4 страница. Говоря, что историк не в силах выскользнуть из условий своего формирования и среды, я не вовсе не имею в виду

Говоря, что историк не в силах выскользнуть из условий своего формирования и среды, я не вовсе не имею в виду, что он не в силах преодолеть индивидуальных, групповых или общих предвзятостей⁷⁴ или не может пережить интеллектуального, морального или религи­озного обращения. Опять-таки, я никоим образом не отзываю ска­занного ранее об «экстатическом» характере развития исторического инсайта, о способности историка покидать точку зрения своего места и времени, чтобы понять и оценить ментальность и ценности другого

⁷¹ Ibid., S. 51.

⁷² Marrou, Meaning of History, p. 247.

⁷³ Ibid., pp. 292 f.; cp. Smith, pp. 128, 130.

⁷⁴ О предвзятости см. Insight, pp. 218—242.

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

места и времени. Наконец, я не хочу сказать, что историки с разны­ми условиями формирования и среды не могут понять друг друга и таким образом перейти от расхождения к сближению своих взглядов на прошлое⁷⁵.

То, что я хочу выразить, называется перспективизмом. Если ре­лятивизм утратил надежду прийти к истине, то перспективизм ак­центирует сложность предмета, о котором пишет историк, а также специфическое отличие исторического знания от знания математи­ческого, естественнонаучного и философского. Он не замыкает исто­риков в условиях их формирования и среды, не ограничивает их соб­ственными предвзятостями, не отказывает им в доступе к развитию и открытости. Но он действительно указывает на то, что историкам с разными условиями формирования и среды придется избавляться от своих предвзятостей, переживать обращения, пробиваться к пони­манию совсем других ментальностей, свойственных другим местам и временам, и даже более того — к пониманию друг друга, каждого на его собственный, особый манер. Историки могут исследовать одну и ту же область, но задавать разные вопросы. Где одинаковы вопросы, там могут различаться подспудные, определяющие контексты допу­щений и импликаций. Одни историки могут считать очевидным то, что другие тщатся доказать. Открытия могут быть равноценными, но подход к ним определяться разными комплексами предваритель­ных вопросов, выраженных в разных терминах, а значит, ведущих к разным следствиям в виде дальнейших вопросов. Даже там, где ре­зультаты во многом совпадают, отчет о них может быть написан для разных читателей, и каждый историк должен будет уделить особое внимание тому, что может быть легко упущено или недооценено его читателями.

Таков перспективизм. В широком смысле этот термин можно от­нести к любому случаю, когда разные историки по-разному рассма­тривают один и тот же предмет. Но его собственный смысл весьма специфичен. Он относится не к различиям, идущим от человеческой склонности заблуждаться, от ошибочных суждений о возможности, вероятности, факте или ценности. Он относится не к различиям, иду­щим отличной неадекватности, глупости, упущений, неспособности

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

или недобросовестности. Он относится не к истории как движуще­муся процессу, не к тому постепенному завоеванию, которое откры­вает все новые пути в превращению потенциального свидетельства в формальное, а возможно, и актуальное свидетельство⁷⁶.

В собственном и специфическом смысле перспективизм явля­ется результатом трех факторов. Во-первых, историк конечен, его информация неполна, его понимание не охватывает все доступные ему данные, его суждения не всегда надежны. Если бы его информа­ция была полна, понимание всеохватно, а каждое суждение надежно, тогда в них не было бы места ни отбору, ни перспективизму. Тогда историческая реальность могла бы познаваться в ее строгости и в ее однозначных структурах.

Во-вторых, историк производит отбор. Главный элемент отбо­ра — основанное на здравом смысле спонтанное развертывание по­нимания, которое может быть объективировано в его результатах, но не в его действительном протекании. В свою очередь, этот процесс обусловлен всем предшествующим развитием историка и его навы­ками, а относительно этого развития не может быть ни полной ин­формации, ни полного объяснения. Коротко говоря, процесс отбо­ра не подлежит объективированному контролю ни сам по себе, ни в своих начальных условиях.

В-третьих, нет ничего неожиданного в том, что процессы отбора и их начальные условия варьируются. В самом деле, историки — су­щества исторические, погруженные в движущийся процесс, в кото­ром ситуации меняются, смыслы смещаются, а разные индивиды реагируют каждый по-своему.

Коротко говоря, сам исторический процесс, а внутри него — личностное развитие историка порождают ряд разных точек зрения. Разные точки зрения порождают разные процессы отбора. Разные процессы отбора порождают разные истории, которые (1) не проти­воречат друг другу, (2) не дают полной информации и полного объ­яснения, (3) но представляют собой неполные и приблизительные отображения бесконечно сложной реальности.

Означает ли это, что история — не наука, а искусство? Коллингвуд Указывает на три отличия исторического повествования от литера-

⁷⁵ Marrou, Meaning of History, p. 235.

24O

Collingwood, Idea of History, p. 247; Marrou, p. 291.

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

турного вымысла. Во-первых, историческое повествование рассма­тривает события, локализованные в пространстве и датированные во времени; в романе же места и даты могут быть фиктивными и очень часто действительно таковы. Во-вторых, все исторические повество­вания должны быть совместимы друг с другом и в тенденции соеди­няться в единый взгляд. В-третьих, историческое повествование на всяком своем шаге подкрепляется свидетельством, тогда как роман либо вовсе не ссылается на свидетельство, либо, если ссылается, эта ссылка, как правило, составляет часть вымысла⁷⁷.

С другой стороны, история отличается от естествознания тем, что ее предмет отчасти конституирован смыслом и ценностью, чего нельзя сказать об объектах естественных наук. Она также отличает­ся от наук о природе и человеке, взятых вместе, ибо ее результаты представляют собой описания и повествования, относящиеся к от-, дельным лицам, действиям, вещам, тогда как результаты названных выше наук притязают на универсальную значимость. Наконец, хотя и можно сказать, что история — это наука в том смысле, что она ру­ководствуется определенным методом, что этот метод приводит к одним и тем же ответам всякий раз, когда задаются одинаковые во­просы, и что результаты исторических исследований имеют куму­лятивный характер, все же приходится признать, что эти свойства метода реализуются в истории по-другому, нежели в естественных и гуманитарных науках.

Любое открытие представляет собой накопление инсайтов. Но в науках это накопление выливается в некую строго определенную систему, тогда как в истории оно выражается в описании и повество­вании, относящимся к индивидуальному. Научная система может быть проверена бесконечным множеством способов, но описание и повествование, которые можно поставить под подозрение разны­ми способами, по-настоящему проверяются только повторением исходного исследования. Прогресс в науке приводит к построению лучшей системы, но прогресс в исторических штудиях означает бо­лее полное и глубокое понимание более частных явлений. Наконец, ученый-естествоиспытатель может стремиться к более полному объ­яснению всех феноменов, потому что его объяснения суть законы и

⁷⁷ Collingwood, Idea of History, p. 246.

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

структуры, под которые подпадает бесчисленное множество отдель­ных случаев; но историку, стремящемуся к полному объяснению всей истории, потребовалось бы больше информации, чем доступно, а затем потребовались бы бесчисленные объяснения.

Теперь вернемся на мгновение к тому видению истории, кото­рое было общепринятым в начале XX столетия. Из всего сказанного явствует, что его ошибочность заключалась не в том, в чем усматри­вал ее Карл Хойси. Прошлое фиксировано, и его интеллигибельные структуры однозначны; но прошлое, которое таким образом фикси­ровано и однозначно, есть бесконечно сложное прошлое, которое историки познают лишь неполным и приблизительным образом. Именно неполное и приблизительное знание прошлого рождает пер-спективизм.

Наконец, утверждать перспективизм означает вновь отбросить ту точку зрения, что историк должен лишь рассказать все факты и предоставить им говорить самим за себя. Это означает вновь осудить историческую концепцию «ножниц и клея», вновь сожалеть вместе с А.-И. Марру об опустошении, произведенном позитивистскими тео­риями «научной» истории⁷⁸. Но это также добавляет и новый момент: история говорит не только о прошлом, но и о настоящем. Историки устаревают для того, чтобы быть открытыми заново. Открытие за­ново находит их — если вообще находит — устаревшими более, чем когда-либо; но значение открытия заново заключается не в прошлом, о котором писал историк, а в собственном самораскрытии историка. Отныне его повествование ценится за то, что оно воплощает в себе собственную человечность автора, служит свидетельством из первых рук о самом историке, его окружении, его времени⁷⁹.

6. ГОРИЗОНТ

Сэр Льюис Нэмир описал чувство истории как «интуитивное понимание того, как не происходили события»⁸⁰. Он имел в виду, разумеется, тот случай, когда такое интуитивное понимание являет­ся плодом исторического исследования; но мы теперь обращаемся к

⁷⁸ Marrou, Meaning of History, pp. 10 f., 23, 54, 138,161 f., 231.

⁷⁹ Ibid., p. 296.

Cm. Stern, Varieties, p. 375.

^43

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

горизонту, а это направляет наше внимание к предпониманию, кото­рое историк выводит не из исторического исследования, а из других источников.

На этом вопросе Карл Беккер остановился в докладе, прочитан­ном в Корнельском университете в 1937 г. и в Принстоне в 1938 г. Тема доклада — правило Э. Бернхайма, согласно которому факт мо­жет быть установлен показаниями по меньшей мере двух независи­мых и не заблуждающихся свидетелей. Рассматривая каждый термин в этом правиле, Беккер сосредоточивается на вопросе о том, не счи­тают ли историки свидетеля заблуждающимся не в силу его взвол­нованности, эмоциональной вовлеченности или слабой памяти, но исключительно в силу того, что сам историк имеет собственный взгляд на то, что возможно, а что невозможно. Ответ Беккера утвер­дителен. Когда историк убежден, что событие невозможно, он всегда будет твердить, что свидетели заблуждаются, будь их два или две сот­ни. Другими словами, у историков есть свои предубеждения — если не относительно того, что должно было произойти, то, по крайней мере, относительно того, что произойти не могло. Эти предубежде­ния не выводятся из изучения истории, а рождаются из тех мнений, той атмосферы, в которой историк живет и откуда он незаметно для себя заимствует некоторые твердые убеждения относительно при­роды человека и мира. После того, как эти убеждения укоренились, историку легче поверить в недостоверность сколь угодно большого числа свидетельств, чем допустить, что невозможное действительно

Й1

произошло.

Открытое признание того факта, что у историков имеются идеи-предубеждения, и что эти идеи оказывают влияние на историю, ко­торую пишут историки, вполне согласуется не только с тем, что бьио сказано выше о взглядах Беккера, но и с тем, что сказали мы сами о горизонте и смысле. Каждый из нас живет в мире, опосредован­ном смыслом, в мире, выстроенном на протяжении многих лет об­щей суммой нашей сознательной интенциональной деятельности. Этот мир определяется не только конструктивными деталями, но и процедурами базового выбора. Когда такой выбор сделан и положен в основание постройки, его следует придерживаться — или же от-

⁸¹ Smith, Carl Becker, pp. 89-90.

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

ступиться от него, снести постройку и строить заново. Такую ради­кальную процедуру начать нелегко, осуществлять тяжело, доводить до завершения — долго. Она сравнима с радикальной хирургической операцией, а большинство из нас смотрит на скальпель с робостью и орудует им неловко.

Итак, историк занимается тем, что расширяет свой опосредован­ный смыслом мир, обогащает его человеческим, прожитым, част­ным. Его исторические вопросы в значительной мере относятся к деталям, но в них могут затрагиваться и вопросы принципиальные, определяющие базовый выбор. Возможны ли чудеса? Если историк строит свой мир, исходя из того, что чудеса невозможны, как ему быть со свидетельствами, подтверждающими факты совершения чу­дес? Очевидно, он должен либо отступиться и перестроить свой мир по новым правилам, либо посчитать этих свидетелей некомпетент­ными, нечестными или заблуждающимися. Беккер был совершенно прав, когда говорил, что последнее легче всего. Он был совершенно прав, когда говорил, что число свидетелей не имеет значения. Дей­ствительно имеет значение лишь одно: много их или мало, свидетели чудес могут существовать в мире этого историка лишь в том случае, если они объявляются некомпетентными, нечестными или, по край­ней мере, заблуждающимися.

Более четверти века назад в очерке «Отстраненность и написа­ние истории» Беккер выразил полное осознание того, что, о какой бы отстраненности ни заявляли историки, они не отстранены от до­минирующих идей своего собственного века⁸². Они отлично знают, что никакой объем свидетельств не установит о прошлом того, чего не обнаруживается в настоящем⁸³. Аргумент Юма в действительно­сти вовсе не доказывает, что чудес никогда не было. На самом деле он доказывает, что историк не может внятно разбираться в прошлом, если прошлое осталось для него невнятным⁸⁴. Чудеса исключаются потому, что они противоречат тем законам природы, которые в по­колении этого историка считаются установленными; но если ученые-

^&г Becker, Detachment and the Writing of History, p. 25. ⁸³ Ibid., p. 12.

Ibid., p. 13.

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ естественники найдут для них место в опыте, то найдутся также исто-

ос

рики, которые восстановят их в истории.

Что справедливо для вопросов о фактах, справедливо и для во­просов об интерпретации. Религия в XX в. сохраняется, но больше не объясняет средневекового аскетизма. Монастыри ассоциируются не столько со спасением души, сколько с приютом для странников и осушением болот. Св. Симеон Столпник не есть нечто физически невозможное: наряду с одноглазыми чудищами и странствующими рыцарями он может вписаться в мир ребенка; но его мотивы лежат за пределами взрослого опыта и, скорее всего, будут объявлены па­тологическими⁸⁶.

Тезис Беккера о том, что историки работают в свете заранее при­нятых идей, подразумевает отказ от просвещенческого и романти­ческого идеала беспредпосылочной истории⁸⁷. Конечно, этот идеал имеет то преимущество, что изначально исключает все заблуждения, которые историк унаследовал от родителей и учителей, а также всё, что было порождено его собственной невнимательностью, недально­видностью, недалекостью. Но остается фактом, что, если математи­ки, естествоиспытатели и философы опираются на предпосылки, ко­торые они могут прямо признать, то историк работает в свете своего целостного личностного развития, а это развитие не допускает пол­ного и прямого формулирования и признания⁸⁸. Сказать, что историк должен работать без предпосылок, равнозначно тому, чтобы утверж­дать принцип пустой головы, требовать, чтобы историк не получал образования, изымался из процессов, именуемых по-разному — со­циализацией или аккультурацией⁸⁹, — дабы освободиться от исто­ричности. Ибо предпосылки историка — это не только его личные предпосылки, но проживаемые в нем результаты развития, которые человеческое общество и культура медленно накапливали в течение столетий⁹⁰.

⁸⁵ Ibid., р. 13 f.

⁸⁶ Ibid., p. 22 f.

⁸⁷ Ср. Gadamer, Wahrheit, SS. 256 ff.

⁸⁸ Cm. Insight, p. 175.

⁸⁹ Cm. P. Berger, T. Luckmann, The Social Construction of Reality, Garden City,
N.Y.: Doubleday, 1966.

9° Gadamer, Wahrheit, S. 261.

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

Ньюмен заметил по поводу методического сомнения Декарта, что было бы лучше во все верить, чем во всем сомневаться. Ибо универ­сальное сомнение не оставляет человеку основы для продвижения вперед, тогда как универсальное верование может заключать в себе и некоторую истину, которая со временем и постепенно вытеснит за­блуждения. Сходным образом, думаю, мы должны довольствоваться тем, чтобы позволить историкам быть образованными, социализиро­ванными, аккультурированными, историческими существами, даже если это вовлекает их в некоторые заблуждения. Мы должны позво­лить им писать их истории в свете все того, чтб они знают или дума­ют, что знают, и в свете всего, чтб они незаметно для себя принимают как само собой разумеющееся. Поступать иначе они не могут, а плю­ралистичное общество позволяет им делать то, чтб они могут. Толь­ко не нужно заявлять, что они пишут беспредпосылочную историю, ибо этого не может никто. Мы должны признать, что допущение истории, написанной в свете заранее принятых идей, может иметь результатом разные понимания истории, разные методы историче­ского исследования, непримиримые точки зрения и несовместимые исторические повествования⁹¹. Наконец, мы должны искать методы, которые помогут историкам с самого начала избежать непоследова­тельных допущений и процедур, и мы должны развивать методы бо­лее высокого уровня, которые послужили бы средством сглаживания различий после того, как несовместимые истории будут написаны.

Но в данной главе мы можем лишь признать существование этих потребностей. Ответить на них — дело не функциональной специ­ализации «история», а дальнейших специализаций — диалектики и Фундирования. Ибо любое заметное изменение горизонта соверша­ется не на основании этого же самого горизонта, а через усмотрение совсем иной и, на первый взгляд, непостижимой альтернативы, за которым следует обращение.

7. ЭВРИСТИЧЕСКИЕ СТРУКТУРЫ

Имеются ли у историка философские предпочтения? Прибегает ^ли он к аналогиям, использует ли идеальные типы, следует ли опре-

⁹¹ Напротив, перспективизм (в нашем понимании этого термина) подразуме­вает разные, но не несовместимые истории.

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

деленной теории истории? Должен ли он объяснять, исследовать причины, определять законы? Стремится ли он к некоторым соци­альным и культурным целям, подвержен ли кренам или беспристра­стен? Свободна ли история от ценностного подхода или связана с ценностями? Что присуще историкам — знание или верование?

Таковы возникающие вопросы. Они относятся не только к тому, как историк представляет себе историю, но и к практике историче­ского исследования и написания истории. Соответственно, разные ответы будут производить изменения в той или иной эвристической структуре⁹², то есть в том или ином элементе исторического метода.

Во-первых, историку вовсе нет нужды иметь дело с философией в том общем, но слишком широком смысле, который подразумевает содержание всех книг и курсов, претендующих называться философ­скими. Нет таких резонов, по которым историку нужно было бы про­бираться через этот лабиринт.

Однако существует вполне реальная связь между историком и философией, если понимать «философию» в предельно узком смыс­ле, а именно, как набор реальных условий возможности историче­ского вопрошания. Эти реальные условия суть человеческий род, останки и следы прошлого, сообщество историков с его традициями и инструментами, выполняемые историками сознательные интен-циональные операции, особенно в том, что касается исторического исследования. Следует заметить, что релевантными являются имен­но условия возможности, а не гораздо более широкий и вполне опре­деленный набор самих возможностей, обусловливающий в каждом конкретном случае историческое исследование.

Коротко говоря, история относится к философии, как истори­ческий метод относится к трансцендентальному методу или, в свою очередь, как богословский метод относится к трансцендентальному методу. Историк может знать или не знать об этом отношении. Если он о нем знает, тем лучше. Если не знает, он, тем не менее, может быть превосходным историком, подобно тому, как г-н Журден мог говорить на превосходном французском, не ведая, что говорит про­зой. Но, будучи превосходным историком, он вряд ли сможет рас-

⁹² Об эвристических структурах см. Insight, Index s.v. Heuristic. Заметим, что «эвристический» имеет тот же корень, что «эврика».

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

суждать о собственных процедурах в историческом исследовании, не угодив в те ловушки, примеры которых мы привели в этой главе.

Во-вторых, очевидно, что историк, обращаясь от настоящего к прошлому, вынужден прибегать к своего рода аналогии. Проблема в том, что этим термином обозначаются самые разные процедуры, от предельно надежных до обманчивых. Соответственно, необходимо проводить различение.

Вообще говоря, настоящее и прошлое называются аналогичны­ми, когда они отчасти похожи, а отчасти не похожи. Далее, вообще говоря, прошлое считается похожим на настоящее, за исключением тех случаев, когда имеется очевидное свидетельство его непохоже­сти. Наконец, в той мере, в какой историк опирается на свидетель­ство непохожести, он рассказывает историю; но в той мере, в какой он утверждает, что должна быть похожесть или не может быть непо­хожести, он либо выводит это из тех мнений, в атмосфере которых живет, либо представляет некую философскую позицию.

Далее, не нужно считать, что настоящее известно полностью и це­ликом. Напротив, мы доказывали на всем протяжении этой работы, что панорамного видения исторического периода следует ожидать не от современников, а от историков. Более того, хотя историк вынуж­ден выстраивать свои аналогии, опираясь прежде всего на знание на­стоящего, он может таким образом изучить историю и затем выстра­ивать дальнейшую историю по аналогии с познанным прошлым.

Далее, природа неизменна, тогда как социальные установления и культурные интерпретации подвержены изменениям. Имеются до­ступные свидетельства того, что исторический метод высветит еще больше различий. Порой мы слышим, что прошлое должно согла­совываться с опытом настоящего, но по этому поводу Коллингвуд высказывается весьма саркастически. Древние греки и римляне кон­тролировали численность населения, бросая на произвол судьбы но­ворожденных младенцев, и этот факт не становится сомнительным оттого, что лежит за пределами повседневного опыта авторов «Кем­бриджской истории Древнего мира»⁹³.

Далее, хотя возможность чудес и их совершение — темы не ме­тодолога, а теолога, могу заметить, что единообразие природы мыс­лилось в разные времена по-разному. В XIX в. считалось, что законы

⁹³ Collingwood, Idea of History, p. 240.

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

природы выражают необходимость, и мнение Лапласа о том, что из некоторой данной стадии процесса теоретически возможно вывести весь ход событий, воспринималось всерьез. Теперь же законы клас­сического типа считаются не необходимостями, а верифицирован­ными возможностями; они обобщаются на основе того принципа, что сходное понимается сходным образом, и служат основанием для предсказания или дедукции не сами по себе, а лишь будучи встрое­ны в некие повторяющиеся схемы. Эти схемы функционируют кон­кретным, не абсолютным образом, но только при равенстве прочих условий; а остаются ли прочие условия равными, это вопрос стати­стической вероятности⁹⁴. Очевидно, что позиции науки в отношении чудес пошатнулись.

Наконец, хотя каждому историку приходится работать, исходя из аналогии между тем, что ему известно о настоящем, и тем, что он узнал о прошлом, диалектическое противостояние между противо­речивыми историями все же нуждается в общепринятом основании. Основанием, которые предложили бы мы, служит трансценденталь­ный метод, распространенный на методы теологии и истории по­средством конструктов, выведенных из самого трансцендентального метода. Другими словами, нечто вроде того, что мы разрабатываем в этих главах. Люди, занимающие иные философские позиции, пред­ложили бы, несомненно, альтернативные решения. Но эти альтерна­тивные решения лишь послужили бы дальнейшему прояснению диа­лектики расходящихся линий разыскания, интерпретации, истории.

В-третьих, используют ли историки идеальные типы? Сразу за­мечу, что понятие идеального типа и его употребление обычно ассо­циируется с именем немецкого социолога Макса Вебера, но в строго историческом контексте идеальные типы обсуждал, помимо прочих авторов, А-И. Марру.

Идеальный тип — это не описание реальности или гипотезы от­носительно реальности. Это теоретический конструкт, в котором воз­можные события интеллигибельно связаны между собой и образуют внутренне последовательную систему. Она полезна одновременно с эвристической и с объяснительной точек зрения, поскольку подска­зывает и помогает сформулировать гипотезы, а когда конкретная си-

⁹⁴ О таком понимании науки см. Insight, chap. 1-4.

ИСТОРИЯ И ИСТОРИКИ

туация приближается к теоретическому конструкту, может направ­лять анализ ситуации и способствовать ее ясному пониманию⁹⁵.

А.-И. Марру приводит в качестве примера идеального типа кни­гу Фюстеля де Куланжа «La cite antique»*. Полис понимается в ней как конфедерация крупных патриархальных семей, объединенных во фратрии, а затем в племена; она скреплена культом предков или героев и обладает общим центром, вокруг которого сосредоточивает­ся ее практическая деятельность. Но такая структура имеет основа­нием не отбор того, что является общим для всех отдельных антич­ных полисов или большинства из них, а сосредоточение на самых показательных случаях, а именно, тех, которые наиболее прозрачны и обладают наибольшей объяснительной силой. Использование та­ких идеальных типов двойственно. В той мере, в какой историческая ситуация отвечает условиям идеального типа, она получает от него объяснение. В той мере, в какой она не отвечает условиям идеально­го типа, она высвечивает конкретные отличия, которые в противном случае не были бы замечены, и побуждает задавать вопросы, которые в противном случае, возможно, не были бы заданы⁹⁶.

А.-И. Марру одобряет применение идеальных типов в историче­ском исследовании, но высказывает два предостережения. Во-первых, это всего лишь теоретические конструкты: нужно удерживаться от соблазна восторженности, ошибочно принимающей их за описание реальности. Даже когда они в самом деле схватывают в основных чертах историческую реальность, не следует легко довольствоваться ими, затушевывать их несообразности, сводить историю к тому, что, по существу, представляет собой абстрактную схему. Во-вторых, не так легко разработать адекватный идеальный тип: чем богаче и насы­щеннее конструкт, тем сложнее его применить; чем он схематичнее и неопределеннее, тем от него меньше пользы для истории⁹⁷.

Наконец, я бы предложил рассматривать в качестве источника идеальных типов «Изучение истории» Арнольда Тойнби. Сам Тойнби

⁹⁵ Max Weber, The Methodology of Social Sciences, New York: Free Press, 1949,
PP. 89 ff.

* Фюстель де Куланж Н.Д. Гражданская община древнего мира. Пер. с франц. Под ред. Д.Н. Кудрявского. СПб., 1906. — Прим. пер.

⁹⁶ Marrou, Meaning of History, pp. 167 ff.

⁹⁷ Ibid., pp. 170 ff.

МЕТОД В ТЕОЛОГИИ

соглашался с тем, что его труд вовсе не так эмпиричен, каким он его задумал. Столь решительный критик, как Питер Гейл⁹⁸, в то же вре­мя считал этот труд чрезвычайно стимулирующим и признавал, что столь отважные и творческие умы, как Тойнби, призваны выполнять существенно важную функцию". Эта функция состоит, полагаю, в том, чтобы доставлять материалы, из которых могут быть выведены тщательно сформулированные идеальные типы.

В-четвертых, следует ли историк определенной теории истории? Под теорией истории я понимаю не приложение к истории некото­рой теории, установленной научным, философским или богослов­ским методами. У таких теорий есть свой способ легитимации; о них надлежит судить по их собственным заслугам. Они расширяют знание историка и придают большую точность его суждениям, не создавая исторического знания, но способствуя его развитию. Но я понимаю под теорией истории такую теорию, которая идет дальше ее научного, философского или богословского основания и высказыва­ет утверждения о действительном ходе человеческих дел. Такого рода теории формулировал, например, Брюс Мазлиш при обсуждении великих умозрительных концепций, от Вико до Фрейда¹⁰⁰. Их следу­ет критиковать в свете их научных, философских или богословских оснований. В той мере, в какой они способны устоять перед такой критикой, они полезны как идеальные типы крупной формы¹⁰¹ и могут употребляться с учетом предостережений, уже высказанных относительно использования идеальных типов. Но они никогда не схватывают вполне всей сложности исторической реальности, а зна­чит, имеют тенденцию резко высвечивать одни аспекты и взаимо­связи и оставлять в тени другие, столь же или даже более важные. Как говорит А.-И. Марру, «самая изобретательная гипотеза... подчерки­вает красным карандашом некоторые из линий, затерянных на диа­грамме, где тысячи кривых пересекают друг друга во всевозможных