что, — выразительно говорит Блэк.
Поттер раздражённо закатывает глаза и первым уходит в боковой коридор.
Отсюда нас не должно быть ни видно, ни слышно. Хорошо, если Люпин удержит Блэка от того, чтобы рвануть следом и без лишних раздумий шандарахнуть меня каким-нибудь проклятием — хотя бы пять минут. Больше мне не надо.
Сердце колотится, как бешеное — я в жизни так не волновался, даже на самом первом уроке зельеварения, когда жутко боялся сварить что-нибудь не так.
— О чём ты хотел поговорить, Снейп? — деловито интересуется Поттер.
— Да я на днях подумал, что вот эта штука мне и вовсе, в общем-то, не нужна… — рукой в перчатке из драконьей кожи я вытаскиваю из кармана мантию-невидимку (надо будет сразу отдать одежду эльфам для стирки, бережёного Мерлин бережёт) и небрежно швыряю в лицо Поттеру.
Преодолевая разделяющий нас с ним метр, лёгкая мантия разворачивается и накрывает голову Поттера — накрывает самым своим пропитанным «Mens et animus» нутром, делает гриффиндорца невидимым до пояса.
Поттер судорожно, конвульсивно как-то сдирает с себя мантию и комкает её в кулаке; поздно, уже надышался… сейчас, когда его лицо перекореживают противоречивые эмоции, посторонние примеси уходят из его мыслей и чувств. Сейчас Поттер — тот, кто он есть на самом деле. Я жду, не сводя с него глаз. Ну, что он предпримет? Что скажет? Что?
— Снейп… — произносит Поттер наконец — медленно, словно пробуя мою фамилию на вкус, перекатывая её во рту, как конфету. — Северус…
— Слушаю, — бросаю я. А у самого сердце умчалось куда-то в пятки. Что учинит Поттер?
Поттер бросает мантию на пол и делает шаг вперёд — я подавляю инстинктивное желание отшатнуться.
— Северус, — шепчет он, — почему ты её вернул?
— Она тебе идёт, — ляпаю я, не подумав. Не ожидал такого вопроса.
Поттер смеётся — как тогда, в лазарете — и поднимает руку, чтобы мягко запустить пальцы в мои волосы.
— Не такие уж они и сальные, как кажутся, — тоном исследователя замечает он.
— Премного благодарен, — отвечаю. Плохо получается язвить, когда он вот так на меня смотрит.
— Ты весь не такой, каким кажешься, — говорит Поттер. — Ты как боб от Берти Боттс — пока не попробуешь, главного не узнаешь.
— Что значит — «пока не попробуешь»? — едко интересуюсь. — Ты что, Поттер, каннибал?
— Нет, — Потер улыбается и делает ещё шаг. Я стою, как приклеенный, хотя начинаю подозревать, что самое время драпать, и подальше.
И тут он меня целует. Легко и нежно; бережно, так бережно, он пробует мои губы на вкус, проводит по ним кончиком языка, мягко, но настойчиво заставляет меня приоткрыть рот. У меня стук сердца отдаётся по всему телу, и внизу живота — тянуще-сладкое напряжение; оно мне знакомо, но… но никогда раньше я при этом даже не думал о Поттере!
Но сейчас, когда он целует меня, притянув к себе вплотную, когда я смотрю ему в глаза — между нами не больше нескольких миллиметров; когда жар его руки кажется огненным — странно даже предположить, что можно думать о ком-то другом. Вообще когда-либо.
Это так правильно, это так сладко, так чудесно — быть с Джеймсом Поттером, думать о нём, целовать его в ответ. Так и должно быть, считаю я в этот момент.
Но так никогда не будет.
Я делаю шаг назад, сбрасывая его руку, разрывая поцелуй. Поттер смотрит на меня с почти детской обидой; карие глаза блестят, губы припухли — яркие, такие яркие, такие манящие, я ведь знаю, какие они на вкус, какие они мягкие, какие ласковые…
Проходит несколько секунд, и Поттер встряхивается весь, как собака после купания. На лице у него теперь — ужас.
Мало зелья вдохнул.
Ничего страшного, впрочем. Мне хватило.
— Снейп? — потрясённо говорит он. — Что это было?
— Поцелуй, — тупо отвечаю я.
— Но… как я… почему… что произошло?!
— Ничего хорошего, Поттер, — говорю я, разворачиваюсь и ухожу. Практически сбегаю.
Мало ли, вдруг он решит, что это я виноват в поцелуе… кто же знал, что у него такие извращенские чувства?
Извращенские, да. Хотя сам-то я кто, раз мне понравилось.
О чёрт. Мне ведь и в самом деле понравилось. Поттер отлично целуется. Хотя мне и сравнивать-то не с кем…
Зато у него есть с кем. Наверняка если бы я подлил это зелье ему в сок за завтраком, он бы кого-нибудь другого кинулся целовать. Того же Блэка, например. Или ещё кого-нибудь, всё равно кого.
Да, мне абсолютно всё равно.
Я вообще не знаю, что теперь делать. Если бы я мог, я бы вернулся во времени назад и заавадил сам себя в тот момент, когда мне в голову пришло забрать мантию-невидимку у обездвиженных Мародёров. Во что я влип?
На ужин не пошёл и на завтрак не пойду. Как хорошо, что очередной урок, сдвоенный с Гриффиндором, будет только через два дня — раньше я не готов сталкиваться с Поттером.
Боже, в какое же дерьмо я влез.
И самое ужасное — я не хочу, чтобы это заканчивалось».