Непостижимость целого

Целое в планирующем мышлении есть, во-первых, идея общего состояния, ккоторому стремятся программы; во-вторых, конкретное всемирно-историческое положение в настоящем. Могущественными факторами являются, правда, своекорыстные интересы,объединенные в группы общего интереса. Однако выступают они, как быпредставляя общие интересы. В программах как духовных образованиях общиеинтересы выступают в изначально гетерогенных образах: в виде утопииправильного устройства мира, обеспечивающего существование массы в состояниивечного мира; в виде метафизики бытия государства самого по себе, которомудолжно быть подчинено все остальное; в виде этоса, который утверждаетизменение мира, опираясь на фактические силы, существующие в данный момент,и не желает ничего знать о будущем, ибо это движение должно открытьнепредвидимое будущее; в виде этоса самоограничения со стороны государства иобщественного аппарата в пользу неприкосновенных прав человека ипространства, предоставляющих сферу действия возможному бытию людей в егомногообразии; в виде исторической жизни народа как нации. Эти образы борются в духовной сфере и становятся побудительнымиоснованиями для смутных ранее мотивов. Но каждый из них становитсянеистинным в качестве тотальной программы, поскольку она претендует наабстрактную всеобщность. Ибо политическая деятельность проистекает всегда изконкретной исторической ситуации в необозримом целом; каждый человек, каждаягруппа и каждое государство находятся только в единственном месте, а неповсюду; всему присуща лишь его возможность, а не возможность человечествавообще. Политическая деятельность - это действительность, схваченная вборьбе в ее последней зависимости и открывающая в фактическом результатесвою сущность. Однако то, что сегодня фронты борьбы неясны, делает столь необычайнотрудным в определенной борьбе этих фронтов перемещение из неопределеннойволи в подлинную волю. Так, например, понятие народа в качестве целостности, о бытии которогоидет речь, сегодня вызывает сомнение, которое не преодолено. Стремления кнационализации во всем мире более нетолерантны, чем когда-либо, хотя нациярассматривается в них лишь как усредненная общность языка в ассимиляции,приближающейся к нивелирующему типу. Нация перестает быть подлинным народомтам, где ее принуждают принять несвободу такого самосознания. Наоборот,многие отрицают национальность, считая ее ложным фронтом чуждых иминтересов, и верят в неисторический характер народа, присущий всемродственным по своей судьбе массам исторических народов. Как националистический народ, так и неопределенный народ массы, обеспечиваемый в своем существовании, подавляют сегодня изначальное,связанное с темной основой самобытие своего народа. Ясному сознанию уженевозможно вступить в фронт их борьбы. Тот, кто действительно хочетучаствовать в судьбе человека, должен достичь более глубокой основы. Историчность собственной сущности в духовной традиции, покоящейся наглубокой основе преемственности крови, есть - когда об этом дискутируют испрашивают - не просто действительная сила судьбы в ее данности, а лишь втом случае, если она взята и воспринята из свободы. Страшная ситуациясовременного человека проявляется, когда он не может больше верить в свойнарод в тех образах, посредством которых он обладает своей нынешнейобъективностью и выражает свои требования, но вынужден погружаться в болееглубокие слои, из которых он либо выводит субстанциальную историчностьсвоего бытия, либо падает в бездну. Судьба не может быть насильственно создана в соответствии с идеалом.Она открывается только в конкретной всемирно-исторической ситуации.Исторически данное - это субстанция, которую человек со времен Французскойреволюции, правда, пытался радикально уничтожить. Это равносильно тому, чтоон сознательно рубит ветку, на которой сидит. Его возможностью как будтостала попытка приложить руку ко всему своему существованию, превратив его впредмет планирования. Когда хотели сделать существование как целоеправильным, с одной стороны, возникла опасность его крушения, с другой -угроза возникновения неведомой ранее принудительности; обе они одновременнопознаются и переносятся людьми. Любая попытка перерыва или прекращенияистории терпит крушение, поскольку, к счастью для духовного состояния,история вновь начинает действовать в измененном образе. Постигнуть настоящиймомент всемирной истории - дело политической конструкции, которая должнаисходить из конкретного положения. Описать его изолированно невозможно. Политика как эгоистический расчет государственной сферы рассматриваетвсе остальное как изменяемое в зависимости от констелляции союзников иливрагов. Она вступает в союз с самым чуждым против духовно и историческиближайшего. При наличии серьезного конфликта с Америкой Англия, незадумываясь, заключила бы союз с Японией, Англия и Франция послали на Рейнотряды индийцев и негров. Германия вряд ли отклонила бы союз с Россией, еслибы он предоставил ей шансы обрести свою свободу. Однако политики, основывающиеся на историческом осознании целого, ужесегодня увидели бы не интересы каждого отдельного государства, а будущиеинтересы человеческого бытия, которые неопределенно вырисовываются впротиворечиях между западными странами и Азией, между европейской свободой ирусским фанатизмом. Подобные политики не забывали бы о тесной человеческой идуховной связи между немецкой сущностью и сущностью англосаксонской ироманской и содрогнулись бы от измены, которая в этой области все времявстречается вплоть до сегодняшнего дня. Как когда-либо расположатся фронты борьбы, непредсказуемо; или, вернее,как бы их себе ни представлять, они абсурдны, ибо фактический фронт борьбысегодня в нашем знании никогда не будет соответствовать внутреннему смыслуборющегося за свое будущее человеческого бытия. Ближе, чем эти возможные фронты борьбы, нам вопрос обобороноспособности вообще. Даже если бы удалось установить длительный мир,того, кто отказался бы от внутренней готовности к физической борьбе, вконечном счете ждет гибель. То, что было навязано Германии - сокращениеармии при отказе от всеобщей воинской повинности, - означало бы, если бы онополучило всеобщий характер, величайшую угрозу миру и подлинной историческойвойне, т. е. отказ масс от войны, а это невольно привело бы к тому, чтонароды стали бы объектом господства таких солдатских меньшинств. Возможностьвойны исключается отнюдь не отказом от преобладающего вооружения. Даже еслимилитаристский пафос стал ложным, то теперь в горькой серьезностинеизбежного духовная ситуация заключается в том, чтобы найти и осуществитьтот образ истинного смысла, без которого теряется все остальное. Тот, кто ввихре чрезмерно форсированных милитаристских призывов и при инстинктивнойбоязливой попытке скрыть то, что еще действительно, все-таки сохраниттрезвое мужество и найдет путь к вооружению, по которому другие могутследовать за ним, был бы творцом человеческой субстанции, на которойосновано будущее. Это никоим образом не было бы чисто милитаристскиммужеством; оно явилось бы лишь звеном того более глубокого мужества, котороеможет стать соучастником знания целого и из ответственности, просветленнойэтим знанием, действовать на пути, в конце которого находится ненеобходимость, а лишь возможность насилия. Ситуация как будто требует в мирное время активности в духовной борьбеза или против войны. Однако держаться этой альтернативы возможно перед лицомнепостижимого целого только при гарантии мира для всех посредствоммогущества одного, которому все согласны подчиниться. Трудность возникаетиз-за всеобщей маскировки. Возбуждающая волю к войне выставка военногооружия не знакомит население с применением газов, с голодом и смертью. Сдругой стороны, пацифистские аргументы умалчивают о том, что означает жить врабстве и подчиняться требованию не оказывать сопротивления. То и другоемаскирует основу зла, в котором находят мрачный выход все силы, которые вконце концов находят свое выражение в войне. К ним относятся: уверенность вбесспорном превосходстве, считающая собственное существование единственноистинным; неспособность стать на точку зрения другого, исходить из егоситуации, не предавая себя; страх, требующий уверенности и обретающий еелишь в превосходстве над всеми; удовольствие от власти как таковой;отсутствие истины в отношении к себе и другим, в результате чего жизньстановится хаосом, из которого ищут насильственный выход слепое утверждение,неодолимая страсть и влечение во тьму. Человечность, по существу, недействительна, она зависит от условий, при нарушении которых прорываетсядикость звериного своеволия как устанавливающее свое преимуществосуществование - как это и происходит в отношениях между отдельными людьми встрашные, обнажающие страсти мгновения, так и между государствами. Вооружение в милитаристском применении действительно могло быкогда-нибудь в будущем мире сократиться до границы исчезновения. Ибо впереплетении государств существует сила, способная господствовать, необладая формой господства и заметными милитаристскими средствами. Суверенныепо своей форме государства фактически находятся в полной зависимости. Вопросв том, каким образом сегодня выгода и осуществление мирового господства могут выглядеть иначе, чем когда-либо. То, что бросается в глаза, может неиметь исторического значения. Однако где-то ведь существует точка, где воснове целого лежит по крайней мере возможность победоносного применениянасилия. В этой ситуации тот, кто стал соучастником знания о целом, либо хочетучаствовать в борьбе на исторически релевантном месте, т. е. для становленияподлинного человеческого бытия, либо вообще не участвовать в политическойборьбе. Периферийная борьба, результатом которой могут быть лишь разрушения,лишенные исторического воздействия, ниже его достоинства. Ибо безусловностьв решимости рисковать жизнью возможна только там, где речь идет о характеречеловеческого бытия, который должен сохраняться в жизни, следовательно, особственно исторической судьбе, а не там, где речь идет только об интересахгосударства и экономических коллективов. Однако действительность требует другого. Чем является целое вопределенной ситуации вне данной перспективы, остается непостижимым. Сегоднямы вряд ли еще можем верить в то, что всемирная история является судом мира,- убеждение Шиллера и Гегеля, осуществление может быть в крушении столь жедействительным, как в успехе. Что обладает преимуществом перед лицомтрансценденции, никто знать не может. Целое являет собой напряжение несоединимого. Оно для нас - не предмет,а в неопределенном горизонте местопребывание людей как самосущихэкзистенций, их творений как зримых образов, возвеличение сверхчувственногов чувственном - и все это в погружении в бездну небытия. Быть может, свобода человека может сохраняться и неизмеримо расширятьопыт своего бытия только в том случае, если пребывает неразрешимостьнапряжения. Как диктатор, так и лишенное судьбы обеспечение масс ведут кмеханизму, в котором человек в качестве человека не мог бы больше жить. Нашапотребность в покое может действительно стремиться к такому решению какединство. Однако то, что мы должны были бы хотеть, если бы можно было тогохотеть, это - то, что решение, к которому мы стремимся, никогда не наступит.В области политики парадоксальность состоит в том, что то, на что направленывсе силы, не должно быть завершено.