Глава тридцатая

В тот вечер, когда Ачер спустился вниз к ужину, он обнаружил, что гостиная пуста. Им с Мэй предстояло ужинать вдвоем: все приглашения были отменены до полного выздоровления миссис Мэнсон Мингот. И поскольку Мэй из них двоих была самой пунктуальной, он немного удивился, что она не пришла раньше него. Он знал, что его жена дома, поскольку слышал, как она ходит по комнате; и молодой человек размышлял над тем, что могло ее задержать.

Ачер специально заставлял себя думать об этом, чтобы вернуться в реальный мир. Порой ему казалось, что он начинает понимать истинную причину пристрастия своего тестя к бытовым мелочам. Может быть, в былые времена и его посещала мечта, и он молил, чтобы боги домашнего очага вразумили его.

Когда Мэй, наконец, появилась, Ачеру показалось, что вид у нее был усталый. На ней было надето узкое кружевное платье с глубоким вырезом, которое она обычно одевала дома. Волосы ее были собраны в невысокий пучок, а лицо осунулось и выглядело очень бледным. Но она по своему обыкновению нежно улыбнулась мужу, и ему показалось, что глаза ее такого же небесно‑голубого цвета, как и накануне вечером.

«Что‑нибудь случилось, милый? – спросила она. – Я ждала тебя у бабушки, но Элен приехала одна и сказала, что высадила тебя на углу Пятой Авеню потому, что ты торопился по делам. Надеюсь, ничего неприятного не произошло?»

«Я просто‑напросто забыл там письма и решил забрать их до ужина».

«О! – произнесла Мэй и через несколько секунд добавила: – Жаль, что ты не приехал к бабушке! Но, конечно, если эти срочные письма…»

«В том‑то и дело, – немного раздраженно сказал он, удивленный ее настойчивостью. – А, кроме того, я полагал, что мне вообще незачем ехать к твоей бабушке. Я же не знал, что ты у нее!»

Мэй отвернулась и встала, чтобы посмотреться в зеркало, висевшее над камином. Она подняла свою длинную руку, чтобы поправить выбившуюся прядь непокорных волос, и Ачер был поражен тем, что ее движения перестали казаться ему изящными и эластичными. Неужели, думал он, монотонность их жизни оставила свой отпечаток и на ней? А потом он вдруг вспомнил, что утром, когда он уже спускался по лестнице, чтобы уходить, Мэй окликнула его и попросила заехать к бабушке, чтобы они с ним вместе могли вернуться домой. И он, на лету, весело крикнул ей: «Да!», но потом, поглощенный своими мечтами, совсем позабыл об обещании. И теперь его мучили угрызения совести. Ему было обидно еще и потому, что такая оплошность с ним произошла впервые за последние два года. Все это время, со дня их свадьбы, он жил так, словно все еще продолжался их «медовый месяц»; он старался не обращать внимания на трения, периодически возникавшие между ними. Когда Мэй была чем‑то недовольна (а такое случалось время от времени) и заявляла ему об этом, он старался обратить все в шутку. Но сейчас она упорно молчала и скрывала свои воображаемые раны под спартанской улыбкой.

Чтобы скрыть свое раздражение, Ачер спросил ее о том, как себя чувствует миссис Мингот. Мэй ответила, что бабушке значительно лучше, но ее взволновала последняя сплетня, связанная с именем Бьюфорта.

«Что же говорят?»

«Похоже, они собираются остаться в Нью‑Йорке. Кажется, он нашел себе место в какой‑то страховой компании. Они сейчас подыскивают себе небольшой особняк».

Абсурдность этой новой выходки была понятна без слов, и они молча начали есть. Во время ужина говорили об обычных вещах, но Ачер заметил, что Мэй не упоминала в его присутствии имени мадам Оленской. Она не стала рассказывать ему о том, как старая Кэтрин приняла графиню. И несмотря на то, что так ему, безусловно, было легче разговаривать с ней, его не покидало беспричинное беспокойство.

Кофе они отправились пить в библиотеку, где Ачер с наслаждением затянулся сигарой и раскрыл один из трактатов Мичерлиха. Он предпочитал читать по вечерам научную литературу, потому что стоило ему взять в руки томик стихов, как Мэй принималась упрашивать его почитать ей вслух.

Нет, его нисколько не раздражал звук собственного голоса. Просто он хотел избежать ее комментариев: всякий раз она позволяла себе критиковать то, что он читал. Когда они еще были помолвлены, Мэй (как ему теперь начало казаться) попросту повторяла его собственные слова во всех разговорах, но после свадьбы он перестал высказывать ей свою точку зрения по разным вопросам, и она смело начала высказывать свою, раздражая его при этом безмерно.

Увидев, что Ачер раскрыл трактат по истории, Мэй достала корзинку с рукоделием и, придвинув кресло поближе к лампе с зеленым абажуром, принялась вышивать подушку для его софы. Мэй нельзя было назвать искусной рукодельницей: ее большие руки как нельзя лучше подходили для занятий греблей и спортивных игр на открытом воздухе; но поскольку другие жены вышивали своим мужьям подушки, она не хотела от них отставать и пыталась тем самым продемонстрировать свою преданную заботу о нем.

Мэй сидела от него так близко, что Ачеру стоило только поднять глаза, как он видел перед собой ее, согнувшуюся над пяльцами; ее согнутые в локтях руки были наполовину обнажены, и Ачер наблюдал за тем, как ее пальцы медленно обрабатывают холст. На одном из пальцев левой руки Ачер заметил тот самый перстень с сапфиром, который он подарил ей еще до свадьбы. Перстень соседствовал с широким обручальным кольцом, и когда Ачер смотрел на ее открытый лоб, освещенный светом лампы, он с каким‑то внутренним испугом думал, что ему всегда будет известен строй ее мыслей; пройдут годы, и она ни разу не удивит его нестандартным поведением, оригинальной идеей, проявлением слабости, жестокости и других чувств, свойственных раскрепощенной личности.

Мэй старалась казаться ему поэтичной и романтичной, пока он за ней ухаживал. Но после свадьбы необходимость в этом отпала: дело было сделано. Теперь она постепенно превращалась в копию своей матери, а из Ачера исподволь старалась сделать второго мистера Велланда. Ачер захлопнул книгу и встал. Она тут же подняла голову.

«Что с тобой?»

«Ничего. В комнате душно: мне нужен глоток воздуха!»

В свое время он настоял на том, чтобы библиотечные шторы были подвешены на кольцах, а не прибиты гвоздями к позолоченной оконной раме, как кружевные занавески в гостиной. Это позволяло свободно открывать и закрывать их по вечерам. Молодой человек распахнул окно и выглянул на улицу, подставляя лицо ледяному ветру. Это давало ему возможность не смотреть на Мэй, сидевшую за столом под лампой с зеленым абажуром; он смотрел на крыши других домов и каминные трубы, представляя себе, как протекает под ними жизнь. Он думал о других городах, о далеких странах, и эти мысли успокаивали его, и ему становилось легче дышать.

Он простоял так, глядя в темноту несколько минут и услышал, как она позвала его:

«Ньюлэнд! Закрой окно! Я не хочу увидеть твою преждевременную смерть!»

Ачер закрыл окно и повернулся к ней.

«Не стоит волноваться! – сказал Ньюлэнд, и про себя добавил: – Да я уже живой труп! Я умер несколько месяцев тому назад».

Но внезапно в его мозгу пронеслась шальная мысль. А что, если это она мертва? И он поймал себя на том, что хочет этого: хочет, чтобы она умерла – и как можно скорее! – и освободила его. Он был настолько потрясен этим сильнейшим желанием, которое открыл в себе, что не сразу осознал всю чудовищность этой мысли. Его больная душа ухватилась за нее, как утопающий – за соломинку. Да, Мэй может умереть – все люди смертны. Умирают молодые и здоровые, – такие, как она. Мэй должна умереть и освободить его.

Она подняла глаза, и он увидел, как они расширились. Должно быть, она заметила, что он как‑то странно на нее смотрит.

«Ньюлэнд, ты в порядке?»

Он отрицательно покачал головой и направился к своему креслу. Она снова склонилась над вышиванием, и когда он проходил мимо нее, то положил свою ладонь ей на голову.

«Бедняжка Мэй!» – сказал он.

«Бедняжка? Но почему?» – спросила она, нервно засмеявшись.

«Потому что всякий раз, когда я открою окно, ты будешь беспокоиться!»

Несколько мгновений она сидела неподвижно, а потом тихо ответила, склонив голову над пяльцами:

«Я никогда не буду беспокоиться, если меня не покинет уверенность в том, что ты счастлив!»

«О, моя милая! Но я никогда не смогу быть счастливым, если ты мне не позволишь открывать окна!»

«В такой холодный вечер?» – спросила она, и Ачер со вздохом уткнулся в книгу.

Прошла неделя. От мадам Оленской не было никаких новостей. Ачеру почему‑то казалось, что в его присутствии нарочно не упоминается ее имя. Он не пытался увидеться с ней. Пока графиня сидела в бдительно охраняемой слугами спальне старой Кэтрин, под прицелом проницательных глаз почтенной леди, это было невозможно.

Он считал ситуацию такой непредсказуемой, что дал полную свободу своим мыслям, надеясь найти разумное решение. И тот, как ему тогда казалось, единственный выход, о котором он подумал, стоя у окна и ощущая на себе дыхание ледяного ветра, потряс его своей чудовищной простотой. Ему оставалось только ждать.

И вот Мэй сообщила ему, что миссис Мэнсон Мингот хочет его видеть. В этом не было ничего удивительного, поскольку состояние здоровья пожилой леди улучшилось, а она чуть ли не в открытую заявляла, что всем своим внукам предпочитает Ачера. Мэй передала ему это с нескрываемым удовольствием: она гордилась тем, что старая Кэтрин так высоко ценила ее мужа. Затем последовала секундная пауза, и Ачер почувствовал, что ему надо что‑то сказать.

«Вот и отлично. Съездим к ней сегодня днем?»

Мэй вся просияла, но ответила сдержанно:

«Поезжай один. Когда к бабушке приезжает сразу много народу, это ее беспокоит».

Сердце Ачера готово было выпрыгнуть из груди, когда он звонил в дверной звонок дома старой миссис Мингот. Он и не мечтал о том, что сможет поехать один. Неожиданно все устроилось, и Ачер надеялся, что ему предоставляется случай побеседовать с графиней Оленской наедине. Он так долго ждал, когда у него появится такая возможность! И вот, терпение его было вознаграждено, и он стоял у порога дома старой миссис Мингот. Там, за дверью ее спальни, задернутой желтой шелковой портьерой, несомненно ждала его Элен. Еще несколько мгновений, и он увидит ее, и они успеют поговорить прежде, чем она поведет его к выздоравливающей. Ачер хотел задать ей лишь один вопрос.

«От того, как она на него ответит, – думал он, – будут зависеть все мои дальнейшие действия».

Его всего‑навсего интересовало, когда она намерена вернуться в Вашингтон. В ответе на этот вопрос она ему вряд ли бы отказала.

Но в холле его встретила служанка‑мулатка. Ее белые зубы блеснули, как клавиатура рояля. Она повела его к старой Мингот, отворив дверь в спальню.

Пожилая леди сидела в своем монументальном, как императорский трон, кресле рядом со своей постелью. Позади нее стояла тумбочка из красного дерева, на которой горела бронзовая лампа под стеклянным абажуром, прикрытым сверху зеленой папиросной бумагой. В комнате не было видно ни одной книги или газеты. Что касается рукоделия, то миссис Мингот презирала это «дамское занятие», считая его помехой во время разговоров.

Ачер не заметил, чтобы ее болезнь отразилась на ее внешнем виде. Пожалуй, лицо было бледнее, чем обычно, и темные тени залегли между жировых складок. В своем накрахмаленном чепце, завязанном на бант под двойным подбородком, она казалась ожившим портретом какой‑нибудь своей достопочтенной предшественницы, которая не прочь была устроить себе праздник желудка. Миссис Мингот была одета в свободный фиолетовый халат и муслиновую шаль.

Она протянула ему свою маленькую ручку, которая до этого покоилась среди складок ее халата, как спящий сурок, и крикнула служанке: «Никого ко мне не впускайте! Если мои дочери позвонят, скажите им, что я сплю».

Мулатка исчезла за дверью, и пожилая леди повернулась к Ачеру.

«Не пугайтесь, мой милый: у меня ужасный вид! – сказала она весело, расправляя на своей необъятной груди складки кружев. – Мои дочери сказали, что в моем возрасте это не так уж важно! Как будто уродство не следует скрывать!»

«Моя дорогая миссис Мингот, вы сегодня необычайно хороши!» – ответил Ачер в том же ключе. Она откинула голову на подушки и расхохоталась.

«Но не так хороша, как Элен! – сказала она, заговорщически подмигивая Ачеру, и прежде чем он успел что‑либо ответить, спросила: – Она и в самом деле была неотразима, когда вы везли ее из Джерси?»

Молодой человек рассмеялся, а пожилая леди продолжала:

«Это потому она высадила вас, что вы ей так прямо и сказали? В мои годы мужчины считали своим долгом говорить дамам подобные вещи!»

Миссис Мингот усмехнулась и сказала почти вопросительно:

«Жаль, что она не вышла за вас замуж! Я всегда ей об этом говорила. Это бы сняло с меня головную боль! Но разве внучки думают о том, что нужно щадить бабушкины нервы?»

Ачер уже подумал было, что от болезни рассудок ее помутился, но она вдруг прервала самое себя и сказала:

«Так или иначе, все уже решено: Элен останется со мной, что бы ни говорили остальные члены семейства! Еще немного, и я готова была бы упасть перед ней на колени, чтобы удержать ее. Не знаю, смогу ли я в последующие двадцать лет так же спокойно определять, где находится пол!»

Ачер не проронил ни слова, и миссис Мингот продолжала:

«Несомненно, вам известно, что все они – Ловелл, Леттерблеяр и Августа Велланд требовали, чтобы я задержала Элен здесь и ограничивала ее свободу до тех пор, пока она не вернется к Оленскому. Они думали, что им удалось убедить меня! Тогда еще этот секретарь явился с последним „ультиматумом“ графа: надо сказать, красивые он выдвигал предложения! В конце концов, брак – это одно, а деньги – совсем другое! Вот я и не знала, что ответить ему, – она прервала свою речь и перевела дыхание, как если бы она делала над собой усилие, чтобы продолжать. – Но в ту минуту, как я взглянула на Элен, я сказала: „Птичка моя! Закрыть тебя снова в золотой клетке? Никогда!“ И мы решили, что она останется здесь и будет няньчиться со своей старенькой бабушкой, пока она еще жива… Конечно, это – не очень‑то заманчивая перспектива, но Элен не возражает. И я не замедлила сообщить Леттерблеяру, что мы тут будем присматривать за ней».

Молодой человек чувствовал, как кровь пульсирует в его венах. Но поскольку Ачер был смущен чрезвычайно этим неожиданным разговором, он поначалу не понимал, что сулит ему эта новость: радость или печаль. Он уже настроился на то, чтобы осуществить свой план, и теперь ему сложно было перестраиваться. Но внезапно ему пришло в голову, что такой поворот событий значительно все упрощает и перед ним открываются новые возможности. То, что Элен согласилась переехать к своей бабушке могло означать лишь одно: она не может его оставить. Это был ее ответ на его призыв: открыто она не призналась ему в этом, но предприняла полумеры. И он вздохнул с облегчением, сравнивая себя с человеком, который был готов все поставить на карту, но вдруг выяснилось, что в этом нет необходимости. Он почувствовал, как в него вливаются новые силы и оказывают на него наркотическое действие.

«Она не могла уехать! – воскликнул он и добавил: – Это было бы ошибкой».

«О, дорогой, я всегда знала, что ты – на ее стороне! Именно поэтому я и послала за тобой сегодня! А твоей хорошенькой жене, когда она хотела приехать сюда вместе с тобой, я сказала: „Нет уж, милочка моя! Мне не терпится повидаться с Ньюлэндом. И в конце концов, дай ты нам посплетничать наедине!“» – пожилая леди откинулась на подушки, насколько ей позволял ее двойной подбородок, и смотрела на него широко раскрытыми глазами.

«Готовьтесь к тому, – сказала она, – что нам придется выдержать целую битву: они ведь не хотят, чтобы Элен здесь задержалась! Они считают, что я слишком стара, слишком больна и слишком слаба, чтобы взять на себя заботу о ней. Это верно, у меня слишком мало сил, чтобы бороться с ними, так что вам придется это делать самому».

«Мне?» – заикаясь, переспросил молодой человек.

«Вам. А почему бы и нет?» – сказала она, и взгляд ее круглых глаз вдруг пронзил его, точно кинжал. Ее ручка соскользнула с подлокотника и вцепилась в его руку маленькими хищными ногтями.

«Почему нет?» – повторила она настойчиво.

Ачер под ее пристальным взглядом медленно приходил в себя.

«Боюсь, что на меня нельзя положиться: я всего лишь пешка в этой игре».

«Да, но вы же, мистер Ачер, партнер Леттерблеяра, не правда ли? Так вы могли бы натравить его на них! Если вам самому не захочется ввязываться в драку!»

«Дорогая миссис Мингот! Прошу вас, займитесь этим делом самостоятельно! А если потребуется моя помощь, я всегда готов ее оказать вам», – сказал он.

«Тогда мы спасены! – облегченно вздохнула она; и, откинув голову на подушки, улыбнулась ему загадочной улыбкой умудренной житейским опытом основательницы рода. – Я знала, что вы поддержите нас! Когда обсуждался вопрос о том, что Элен необходимо отправиться обратно в Европу, о вашем содействии в этом деле ничего не говорилось».

Ачер вздрогнул, пораженный ее проницательностью. Ему хотелось спросить: «А имя Мэй при этом упоминалось?» Но он предпочитал ничего не говорить.

«А мадам Оленская? Когда я могу с ней увидеться?» – спросил он.

Пожилая леди закатила глаза и хихикнула.

«Только не сегодня! Сегодня одна, завтра – другая… Мадам Оленской сейчас нет дома».

Ачер покраснел от разочарования, а старая Кэтрин продолжала:

«Друг мой, она отправилась в своем экипаже навестить Реджину Бьюфорт».

Она немного выждала, чтобы понаблюдать, какое действие эти слова окажут на Ачера, и затем продолжала:

«Вот так она со мной обращается! На следующий день после своего приезда сюда она надела свою самую лучшую шляпку и сказала мне совершенно невозмутимо, что собирается заехать к Реджине Бьюфорт. „Кто такая? Почему не знаю?“ – сказала я, а Элен мне ответила: „Она – твоя родственница и самая несчастная в данный момент женщина!“

„Она – жена подлеца!“ – возразила я.

„Так же, как и я, – заметила Элен, – А еще все члены моей семьи хотят, чтобы я к нему вернулась!“

Крыть мне было нечем, и я отпустила ее. Она сказала, что весь день моросит холодный дождь и попросила у меня экипаж, чтоб ей не пришлось идти пешком. Вначале я думала, что насчет Реджины – это она пошутила.

„Так зачем тебе экипаж?“ – спросила я ее, и она ответила: „Я же сказала, что хочу проведать свою кузину Реджину!“ Тут я выглянула в окно и убедилась, что небо ясное, и на землю не упала ни одна капля дождя. Но я поняла ее и позволила ей воспользоваться своим экипажем… В конце концов Реджина – храбрая женщина, как и Элен. А я, между прочим, ценю храбрость в людях превыше всего».

Ачер наклонился низко и поцеловал маленькую ручку, которая все еще лежала на его руке.

«Ой‑ой‑ой, молодой человек! Вам сейчас казалось, что вы целовали руку своей жены, надеюсь?» – спросила старая Мингот своим старческим голосом с хрипотцой; и когда он поднялся, чтобы уходить, она прокричала ему вдогонку: «Передавай ей привет от меня! Но о нашем с тобой разговоре – молчок!»