Главная Случайная страница Контакты | Мы поможем в написании вашей работы! | ||
|
Таким образом, методолог не может полностью игнорировать конфликт философий или методов. Это особенно верно в том случае, когда широко распространены точки зрения, подразумевающие ошибочность и даже ложность его собственных процедур. Соответственно, я коротко прокомментирую некоторые споры, во-первых, вокруг лингвистического анализа, а во-вторых, вокруг некоторых выводов, вытекающих из идеалистических предпосылок.
В примечательном докладе, представленном на двадцать третьем ежегодном съезде Католического богословского общества Америки, профессор Эдвард МакКиннон заявил:
С момента публикации «Философских исследований» Витгенштейна все более упрочивается консенсус относительно того, что значимость языка по своей сущности имеет публичный, и лишь производным образом частный характер. Если бы это было не так, язык не мог бы служить носителем ин-
МЕТОД В ТЕОЛОГИИ
терсубъективной коммуникации. Значение термина, соответственно, объясняется главным образом через прояснение его употребления или связанного с ним семейства употреблений. Это требует как анализа способа, каким термин функционирует в языке, то есть изучения синтаксиса, так и анализа экстралингвистических контекстов, в которых употребление термина является сообразным, то есть изучение вопросов семантики и прагматики.
Следствием этой позиции... является то, что значение слова нельзя объяснить вне референции или редукции к частным ментальным актам. Стандартная схоластическая доктрина гласит, что слова имеют значение, потому что выражают понятия. Значения первично заключены в понятиях, в частных ментальных актах или состояниях, а затем, производным образом, — в языке, который выражает это понятие. В рамках такого взгляда на язык трансценденция не представляет слишком серьезной лингвистической проблемы. Такое слово, как «Бог», может означать трансцендентное сущее, если именно это имеет в виду тот, кто употребляет это слово. Но сколь бы удобным ни было такое простое решение, оно, к несчастью, не работает11.
Я считаю, это — ясное и многообещающее основание для обсуждения. Поясню свою собственную позицию, добавив несколько замечаний.
Во-первых, я не думаю, что ментальные акты совершаются без опоры на выражение. Выражение может быть неязыковым, может быть неадекватным, может не быть предъявлено вниманию других. Но оно имеет место. В самом деле, Эрнст Кассирер приводит данные о том, что исследователи афазии, агнозии и апраксии, как правило, обнаруживают взаимосвязанность этих нарушений речи, познания и деятельности12.
Во-вторых, я не сомневаюсь в том, что обиходная значимость обиходного языка по своему существу имеет публичный, и лишь производным образом частный характер. Ибо язык является обиходным, когда находится в общем употреблении. Он находится в общем употреблении не потому, что некий индивид в одиночку решил, чтб должен означать язык, а потому, что все индивиды релевантной группы
Edward MacKinnon, «Linguistic Analysis and the Transcendence of God», Proceedings of the Catholic Theological Society of America, 23 (1968), 30.
2 E. Cassirer, The Philosophy of Symbolic Forms, New Haven: Yale, 1957, vol. Ill, p. 220.
ДИАЛЕКТИКА
понимают, чтб он означает. Сходным образом дети и иностранцы научаются языку через выполнение выраженных ментальных актов. Но они научаются языку, научаясь тому, как он употребляется в обиходе, так что их частное знание обиходного употребления языка является производным от общего употребления, по своей сути публичного.
В-третьих, то, что верно применительно к обиходной значимости обиходного языка, неверно применительно к исходной значимости любого языка — обиходного, литературного или технического. Ибо всякий язык развивается, и в любой момент времени любой язык представляет собой отложения результатов развития, достигнутых и не успевших устареть. А развитие представляет собой открытие новых употреблений для существующих слов, изобретение новых слов и распространение этих открытий и изобретений. Все три момента связаны с выраженными ментальными актами. Открытие нового употребления есть ментальный акт, выраженный в новом употреблении. Изобретение нового слова есть ментальный акт, выраженный в новом слове. Сообщение открытий и изобретений технически осуществимо либо через введение дефиниций, либо спонтанно, когда А произносит новое звукосочетание, В отвечает, А понимает из ответа В, насколько успешно ему удалось сообщить значение, и в той мере, в какой ему это не удалось, он нащупывает и подвергает испытанию новые открытия и изобретения. В ходе этих попыток и неудач употребление оформляется, и если оно распространится достаточно широко, то утвердится как новое обиходное словоупотребление. Стало быть, в отличие от обиходной значимости, еще не установившаяся значимость рождается в выраженных ментальных актах, сообщается и совершенствуется через выраженные ментальные акты и достигает степени обиходности, когда совершенная коммуникация распространяется среди достаточно большого числа индивидов.
В-четвертых, за этим смешением обиходной значимости и значимости исходной скрывается, видимо, иное смешение. Ибо тому утверждению, что все философские проблемы — это проблемы языка, можно придать два совершенно разных смысла. Если считать язык выражением ментальных актов, то придется сделать вывод, что философские проблемы имеют своим источником не только лингвистическое выражение, но и ментальные акты, и может случиться так, что ментальным актам будет уделено гораздо больше внимания,
МЕТОД В ТЕОЛОГИИ
чем лингвистическому выражению. А можно считать, что ментальные акты — это скрытые сущности; если же они реально существуют, то философы никогда не выберутся из путаницы до тех пор, пока будут уделять им хоть какое-то внимание или, по крайней мере, пока будут полагать их в основание своего метода. Стало быть, с редукционистской точки зрения или с точки зрения более или менее сильной методологической позиции некто может решить ограничить философский дискурс (или хотя бы базовый философский дискурс) употреблением обиходного языка — быть может, просвещенного метаязыками синтаксиса, семантики и прагматики.
Но если принять такой подход, уже нельзя будет объяснять значимость языка ссылками на порождающие его ментальные акты. Это было бы простым решением. Это было бы правильным решением. Но это неприемлемое решение, потому что оно полагает ментальные акты в основание значимости языка, то есть делает именно то, что воспрещается философским или методологическим решением. Более того, внутри такого горизонта нетрудно упустить из вида различие между значимостью языка, ставшего обиходным, и порождающей значимостью, которой язык обладает, когда только становится обиходным. Именно из-за такого упущения возможно утверждать, что значимость языка имеет сущностно публичный, и лишь производным образом частный характер.
8. ДИАЛЕКТИКА МЕТОДА: ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Из генетически различных горизонтов главные были уже указаны в разделах «Области смысла» и «Стадии смысла» в главе третьей, названной «Смысл». В полностью дифференцированном сознании присутствуют четыре области смысла. В нем есть область здравого смысла, выражаемого на повседневном, или обиходном, языке. Есть область теории, язык которой техничен, характеризуется простой объективностью референции и, следовательно, соотносится с субъектом и его операциями только как с объектами. Есть область инте-риорности, язык которой хотя и говорит о субъекте и его операциях как об объектах, но, тем не менее, опирается на самоприсвоение, а оно в личном опыте верифицирует оператора, операции и процессы, к которым отсылают базовые термины и отношения употребляемого языка. Наконец, есть область трансценденции, где субъект вступает
ДИАЛЕКТИКА
в отношение к божеству через язык молитвы и молитвенного молчания.
Полностью дифференцированное сознание есть плод чрезвычайно длительного развития. В примитивном недифференцированном сознании вторая и третья области не существуют, тогда как первая и четвертая взаимно проникают друг в друга. Язык первично отсылает к пространственному, видовому, внешнему, человеческому, и лишь благодаря специальной технике распространяется на временнбе, родовое, внутреннее, божественное. Наступление цивилизации означает возрастающую дифференциацию ролей, подлежащих исполнению, и задач, подлежащих выполнению; все более разработанную организацию и регуляцию, призванные обеспечить это исполнение и выполнение; все большую плотность населения и все большее изобилие. С каждым из этих изменений расширяются коммуникативная, когнитивная, перформативная и конститутивная функции языка, в то время как литература, в качестве добавочной благодати, раскрывает и дифференцирует эти изменения, чтобы прославлять человеческие достижения, сокрушаться о человеческом зле, побуждать человека к высоким стремлениям и развлекать его на досуге.
Все это может происходить, несмотря на то, что мышление, речь и действие остаются внутри мира здравого смысла, мира людей и вещей в их соотнесенности с нами, внутри мира обиходного языка. Но если практическая склонность человека должна освободиться от магии и повернуться к развитию науки, если его критическая склонность должна освободиться от мифа и повернуться к развитию философии, если его религиозная забота должна преодолеть аберрации и принять очищение, то всем трем целям послужит дифференциация сознания, признание мира теории. В таком мире вещи мыслятся и познаются не в их отношениях к нашему сенсорному аппарату или к нашим потребностям и желаниям, а в отношениях, которые конституируются единообразными взаимодействиями вещей друг с другом. Чтобы говорить о вещах, помысленных таким образом, требуется развитие специального технического языка, абсолютно отличного от языка здравого смысла. Несомненно, придется начинать изнутри мира постижения и речи, присущих здравому смыслу; несомненно, придется часто обращаться к этому миру. Но несомненно и то, что
МЕТОД В ТЕОЛОГИИ
эти отступления и возвраты лишь упрочат постепенное выстраивание совсем другого модуса постижения и выражения.
Эту дифференциацию сознания иллюстрирует контраст феноменального и ноуменального миров у Платона, различие и корреляция того, что является первым для нас, и того, что является первым само по себе, у Аристотеля; гимны и систематическая теология Фомы Ак-винского, первичные и вторичные качества у Галилея, «два стола» Эддингтона.
В этой дифференциации, которой известны только две области, техническая наука, техническая философия и техническая теология совместно отнесены к области теории. Все три преимущественно оперируют понятиями и суждениями, терминами и отношениями в некотором приближении к логическому идеалу ясности, связности и строгости. Наконец, все три преимущественно имеют дело с объектами. И хотя они могут обратиться к субъекту и его операциям, все же систематическое рассмотрение, как у Аристотеля и у Аквината, сосредоточивается в них на субъекте и на его операциях лишь постольку, поскольку они взяты объективированно и метафизически помыслены в терминах материи и формы, потенции, хабитуса и акта, производящей и целевой причин.
Однако по мере развития науки философия вынуждена покинуть мир теории и обосноваться в мире интериорности. С одной стороны, наука отказывается от любых притязаний на необходимую истину, довольствуясь верифицируемыми возможностями, предлагающими все большее приближение к истине. Но, с другой стороны, успех науки подпитывает тоталитарные амбиции, и наука видит свою цель в том, что дать полное объяснение любым явлениям.
В этой ситуации перед философией встают проблемы истины и релятивизма, значения реальности, оснований теории и здравого смысла и отношений между ними, оснований специфических наук о человеке. Философия столкнулась лицом к лицу с тем фактом, что любое человеческое знание базируется на экспериментальных данных, а поскольку создается впечатление, что чувственными данными завладели науки (хотя бы по праву захвата), философия вынуждена искать себе обоснование в данных сознания.
Как мир теории совершенно отличен от мира здравого смысла, хотя выстроен исключительно через многообразное использование
ДИАЛЕКТИКА
обыденных знаний и обиходного языка, так мир интериорности совершенно отличен от миров теории и здравого смысла, хотя выстроен исключительно через многообразное использование математического, естественнонаучного и обыденного знания, а также языка — обиходного и технического. Как мир здравого смысла и его язык служат лесами для вхождения в мир теории, так мир теории и здравого смысла, а также их языки, совместно служат лесами для вхождения в мир интериорности. Но если переход от здравого смысла к теории вводит нас в область сущностей, относительно которых у нас нет непосредственного опыта, то переход от здравого смысла и теории к интериорности ведет нас от сознания себя к познанию себя. Здравый смысл и теория послужили посредниками между нами и тем, что непосредственно дано в сознании. Благодаря им мы перешли от просто данных операций, процессов и единств к базовой системе терминов и отношений, которые различают, связывают и именуют операции, процессы и единства, позволяя нам ясно и точно говорить о них и давать им объяснение.
Эта речь, однако, будет ясной, отчетливой и объясняющей лишь для тех, кто прошел обучение. Иметь здравый смысл и изъясняться обиходным языком недостаточно. Человек должен быть хорошо знаком с теорией и техническим языком. Он должен учиться математике и открыть для себя, что происходит, когда ей учатся, а также что произошло, когда она возникла. От размышлений над математикой он должен перейти к размышлению над естествознанием, различить его процедуры, отношения между последовательными этапами, характер мира, который раскрывается этими методами, — при всем этом обращая внимание не только на научные объекты, но и, по мере своих сил, на сознательные операции, посредством которых интен-дируются объекты. От точности математического понимания и математической мысли, от прогрессирующего, кумулятивного развития естествознания человек должен обратиться к процедурам здравого смысла, уловить его отличие от математики и естествознания, различить его собственные процедуры, сферу их релевантности, угрожающую им перманентную опасность погрузиться в нездоровую бессмыслицу. Выразим это с предельной краткостью: нужно не только читать «Инсайт», но и открывать самого себя в самом себе.
Теперь вернемся к отношениям между языком и ментальными
МЕТОД В ТЕОЛОГИИ
актами. Прежде всего, язык, описывающий ментальные акты, еще должен быть создан. Как мы уже отмечали, Гомер представляет своего героя не думающим, а разговаривающим: с богом или богиней, со своей лошадью или рекой, со своим сердцем или нравом. Книга Бруно Снелла «Открытие разума» повествует о том, как греки постепенно развивали свое понимание человека и со временем столкнулись с пробелами когнитивной теории. У Аристотеля присутствует систематическое описание души, ее способностей, навыков, операций, а также их объектов. В некоторых аспектах это описание поразительно точно, однако неполно и от начала и до конца основано на метафизических предпосылках. Оно существует не в мире здравого смысла или интериорности, а в мире теории, и ему предстояло быть дополненным более полной теорией Фомы Аквинского.
Но как только сознание дифференцировалось, а систематическое мышление и речь о ментальных актах были разработаны, возможности обиходного языка резко расширились. Проницательные размышления Августина о познании и сознании, «Правила для руководства ума» Декарта, «Мысли» Паскаля, «Грамматика согласия» Ньюмена, — все они остаются внутри мира здравого смысла, обыденного мышления и речи, но весьма способствуют нашему пониманию самих себя. Более того, они открывают возможность прийти к познанию сознающего субъекта и его сознательных операций, не предполагая предшествующей им метафизической структуры. Эта возможность реализуется именно тогда, когда изучение математических, естественнонаучных операций и операций здравого смысла приносит свой плод — переживание, понимание и утверждение нормативных паттернов, согласно которым совершаются взаимосвязанные и повторяющиеся операции, позволяющие нам продвигаться в познании. По достижении такого описания познания мы можем перейти от гносеологического вопроса (что мы делаем, когда познаём?) к эпистемологическому (почему мы осуществляем познание?), а от них обоих — к метафизическому вопросу (что мы познаём, когда познаём?).
Итак, ментальные акты переживаются в опыте внутри мира интериорности и, как систематически мыслимое, являются в нем логически первым. От них можно перейти к эпистемологии и метафизике, а от всех трех можно перейти, как мы попытались показать в главе
ДИАЛЕКТИКА
третьей, к систематическому отчету о смысле, взятом в его развертывании, его элементах, функциях, областях и стадиях.
Но это первенство всего лишь относительно. Помимо первенства, достигаемого с утверждением новой области смысла, имеется первенство того, что необходимо, дабы процесс утверждения мог начаться. Грекам было необходимо художественно, риторически, аргументативно развить язык, прежде чем они смогли утвердить метафизическое описание разума. Достижения греков были необходимы для расширения возможностей обыденного познания и языка, прежде чем Августин, Декарт, Паскаль, Ньюмен смогли внести, в соответствии со здравым смыслом, свой вклад в наше самопознание. История математики, естествознания и философии, а также личная вовлеченность в размышления над всеми тремя сферами необходима для того, чтобы здравый смысл и теория смогли выстроить леса для вхождения в мир интериорности.
Следовательно, трактовка ментальных актов как логически первого требует соблюдения множества условий. Если некто настаивает на том, чтобы остаться в мире здравого смысла и обиходного языка, или на том, чтобы не выходить за пределы миров здравого смысла и теории, то его решения воспрещают возможность войти в мир интериорности. Но такие решения индивида или группы не будут обязывающими для остального человечества.
9. ДИАЛЕКТИКА МЕТОДА: ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Априорное отвержение такого подхода может идти как от лингвистического анализа, так и — не в меньшей степени — от идеалистических тенденций. Быть может, яснее всего это выражено в текстах Карла Ясперса, который мог бы возразить, что наше самоприсвоение в действительности представляет собой Existenzerhellung — прояснение собственной реальности субъекта, но не объективное познание.
Разумеется, верно, что самоприсвоение осуществляется через взвешивание сознания, а в нем субъект предстает не как объект, а именно как субъект. Я бы возразил, однако, что такое взвешивание сознания ведет к объективации субъекта, к умному и разумному утверждению субъекта, а стало быть, к переходу от субъекта как субъекта к субъекту как объекту. Этот переход служит источником объективного знания субъекта точно так же, как служит источником
МЕТОД В ТЕОЛОГИИ
объективного знания любой оправданный переход от чувственных данных через вопрошание и понимание, размышление и суждение. Но такова моя точка зрения, отнюдь не точка зрения идеалистиче- \ ской традиции, унаследованной Ясперсом.
Осмысление этой традиции в ее бесконечной сложности лежит за пределами нашей нынешней заботы. Но следует внести некоторые базовые пояснения, хотя бы в терминах уже высказанных утверждений. Итак, имеются два совершенно разных значения термина «объект». Есть объект в мире, опосредованном смыслом; именно он подразумевается в вопрошании, именно он благодаря ответу становится понятым, утверждаемым, решенным. С этим типом объектов мы связаны нашими вопросами непосредственно, а операциями, релевантными для ответов, — лишь опосредованно, потому что ответы относятся к объектам лишь постольку, поскольку являются ответами на вопросы.
Но есть и еще одно, совсем иное значение термина «объект». В самом деле, кроме мира, опосредованного смыслом, существует также мир непосредственности. Этот мир не имеет ничего общего с вопросами и ответами: мир, в котором мы жили прежде, чем начали говорить и пока учились говорить; мир, в который мы пытаемся удалиться, когда хотим забыть о мире, опосредованном смыслом; мир, где мы расслабляемся, играем, отдыхаем. В этом мире объект не именуется и не описывается. Но в мире, опосредованном смыслом, можно восстановить и заново утвердить объекты из мира непосредственности: эти объекты — уже, вне, здесь, теперь, реальное. Это уже: оно дано прежде всякого вопроса о нем. Это вне: оно есть объект экстра-вертного сознания. Это здесь: как орган чувства, так и чувствуемые объекты пространственны. Это теперь, ибо время ощущения протекает одновременно со временем ощущаемого. Это реальное, ибо оно связано с жизнью и поступками человека и, следовательно, должно быть столь же реальным, что и они.
Как есть два значения слова «объект», так есть два значения слова «объективность». В мире непосредственности необходимое и достаточное условие объективности — это успешно функционирующее живое существо. Но в мире, опосредованном смыслом, объективность включает в себя три компонента. Есть опытная объективность, конституированная данностью чувственных данных и данных со-
ДИАЛЕКТИКА
знания. Есть нормативная объективность, конституированная требованиями ума и разумности. Есть абсолютная объективность, которая проистекает из сочетания результатов опытной и нормативной объективности, так что через опытную объективность выполняются условия, а через нормативную объективность условия связываются с тем, чтб ими обусловлено. Следовательно, такое сочетание соединяет обусловленное с его выполненными условиями. В познании это — факт, а в реальности — контингентное сущее или событие.
Мы различили два мира, два значения слова «объект», два совершенно разных критерия «объективности». Но там, где такие различения не проведены, возникает множество типичных смешений. Наивный реалист знает мир, опосредованный смыслом, но воображает, что знает его потому, что смотрит на происходящее извне его, здесь и теперь. Наивный идеалист (Беркли) заключает, что esse estpercipi [быть — значит быть воспринимаемым]. Но esse — это реальность, утверждаемая в мире, опосредованном смыслом, тогда как percipi — это данность объекта в мире непосредственности. Строгий эмпирист (Юм) устраняет из мира, опосредованного смыслом, все, что не дано в мире непосредственности. Критический идеалист (Кант) понимает, что коперниканская революция запаздывает; но вместо того, чтобы провести необходимые различения, он лишь находит новый, еще более сложный способ всё запутать. Он сочетает операции понимания и разумения не с чувственными данными, а с чувственными интуициями феноменов, где феномены представляют собой явления — если не ничто, то самих вещей, которые, пребывая непознаваемыми, становятся доступными для разговора о них благодаря аппарату предельных понятий. Абсолютный идеалист (Гегель) блестяще исследует целые области смысла; он выставляет напоказ убожество наивных реалистов, но терпит неудачу в продвижении к критическому реализму, давая Кьеркегору повод сожалеть о том, что логическое статично, а движение не может быть введено в логику, и что система Гегеля дает место не экзистенции (определяющей себя свободе), а лишь идее экзистенции.
Кьеркегор выражает тенденцию: там, где он говорил о вере, Ницше говорил о власти, Дильтей — о конкретной человеческой жизни, Гуссерль — о конституировании нашего интендирования, Бергсон — о своем elan vital [жизненном порыве], Блондель — о действии,
МЕТОД В ТЕОЛОГИИ
американские прагматисты — о результатах, европейские экзистен-ционалисты — о подлинной субъективности. Если математики постепенно открывали, что их аксиомы не являются самоочевидными истинами, если физики постепенно открывали, что их законы не являются неуклонными необходимостями, но представляют собой верифицируемые возможности, то философы перестали считать себя гласом чистого разума и начали представлять нечто гораздо более конкретное и человечное. А если они все еще делали упор на объективную очевидность и необходимость, как поступал Гуссерль, то; они также выполняли редукцию и выводили реальность за скобки, сосредоточиваясь на сущности и пренебрегая контингентностью.
Результатом стало не столько прояснение, сколько смещение в значении терминов «объективный» и «субъективный». Есть области, в которых исследователи в общем и целом согласны между собой: такие, как математика и естествознание; в этих областях объективное знание достижимо. И есть другие области, такие, как философия, этика, религия, где согласие в общем и целом отсутствует; эти разногласия объясняются субъективностью философов, этиков, людей религии. Но всегда ли субъективность есть заблуждение, ошибка, зло, — это уже другой вопрос. Позитивисты, бихевиористы, натуралисты склонны были бы ответить, что да. Однако другие настаивали бы на различении между подлинной и неподлинной субъективностью. Результат подлинной субъективности не будет ни заблуждением, ни ошибкой, ни злом. Это просто нечто совсем иное, чем объективное знание, достижимое в математике и науке.
В том контексте, который был описан первым, можно согласиться с мнением Ясперса: прояснение субъективности, пусть даже подлинной, не есть объективное знание. Но этот контекст жизнеспособен лишь до тех пор, пока живут двусмысленности, лежащие в основании наивного реализма, наивного идеализма, эмпиризма, критического и абсолютного идеализма. Как только эти двусмысленности устраняются, как только осуществляется адекватное самоприсвоение, как только проводится различение между объектом и объективностью в мире непосредственности и, с другой стороны, объектом и объективностью в мире, опосредованном смыслом и мотивированном ценностью, так возникает совершенно другой контекст. Ибо отныне ясно, что в мире, опосредованном смыслом и мотивированном цен-
ДИАЛЕКТИКА
ностью, объективность есть не что иное, как следствие подлинной субъективности, подлинного внимания, подлинной интеллектуальности, разумности, ответственности. Математика, естествознание, философия, этика, теология различаются во многих отношениях, но им всем присуща та общая черта, что их объективность есть плод внимательности, ума, разумности и ответственности.
10. ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
Мы вычленили четыре области смысла: здравый смысл, теорию, интериорность и трансценденцию. Мы имели возможность вычленить также дифференциации сознания: разрешение здравого смысла в здравый смысл и теорию, а затем разрешение здравого смысла и теории в здравый смысл, теорию и интериорность. Но наши замечания о трансценденции как о дифференцированной области оставались фрагментарными.
То, о чем я говорил как о даре любви Божьей, спонтанно раскрывается в любви, радости, умиротворенности, терпении, доброте, благости, верности, благородстве и самовидении. В недифференцированном сознании этот дар выражается в его отнесении к трансцендентному через священные объекты, места, времена и действия, а также через священнодействия шамана, пророка, законодателя, апостола, священника, проповедника, монаха, учителя. По мере дифференциации сознания на две области — здравого смысла и теории, возникают специальные теоретические вопросы относительно божества, устроения вселенной, назначения человечества, и множество вопросов о каждом индивиде. Когда эти три области — здравого смысла, теории и интериорности — дифференцированы, самоприсвоение субъекта приводит к объективации не только переживания, понимания, суждения и решения, но и религиозного опыта.
Дата публикования: 2014-11-18; Прочитано: 376 | Нарушение авторского права страницы | Мы поможем в написании вашей работы!