Глава двадцать седьмая. На следующий день Уолл‑стрит располагала более достоверной информацией о состоянии дел Бьюфорта

На следующий день Уолл‑стрит располагала более достоверной информацией о состоянии дел Бьюфорта. Полученные сведения нельзя было назвать исчерпывающими, но они казались вполне обнадеживающими. Все знали, что у него есть влиятельные покровители, и он с успехом воспользовался своими связями; и когда вечером в Opera миссис Бьюфорт предстала перед всеми со своей обычной улыбкой на устах и новым изумрудным ожерельем на шее, общество вздохнуло с облегчением.

Когда дело касалось финансовых махинаций, Нью‑Йорк был неумолим. Доселе еще не было прецедента, чтобы тот, кто нарушал закон, не платил по счетам; и всем было ясно, что даже Бьюфорт и его жена не смогут избежать суровой участи, если у банкира «рыльце в пушку». Но, с другой стороны, привлечение Бьюфорта к ответственности явилось бы не только болезненной, но и опасной операцией. Исчезновение Бьюфортов привело бы к тому, что в их тесном кругу неизбежно образовался бы вакуум. А наивные или беспечные члены общества уже заранее оплакивали прекращение лучших балов в Нью‑Йорке.

Ачер решительно настроился ехать в Вашингтон. Он ждал только одного: когда начнется судебный процесс, о котором он упоминал в разговоре с Мэй, с тем, чтобы приурочить свой отъезд к назначенной дате.

Но во вторник он узнал от мистера Леттерблеяра, что слушание дела откладывается на несколько недель. И, тем не менее, он возвратился с твердым намерением не откладывать поездку и уехать вечером следующего дня. Возможно, Мэй, обыкновенно не проявлявшая интереса к его профессиональной жизни, ничего не узнала бы об отсрочке слушания дела: Ачер надеялся, что она не сохранила в памяти вымышленное имя истца, которое он ей назвал. А что касается настоящего имени, то она, скорее всего не поняла бы, о ком идет речь, упомяни его мистер Леттерблеяр в разговоре. В любом случае, ему нужно было как можно скорее повидаться с мадам Оленской. Он многое должен был ей рассказать.

В среду утром, когда он заглянул к себе в офис, мистер Леттерблеяр встретил его с озабоченным лицом. В конце концов, выяснилось, что Бьюфорту не удалось замять это дело; но он распустил слухи о том, что все нормализовалось, чтобы успокоить вкладчиков, которые продолжали переводить в банк на его имя солидные суммы до тех пор, пока вновь не стали распространяться тревожные слухи. В результате недовольные клиенты принялись осаждать банк, и его двери могли закрыться до конца рабочего дня. Все ругали Бьюфорта на чем свет стоит за этот бесчестный маневр, и его падение обещало быть самым позорным в истории Уолл‑стрит.

Неприятности оказались столь серьезными, что мистер Леттерблеяр сидел у себя в кабинете бледный, не зная, как начать распутывать этот клубок.

«В годы моей молодости случались подобные вещи, но этот случай – самый худший из всех. Все, кого мы с вами знаем, в большей или меньшей степени пострадают. А что станется с миссис Бьюфорт? И чем можно ей помочь? Мне также жаль миссис Мэнсон Мингот: в преклонном возрасте получить такой удар! Она ведь всегда верила в Бьюфорта? Кажется, они были в дружеских отношениях? А далласские родственные связи! Бедная миссис Бьюфорт состоит в родстве со всеми вами, Ньюлэнд! Единственный выход для нее – это оставить мужа. Но кто осмелится ей это предложить? Долг велит ей быть рядом с ним. К счастью или несчастью для себя, она всегда закрывала глаза на его любовные похождения».

Раздался стук в дверь и мистер Леттерблеяр, вздрогнув, поднял голову.

«Кто это может быть? Меня никто не должен беспокоить».

Клерк принес письмо для Ачера и поспешно вышел из кабинета. Узнав почерк своей жены, молодой человек вскрыл письмо и прочел:

«Не мог бы ты сегодня поскорее закончить дела и приехать? Вчера вечером у бабушки был сердечный приступ. Не понятно, каким образом, но ей удалось узнать раньше всех эти ужасные новости о том, что банк Бьюфорта лопнул. Дядя Ловелл отправился на охоту, а мысль о бесчестии заставила папу понервничать, у него поднялась температура, и он не выходит из комнаты. Ты так нужен маме, и я надеюсь, что ты сможешь поскорее уладить дела и поехать прямо к бабушке».

Ачер передал письмо своему старшему партнеру, и через несколько минут уже трясся в переполненном пассажирами дилижансе, направляясь на север города. На углу Четырнадцатой улицы и Пятой Авеню он пересел в один из омнибусов, чтобы продолжить свой путь. Было около двенадцать часов, когда это допотопное транспортное средство доставило его к дому старой Кэтрин. В окне гостиной, у которого обычно восседала в своей троне миссис Мэнсон Мингот, виднелся силуэт ее дочери, миссис Велланд, которая устало махнула рукой при виде Ачера. А в дверях его встретила Мэй. Весь холл имел какой‑то нежилой вид. В домах, в которых есть больные, всегда царит неразбериха. Шали и меха свалили в общую кучу, саквояж и шуба врача лежали на столе, а рядом с ними – нераспечатанные письма и приглашения.

Мэй выглядела усталой, но улыбалась: доктор Бенком, который пришел во второй раз, был настроен более оптимистично. Кризис миновал, и жизни миссис Мингот больше ничего не угрожало. Члены ее семьи постепенно приходили в себя. Мэй провела Ачера в гостиную, в которой двери, открывавшиеся в спальню, на сей раз были затворены и занавешены желтой шелковой портьерой.

Здесь миссис Велланд сообщила ему зловещим шепотом подробности происшествия. Накануне вечером случилось нечто таинственное и ужасное. Около восьми часов, как только миссис Мингот закончила раскладывать традиционный вечерний пасьянс, в дверной колокольчик позвонили, и леди под такой густой вуалью, что ее не сразу узнали слуги, попросила миссис Мингот принять ее.

Лакей, услышав знакомый голос, распахнул дверь в гостиную и громко доложил:

«Миссис Джулиус Бьюфорт».

Затем он затворил дверь, пропустив даму в гостиную. Они, должно быть, пробыли вместе около часа, как сказал лакей. Когда миссис Мингот позвонила в колокольчик, миссис Бьюфорт уже успела ускользнуть, а пожилая леди, вся белая и трясущаяся, обмякшая в своем огромном кресле, попросила лакея отвести ее в спальню. Тогда она, несмотря на сильный стресс, который, по‑видимому, пережила, еще вполне держалась на ногах. Служанка‑мулатка уложила ее в постель, принесла, как обычно, чашку чая и, разложив вещи в кресле, вышла из спальни. Но в три часа ночи ее колокольчик зазвонил снова, и встревоженные слуги (старая Кэтрин обычно спала крепким сном младенца) поспешили узнать, что произошло. Они обнаружили свою хозяйку сидящей в кресле, среди подушек, с вымученной улыбкой на лице. Руки безвольно свисали с подлокотников.

К счастью, сердечный приступ она перенесла легко, и ей удавалось даже членораздельно произносить слова и давать указания. А после того, как доктор навестил ее первый раз, восстановилась работа лицевой мускулатуры. Но это был тревожный звонок, и всеобщему негодованию не было предела, когда по обрывкам фраз миссис Мингот удалось выяснить, что Реджина Бьюфорт приходила просить ее – невероятная наглость! – оказать поддержку ее мужу и не бросать их в трудную «минуту», как она выразилась. Фактически, Реджина Бьюфорт просила, чтобы семейство Минготов спасло их от «ужасного позора».

«Я так ей прямо и сказала: „В доме Мэнсон Мингот все знают, что такое честь и что такое честность“, – говорила старая Кэтрин своей дочери, едва ворочая языком, как и все частично парализованные люди. – А когда она сказала: „Но мое имя, тетушка, Реджина Даллас“, я ответила: „Теперь ты носишь имя Бьюфорта, который завешивал тебя драгоценностями, а теперь покрыл позором“.»

Все это, утирая слезы и вздыхая, Ачеру поведала миссис Велланд, бледная и выжатая, как лимон, вся во власти переживаний. Шутка ли, ей пришлось столкнуться с настоящими неприятностями.

«Разве я смогу рассказать все это своему мужу? Он всегда мне говорит: „Августа, ради Бога, не разрушай мои последние иллюзии! Зачем ему знать все эти ужасы?“» – причитала бедная дама.

«К счастью, мама, – сказала Мэй, – он был избавлен от этого зрелища».

Миссис Велланд вздохнула:

«Да. Слава небесам, что он остался дома, в постели, а доктор Бенком обещает продержать его там до тех пор, пока бедной маме не полегчает, и Реджина не уберется куда‑нибудь».

Ачер уселся в кресло у окна. Он бросал рассеянные взгляды на припорошенную снегом дорожку. Было ясно, что потрясенные леди пригласили его для того, чтобы он оказал им не физическую, а, скорее, моральную поддержку. Телеграфировали мистеру Ловеллу Минготу; телеграммы также были разосланы всем членам семейства, проживающим в Нью‑Йорке. А между тем делать было абсолютно нечего; все, в основном, занимались тем, что обсуждали приглушенным тоном падение дома Бьюфортов и не имеющее оправдания поведение его супруги.

Миссис Ловелл Мингот, которая до этого писала письма в соседней комнате, внезапно появилась на пороге, и тоже включилась в дискуссию. В былые дни, говорили дамы, жена человека, погоревшего на какой‑нибудь махинации в бизнесе, думала лишь об одном: куда бы ей скрыться вместе с ним.

«Помнится, финансовые проблемы были и у бедной миссис Спайсер, прабабушки Мэй. Конечно, – поспешила добавить миссис Велланд, – все эти трудности носили частный характер: потеря счета или визитной карточки, право, не знаю толком потому, что мама никогда не говорила на эту тему. Но ей пришлось отправиться в деревню вместе с родителями, которые покинули Нью‑Йорк после какого‑то скандала (причина нам не известна). Они поселились на Гудзоне и жили там летом и зимой, пока маме не исполнилось шестнадцать. Бабушке и в голову не пришло просить семью спасти их от „ужасного позора“, – как выразилась Реджина. Хотя частные проблемы не сопоставимы со скандалом вокруг пропажи денег сотен ни в чем не повинных людей!»

«Это так характерно для Реджины: думать о спасении собственной репутации и совершенно не заботиться о других людях! – согласилась миссис Ловелл Мингот. – Насколько я понимаю, то изумрудное ожерелье, которое было на ней в Опере в прошлую пятницу, было взято под залог из ломбарда. Сомневаюсь, что они отдадут его обратно!»

Ачер сидел неподвижно и слушал несмолкаемый хор голосов. Закон номер один «джентльменского кодекса», впитанный им с молоком матери, гласил, что джентльмен обязан прежде всего честно вести свои дела. Поэтому, он не давал волю сентиментальным чувствам. Такие авантюристы, как покойный Лемюэль Страферс могли построить хоть миллион обувных магазинов, привлекая для этого капиталы, нажитые нечестным путем. Но истинный джентльмен, по праву считающий себя членом общества старого Нью‑Йорка, никогда не позволил бы себе нажить состояние путем обмана. А посему судьба миссис Бьюфорт мало трогала Ачера. Хотя, вне всякого сомнения, ему было жаль Реджину куда больше, чем ее возмущенным родственникам. Но ему казалось, что муж и жена должны быть вместе и в горе, и в радости. Как сказал мистер Леттерблеяр, место жены – подле своего мужа, особенно, когда у него проблемы. Но общество было не на стороне Бьюфорта, а неслыханное поведение его супруги ставило ее на одну доску вместе с ним. Какой бы естественной на первый взгляд ни казалась идея обратиться за помощью к своим родственникам, чтобы спасти семью от бесчестья, она не соответствовала общепринятым нормам поведения.

Служанка‑мулатка пригласила миссис Ловелл Мингот в холл, и та вернулась обратно через несколько минут с нахмуренными бровями.

«Она хочет, чтобы я послала телеграмму Элен Оленской. Разумеется, я написала и ей, и Медоре. Но теперь, как выясняется, этого недостаточно. Мне придется срочно телеграфировать Элен и просить ее приехать немедленно».

На минуту воцарилось молчание. Миссис Велланд тяжело вздохнула, а Мэй поднялась из кресла и собрала письма и газеты, разбросанные на полу.

«Полагаю, так и надо поступить», – сказала миссис Ловелл Мингот в надежде, что ей возразят. Но возражать ей никто не стал. Мэй встала посреди комнаты и сказала:

«Разумеется, мы так и сделаем. Бабушка знает, чего хочет, а нам надо выполнять ее желания. Тетушка, хотите я сама напишу ей эту телеграмму? Если она ее вовремя получит, то Элен вероятно, успеет на поезд, который отходит завтра утром».

Она отчетливо произнесла имя своей кузины: казалось, эти чистые звуки издали два серебряных колокольчика.

«Но сейчас ее не отошлешь: Джаспер и посыльный уже отправились на почту с другими письмами и телеграммами».

Мэй повернулась к мужу с улыбкой.

«Но в нашем распоряжении Ньюлэнд, который, конечно, не откажется оказать нам эту услугу. Ты ведь не откажешься отнести на почту эту телеграмму, Ньюлэнд? До обеда еще есть время».

Ачер поднялся, пробормотав, что он, конечно, готов это сделать, и Мэй, усевшись в знаменитое кресло старой Кэтрин из розового дерева, написала телеграмму своим размашистым почерком теннисистки. Дописав последние строчки, она промакнула чернила и вручила телеграмму Ачеру.

«Какая жалость, – заметила Мэй, – что вы с Элен разминетесь в пути! Ньюлэнд, – добавила она, обращаясь к матери и тете, – должен ехать в Вашингтон, чтобы представить одно дело Верховному суду. Дядя Ловелл возвращается завтра вечером, да и бабушке уже полегче, так что не стоит задерживать здесь Ньюлэнда и отвлекать его от работы. Вы согласны?»

Она сделала паузу, ожидая ответа, и миссис Велланд поспешно сказала:

«О, конечно, дорогая! Твоя бабушка этого не потерпела бы».

Когда Ачер покидал комнату с телеграммой в руке, он услышал, как его теща добавила, обращаясь к миссис Ловелл Мингот:

«Но чего ради, она попросила нас отправить эту телеграмму Элен Оленской?»

А Мэй спокойно ответила:

«Возможно, хочет воспользоваться случаем и надавить на нее: в конце концов, ее обязанность быть рядом со своим мужем».

Входная дверь закрылась за Ачером, и он отправился на телеграф.