КАРОЛИНА 6 страница

Более полутысячи человек теснятся в недавно рас-ширенном салоне Эраров. Они знают — все до единого,— что являются свидетелями величайшего в мире экспери-

*... дабудет выслушана и другая сторона (лат.)

мента. У рояля молодой человек, у которого есть все для того, чтобы играть элегантнее, эффектнее, красивее любого из своих современников-исполнителей. А он, от-казавшись от дешевого успеха, играет сонату «Хаммер-клавир».

Концерт приходится повторить в зале Плейель.

И снова фантастически много зрителей. В программе:

Бетховен, собственные сочинения Листа и его великих

современников — Вебера, Берлиоза, Мейербера, Шопена.

Бурный успех и на этот раз. Затем люди идут домой,

А наутро, протрезвясь от музыкального хмеля накануне,

сообщают своим менее удачливым друзьям:

-Да, конечно, очень оригинально... Программа осо-бенно... Но все же Тальберг — это совсем другое... Тонь-ше, возвышеннее. Конечно, Лист исключительно талант-лив Но, вероятно, он немного одичал в своей доброволь­ной ссылке, там, в горах, в одиночестве отшельника. Зато Берлиоз называет Листа сказочным героем, ко­торый разгадал загадку Сфинкса, сонату «Хаммерклавир»- И добавляет:

— После этого можно от Листа-композитора ожидать

все, что угодно.

Собственно, он мог бы уже и возвращаться назад, в Женеву. Но несколько очень приятных предстоящих встреч еще удерживают его в Париже. Он старается убе­дить себя, что эти встречи важны для его будущего, его музыкальной и композиторской карьеры. И ему действи­тельно не хватает этих людей, понимающих все с одного взгляда, с одной улыбки, с полуслова, в то время когда тем, что окружают его сейчас в Женеве, нужно это же самое объяснять добрый десяток минут. Однако совесть точит его за эти несколько лишних дней, проведенных в Париже и потом Лионе, и он старается как можно чаще писать оставшейся в Женеве любимой.

«Париж, май 1836 г.

...Обедал с Мюссе, который искренне и достойно го­ворил со мной о наших делах. Летом он будет в Швейца­рии, и я пообещал ему представить его Вам...»

«Париж, середина мая 1836 г.

Вчера навестил Ламартина. Ом — первый человек, решившийся откровенно спросить:

- И что ты собираешься теперь делать?

Я ответил:

— Я посвятил свою жизнь одному-единственном че-ловеку. Все другое для меня существует лишь наряду с этим и потому второстепенно.

Ламартин очень высоко отзывался о Вас. Хотя он и не одобряет содеянное нами, но считает, что люди долж-ны относиться к Вам с симпатией и уважением...»

Навещает Лист и сандовский «двор», где беседует с хозяйкой, играет с Морисом и Соланж, сопровождает Мюссе, Гейне и весьма редко Шопена в Сорбонну,где Мицкевич с сокрушительным успехом читает свои лек-ции. Возвращается Ференц в Женеву только в начале лета. Здесь его ждет первая размолвка с Мари. Ее воз-мущает столь долгое отсутствие Ференца. Но есть и бо-лее глубокая причина — почти целый год «женевского карантина», как его называет Мари. Теперь она впервые вдруг начинает понимать, что же для нее потеряно: ве­чера и утренние прогулки, подруги и завистницы, арома­ты Сен-Жермена и запахи сена в конюшнях д'Агу. Па­риж, Париж, Париж! И это все она бросила ради чело­века, который приезжает улыбаясь, досыта насладив­шись блеском любимой, ненавистной и так необходимой ей столицы. Это ему она родила дочь и пошла на вели­чайший скандал в истории нескольких последних десят­ков лет!

Следует драматическая сцена, заканчивающаяся исте­рикой, рыданиями и обмороком. Но примирения нет ни к вечеру, ни на другой день. Как нет больше и упреков. Молчание надолго воцаряется в их доме. Ференц пробу­ет шутить, даже писать письма. Никакого ответа. Не по­могает и попытка просто, по-человечески поговорить. Лишь на четвертый день Мари нарушает молчание.

— Я поступила легкомысленно и опрометчиво. Но во мне еще есть силы исправить ошибку. Может, я еще най­ду себе какое-то место у себя дома. Пусть не в Париже, но все равно во Франции. Давай расстанемся сейчас, пока мы еще не начали ненавидеть и презирать один другого.

В мае 1836 года она пишет матери:

«...Я хочу вернуться в Париж и быть с Вами. Мать не может заменить никто, а Вы значите для меня боль­ше, чем просто мать...»

Так играют они оба — по-детски и безответственно, не понимая, что назад для них возврата нет.

Некоторое приятное изменение означает приезд в Же-неву верного друга и ученика Петера Вольфа, который размещает всю их маленькую семью--Мари, Ференца и Бландину - в доме своих родителей. Здесь более теплая, домашняя обстановка, чем в отеле, и Мари скоро утрачивает свой воинственный задор, иногда садится ря-дом с роялем послушать игру Ференца.

А когда в Женеву приходит лето, в их отношениях восстанавливается пусть не прежняя страсть, но покой, тихая гармония. После бури люди умеют ценить тихие будни. Мари тоже отказывается от амбиции королевы, становится мягче, женственнее. Во всяком случае, весть о том, что к ним в гости собирается приехать Жорж Санд с детьми и горничной, она встречает одобрительным кив-ком головы: раз уж мы сами не едем в Париж, пусть Па­риж приедет к нам.

Приезд парижан в Женеву скорее напоминает появле­ние там шайки пиратов: Санд гуляет по городу в брюках, с распущенными волосами, Соланж, Морис и даже гор­ничная, выряженные корсарами, являли собой зрелище для тихого швейцарского городка непривычное. Бедные обитатели отеля в Шамони стали даже ненадежнее запи­рать двери в номера и сдавать метру ценности на хра­нение.

За несколько минут Жорж Санд выявила трещину в отношениях между Мари и Ференцем. И сразу же готов диагноз: скука. А часом позже и рецепт лечения: Таль-берг снова в Париже, Ференц обязательно должен «скре­стить с ним шпаги», и потому к началу сезона ему надлежит тоже быть в Париже. Мари поселится у нее, в Ноане, где ее никто не посмеет задеть. Ноан — это за­колдованный замок, где не действуют ни законы внеш­него мира, ни его ненависть, ни укусы. Там царит наив­ная, многократно осмеянная и давно изжившая себя, но все еще живая любовь человека к человеку.

Мари недоверчиво, изучающе смотрит на гостью, за­тем говорит: «Мы принимаем приглашение».

Прежде чем встретиться с Тальбергом в Париже, Ференц с необыкновенной смелостью разбирает его «Фантазии», перед которыми пал на колени весь мир:

«...Бездарность, монотонность — вот все, что я нахо-

жу в «Фантазиях» господина Тальберга... Уже с первого

взгляда бросается в глаза полное отсутствие в них мыс-

лей. С наивной легкостью целые страницы подряд запол-
няют арпеджио и хроматические гаммы, словно все это
создано на музыкальном автомате «компониум», что де-
монстрировался в 1824 году в одном музыкальном са-
лоне...»

Не меньший знаток музыки критик Фетис не согла-сен с Листом: «...Вы — великий музыкант, большой та-лант, владеете изумительной техникой преодоления труд-ностей. Систему, которую Вы унаследовали от других, Вы довели до совершенства. Но игра Ваша не породила новых мыслей. Вы — ученик школы, которая изжила се- бя. Вы завершили то, что уже исчезает, но представитель новой школы не Вы, а Тальберг. В этом и состоит суще-ственная разница между вами двумя...»

Ференц не сдается. Он продолжает борьбу и пищет ответ критику Фетису:

«...если бы Вы не поленились терпеливо изучить не­которые произведения, о которых Вы судите сейчас по­чти не глядя, Вы бы смогли вынести справедливый при­говор о них. Но Вы не сделали этого, профессор, и по­тому Ваши оценки ничего не стоят».

Поединок Тальберга помогает Парижу забыть о скан­дале д'Агу. Парижане с волнением ждут приезда Ферен­ца Листа. Война в прессе — это забава только для из­бранных. Вот когда участники сойдутся лицом к лицу — тогда-то и начнется бой гладиаторов, схватка не на жизнь, а на смерть. И, конечно же, опущенный вниз палец Цезаря: добей несчастного! В поединке одному положено умереть. Так пусть умрет венгерский цыган. До сих пор ему слишком уж все удавалось, а теперь он надумал сам себе поставить подножку.

С полемическими статьями Листа не согласен никто, даже издатель Шлезингер. Но борьба не теряет остроты. Итак, кто же победит: Лист или Тальберг?

В начале декабря 1836 года Ференц уже в Париже, а 18 декабря вместе с Берлиозом выступает перед публи­кой. В программе фантазии на темы «Лелио» Берлиоза и «Ниобеи» Пачини 8.

Зал заполнен до предела — в основном самой знат-ной публикой. Обычные поклонники попасть и не мог-

ли: их попросту вытеснили из зала абоненты лож из предместья Сен-Жермен.

Ференц садится к роялю и следит за палочкой Гек-тора.Напряженность спадает, и вдруг он слышит ясное, отчетливо-победное звучание рояля, чувствует, что уже не Гектор руководит оркестром, а он, Лист, увлек за со-бой всю армию оркестрантов. Аплодисменты. Но очень неуверенные, робкие. Если бы в зале были энтузиасты музыки, победа была бы уже достигнута. Но дамы и се-ладоны из аристократического предместья не могут про-валить концерт, как не могут обеспечить ему успех.

Затем исполняется фантазия из «Ниобеи». Там зву-чал стоголосый оркестр, здесь — единственно рояль. Тут уж и дамы из Сен-Жермена вынуждены прислушаться: покинутый в одиночестве рояль не взывает к оркестру, а, наоборот, заставляет забыть о нем. Удивительный ро­яль, способный то состязаться с трубами, то вкрадчиво петь, как арфа, или греметь барабаном. Овация, крики «бис». Победа!

На 18 января и 4, 11, 18 февраля Ференц назначает следующие концерты вместе с Ураном и виолончелистом Баттой: Бетховен, несколько ансамблей. На эти концер­ты собираются уже не обитатели Сен-Жермена, а настоя­щие ценители музыки. Воскрешается музыкальный жанр, о котором полубоги сцены уже почти забыли. Ка­мерная музыка. Строгость и пуританская простота, где избегают всего крикливого, всяких резких акцентов, по­казного пафоса. И это в эпоху, когда все прочие любят крикливость красок, резкие акценты и патетичность. Сло­вом, это экзамен и для артистов, и для публики. Успех? Пока еще трудно сказать. Публика любит показать себя в лучшем свете, аплодирует часто даже из вежливости и приличия. И все же это победа! Тальберг играет попурри из наиболее популярных мелодий Бетховена, но вместо благородного напитка получается бурда. Лист и два его приятеля исполняют трио, опусы 70-й, 97-й и вариации Для трио, опус 121-й. Не боясь, что для публики этослишком серьезная программа.

12 марта 1837 года «все» — в «Театре Итальен».

Концерт Тальберга. В ложе третьего яруса — Ференц.

Друзья тайком привели его в театр. Сейчас он присталь-

но следит за австрийским музыкантом и за самим собой: не влияет ли на его суждения об игре соперника рев- ность? Нет. Тальберг выходит на сцену, как если бы он был не артист, а имперский министр. Вся грудь в орде-нах. Старательно взбитые бакенбарды напоминают фе-ренцу дворецкого князей Эстерхази. Тальберг проходит прямой, как струна, останавливается у рояля, делает не-сколько легких поклонов публике, затем австрийскому послу, графу Аппони и какой-то комплимент королю Луи-Филиппу.

Тальберг играет действительно удивительно. Звуки, словно жемчужины, катятся по воздуху, и нет такого ме- ханизма, который мог бы даже приблизиться к их бегу по совершенству. Он сидит у рояля, словно на козлах собственной упряжки дорогих лошадей, держа в руках вожжи, размахивая порой и кнутом, но так, что и плечо не шевельнется. Локти прижаты к бокам, и он как бы по-казывает, что все это лишь блистательное искусство, в котором нет и следа никакого напряжения. Так же эле­гантны были и второй, и третий номера его программы— безупречны, неизменны и исключительно трудны для ис­полнения — по крайней мере для самого Ференца. В кон­це концов публика, которую охватывал все больший во­сторг, заставила Тальберга исполнить и не входившую в программу вечера знаменитую «Фантазию» на темы Бет­ховена. С первых же тактов «Фантазии» Ференяа всего передернуло: гладенькие пассажи Тальберга так же по­ходили на мелодию старого титана, как ярмарочные ре­продукции с картин Рембрандта на оригинал. А мелодия лилась и дальше — гладенькая, прилизанная, казалось, в точности похожая на Бетховена и все-таки чуточку смешная. Ференц встал, вышел из ложи и торопливо сбежал вниз по лестнице.

А 19 марта 1837 года в «Гранд-Опера» концерт Ли­ста. Но ни это, ни все последующие состязания мастеров не могут определить победителя, хотя теперь уже слу­чается даже, что они оба выступают в одном зале с од­ной и той же программой. Герцогиня Бельджойозо, устроительница одного из вечеров, так определила уро-вень соперников: «Тальберг, конечно, первый, но Лист — единственный». С этого момента герцогиня становится

бесспорным арбитром и знатоком спора Лист — Тальберг. Она организует благотворительный концерт в пользу революционеров Италии, пригласив к участию в нем не только Тальберга с Листом, но и Герца, Шопена и профессора Карла Черни, приехавшего в Париж повидать своего прославленного во всем мире ученика.

Разумеется, все сразу забегали вокруг старого профессора, чтобы выведать у него тайну о детстве гениального «цыгана»: какие знаки и чудеса уже тогда свидетельствовали о великой будущности Листа?

Черни отмахивался от назойливых любопытствующих:

Ференц был обыкновенный, прилежный и порядочный мальчик—и все тут. На вечере у герцогини Бельджойозо -настоящее поэтическое ристалище: шесть пианистов играют свои вариации на тему марша из «Пуритан» Беллини. Ференца герцогиня оставляет «напоследок». Собственно, здесь, на этом необычном концерте, и ре­шается судьба поединка Листа с Тальбергом. Ференц, выступая последним, исполняет не только собственные вариации, но и в коротких зарисовках показывает «ме­тоду» Тальберга, педантичный стиль Черни, мечтатель­ные краски Шопена, а в завершение шагает еще дальше, за пределы музыки Беллини, повинуясь собственной фан­тазии.

Удивительная игра! Она заставляет призадуматься. Во всяком случае, всем ясно, что он умеет все, что мо­гут Тальберг, Герц⁹, Черни и помимо этого что-то еще присущее лишь одному Листу.

Мари ждет приезда Ференца в замке Ноан у Жорж Санд. Коляска, которую прислала за ними писательница, чтобы избавить гостя от тряски в дилижансе, привозит, помимо Листа, еще и Фридерика Шопена. Они проез­жают удивительный дворец Шабри, затем Шатеро, и вот уже коляска бесшумно катит по берегу Индра. Весна бушует, все плодовые деревья в цвету, как и вообще все способное расти: деревья, кусты, трава на склонах хол-мов — все это ринулось на штурм против дела человеческих рук и хочет закрыть собой, уничтожить удивительные дома и здания.

Наконец, перед ними возникает ноанский храм, Коляска бежит по песчаной проселочной дороге, затем по дорожке дворца Жорж Санд.

Перед замком выстроилась самая настоящая деле-гация для встречи. Мари с Бландиной на руках, Жорж Санд с тоненькой Соланж и упрямо пятящимся Мори-сом, мадемуазель Селестина, горничная, которая сопро-вождала писательницу во время ее поездки в Швейцарию, и великий художник Делакруа. На сей раз он
представляется, как домашний учитель молодого барина
Мориса, и, перехватив удивленный взгляд Ференца, до-
бавляет:

— Не истолкуйте меня неправильно, я только учу его рисованию. Все остальное он знает не хуже меня.

Это шутливое представление придало какой-то весе-лый оттенок всему последующему лету в Ноане. Здесь теперь каждый стремится показать другим, кто он есть на самом деле. Шопен импровизирует музыку к пред-ставлениям кукольного театра Мориса. Мари усердст-вует в качестве переводчицы. Она перевела для Жорж Санд с немецкого на французский несколько сказок. Ференц не без удивления отмечает, что любовь не вызы­вала у Мари такого румянца, как те несколько слов, которые произнесла Жорж Санд:

— О, милая, это настоящая литература!

Если уж кто-нибудь особенно сильно стучался в двери ноанского дворца и хотел во что бы то ни стало погово­рить с его всемирно известной хозяйкой, тогда в одежды Жорж Санд переодевали Селестину и представляли ее как великую писательницу, подругу и музу Бальзака, Гюго, Мюссе, Ламартина и многих других. Селестина в таких случаях делала всякого рода заявления об эманси­пации женщин, о предстоящей войне с турками, о гареме китайского императора, о путешествиях на воздушном шаре, открывала секрет, как писать романы, высказы­вала суждения о росте преступности и вообще о слож­нейших проблемах всего света. В таких забавах с пере­одеванием принимали участие все от мала до велика, так что очарованный посетитель выкатывался из замка, уже сам не зная точно, ходил ли он по земле, или находится в удивительном мире «Тысячи и одной ночи». Собствен­но говоря, меньше всего принимала участие в этих спек­таклях сама хозяйка. Жорж Санд была прилежным тружеником, наверное, самым прилежным из тех, кого когда-либо знал Ференц. Когда гости начинали слиш-

ком громко шуметь, она покидала замок и переселялась в маленький лесной домик, увитый снаружи всякими пле-тущимися растениячми, где рядом стояла липа, разбитая молнией. Ворота домика, обитые поржавевшим железом, да и вся окружаюшая его природа больше подходили к теме и духу очередного романа, чем богато обставленный Санд работает над романом
Ноан. В это лето Жор «Мопра», задуманным в жанре распространившегося в те годы романа». Ференц был единственным, кого писательница одаряла доверием и иногда читала из романа отрывки. Доверие за доверие: Ференц тоже «читал» ей фрагменты из своей новой работы. Только для такого чтения» нужны были рояль и яркая лампа. Лист играет Жорж Санд переложение для фортепиано симфоний Бетховена. Звуки несутся по всем комнатам первого этажа и залетают на второй, а через несколько минут вокруг рояля собирается вся большая ноанская семья. Санд лежит на медвежьей шкуре, брошенной на пол, кверху лицом, заложив обе руки под голову, согнув одну ногу в колене, другую закинув на нее, с пером в зубах, которым она только что прилежно писала. Она тихо по­качивает ногой, словно возлежит на палубе ковчега, ко­торый куда-то плывет и плывет под таинственные звуки музыки. Делакруа молниеносно рисует, и когда очеред­ной рисунок закончен, швыряет его наземь и принима­ется за следующий. Мари стоит в дверях, вполоборота, зная, что в профиль она выглядит очень эффектно. В просвете дверей на темном фоне четко вырисовывает­ся ее белоснежный силуэт.

Музыка уже давно смолкла (Ференц играл медлен­ную часть «Шестой симфонии» Бетховена), Жорж Санд поднимается с пола, потягивается, похрустывает суста­вами и дергает шнур ручного колокольчика.

- Селестина,— говорит она,— я страшно проголо­далась.

Усердная горничная воспринимает это заявление так, словно Жорж Санд голодала уже целую неделю, и вот наконец наступил благоприятный поворот: объявив го­лодовку, сама пожелала пищи.

Что прикажете, милая? (В доме ни у кого нет ни чинов, ни рангов, есть только имя, к которому могут быть приложены всякие ласкательные добавления: «до-рогая», «милая», «родная»).

— С удовольствием съела бы яичницу с молочным луком и крохотным кусочком сала, Селестина. И глоток вина... Но совсем немного. Всем по глотку. Только для того, чтобы я смогла произнести тост за моего самого дорогого друга!.. Да здравствует Лист! Первый и един-ственный!

За кулисами летних веселых развлечений — ловля

рыбы, «бескровная» охота (Санд разрешает только пу-гать газелей, но не стрелять в них), погоня за бабочками, игра на бильярде, прогулки по лесу, плавание и, конечно же, работа, работа, работа — уже видны надвигающие-ся облака, которые скоро омрачат веселое небо Ноана. Шопен скоро уже не сможет больше скрывать нарастаю-щего ухудшения своего здоровья. Санд бесконечно тер-пелива. Но Морис и Соланж, как и вообще все дети, бо­ятся больного и стараются, если могут, избегать его Шопен чувствует надвигающийся разрыв, но — что во­обще не характерно для его натуры — старается навязать детям свою дружбу. Все это напоминает игру в кошки-мышки, что окончательно наполняет горечью сердце Шопена. Морис и Соланж не отходят от Ференца. Это уже больше, чем просто восторженность, это — детская любовь. Разумеется, Жорж Санд тоже с радостью взи­рает на красивого здорового мужчину, и Мари убеждена, что рано или поздно что-то должно произойти. Стоит летний зной. Жорж Санд и Лист работают на двух про­тивоположных концах огромного письменного стола: на одном конце рождается история потомков Мопра, на другом — переложения для фортепиано симфоний Бет­ховена. Перья скрипят беспрестанно. Никому не прихо­дит в голову помешать друг другу ни словом, ни жестом. К тому же за ними все время присматривает Мари. Иногда она как бы случайно проходит мимо и останав­ливается возле окна, за которым работают двое. Но не слышно никаких посторонних звуков. Только два пера скрипят...

Ночью, а скорее на рассвете, Ференц добирается на­конец до постели. Некоторое время Мари прикидывается спящей и «просыпается» только от поцелуя Ференца-Теперь она уже не прикидывается, а сидит, одетая, у окна.

Что случилось?

Ничего.

— Почему же ты не спишь?

Тогда на него извергается поток слов. Она хочет быть рядом с ним повсюду — в работе, в борьбе, делить с ним успехи и поражения. Собственно, кто такая эта Жорж Санд? Покакому праву она привязывает к себе челове-ка, которому Мари подарила ребенка? И Мари тотчас же отвечает сама себе:

— Необразованная, заурядная персона, которая не-

сколькими глупыми романами задурила голову мужчинам. А теперь они уже не хотят верить своим собственным глазам, что женщина может и писать, и дискутировать, и пожинать успехи, и затевать скандалы, так же каки они!

Теперь Мари плачет, отвернувшись от Ференца.

Нет, я не вынесу этой атмосферы. Мне бесконеч-

но, жаль Шопена, но я не люблю его. Если нужно, я сме­юсь вместе со всеми. Но я не выношу грубых шуток Ноана. Не выношу общества Жорж Санд. Я ревную тебя

к ней...

Мари все еще сотрясают рыдания. Она поднимается,

садится на край кровати, потом откидывается на подуш­ки, лежит так неподвижно и после долгого молчания

говорит:

— Я не отдам тебя никому, слышишь — никому!

Ты — мой!

Ночью поднимается переполох в доме. Из соседнего Шаотре приходится вызвать врача. Шопену плохо. Док­тор считает, что его нужно отправить в Париж. Но Жорж Санд боится за жизнь больного человека и остав­ляет его в Ноане. Она приносит наибольшую жертву из всех, которые когда-либо приносила ради мужчины. Она не работает. Она проводит часы возле постели больного, делает ему компрессы, кормит его, моет словно беспомощ-ное дитя. А несколько дней спустя Мари заявляет: мы уезжаем. Она не хочет быть лишним грузом в такие труд- ные для хозяйки дома времена. Жорж Санд не удержи-вает их. Прощание коротко:

Обо мне болтают много плохого. Боюсь, что я еще хуже, чем обо мне говорят. Но все равно защитите меня. Скажите, что я могу и сострадать. А тот, кто умеет со-страдать, тот не безнадежно плохой человек.

Итак, они повернулись спиной к Ноану. И тогда вста-ет все тот же вопрос: куда же?! Назад в Женеву? Нет никакого смысла. В Париж? Если бы без Мари, это

было бы возможно. Но вместе с этой женщиной — нель-

зя никак. Теперь у них нет дома. Маленькое семейство сначала направляется в Лион. Отсюда Ференц пишет своему давнему другу Пикте:

«Друг мой, после того как я оставил Берри (депар-тамент, в котором расположен Ноан), я отправился в Лион и увидел такие страшные невзгоды и нищету лю-дей, что против этого восстало все мое чувство справед-ливости. Какая это мука, сложа руки, смотреть на напрас-ную борьбу всего народа с нищетой. Нищетой, которая перемалывает как тело, так и душу. Видеть старость не знающую отдыха, молодость без надежды и детство без радости! Все вместе собраны в вонючее логово. А те, кому вообще негде приклонить голову, своими руками из­готавливают удивительные по красоте шелка, обои, гар-дины, которые служат усладой для богачей... Прошло восемнадцать веков с тех пор, как Христос провозгласил человеческое братство, но и по сей день его слово люди понимают не лучше, чем тогда! Общество подобно тако­му врачу, который, пытаясь спасти больного, удерживает в нем опасные соки. Оно затрагивает только поверхность, уверенное в том, что лечение поверхностных симптомов вылечит и глубокие раны. Те, кто держит в своих руках судьбы народа, забывают, что терпение — не главная его добродетель и после долгих стонов народ взревет од­нажды... страшным криком».

При виде несчастья других Ференц забывает о своих собственных. А их немало. Мари даже тогда, когда дума­ет, что она самая простая, самая непритязательная из женщин на свете, когда она убеждена, что уже в своих запросах опустилась до уровня простых пролетариев, все равно остается дорогим, красивым растением, кото­рое требует аристократической обстановки и привычной, изысканной атмосферы. Мари не легкомысленна, просто до ее сознания не доходит, что их жилище, путешествую­щие с ними нянька и горничная и ужины, которые они дают в честь местной знати, обходятся в целое состояние, которое еще нужно заработать, а одежды, украшения,

роскошные прически тоже стоят уймы денег. Ференц же постоянно вспоминает те ночлежки для бедного люда, что он видел в Лионе. Это зрелище неотступно пресле-дует его. Он в буквальном смысле слова заболевает, Дает благотворительный концерт, затем во всеуслыша-ние объявляет, что хочет играть для простых рабочих. Какое, это скопище бедняков, какие страшные лица! Сколько старых людей, такое множество беззубых ртов и лихорадочно горящих глаз. Какая это публика! Ты не знаешь даже враги или друзья тебе эти люди и не упрек-нут ли они тебя потом в том, что ты купаешься в богат-стве и считаешь себя лучше всех остальных?! Никогда еще не собиралось в Лионском театре столько людей и никогда еще не царила там такая страшная тишина. Лист играет им Шопена и Вебера, Пачини и маленькие выразительные швейцарские мелодии, пьесы из своего музыкального «дневника» («Годы странствий») и слож­нейшие «Трансцедентные этюды», которые он исполня­ет с блестящим мастерством. Бурные овации и новые, новые вызовы на «бис». Толпа, провожая его до дома, еще долго не расходится, люди стоят под окнами, следя за каждым движением теней, которые вырисовываются на шторах, карауля Листа как некоего Мессию, принес­шего на землю ободряющую весть из другого мира, ко­торый еще должен прийти.

Может быть, сейчас он впервые почувствовал, что надо на чем-то остановиться, осесть, пустить корни. Что вся его жизнь до сих пор была построена на зыбкой тря­сине. Что с ним будет завтра? Что будет с его малень­ким семейством? И к кому они, собственно говоря, при­надлежат? Кто они? Просто бродячие звезды, взвивший­ся, воспылавший в момент рождения метеор? Отец, пом­нится, много раз рассказывал ему о страшном небесном теле, которое не удерживает ни одна звездная система и оно бесцельно носится по Вселенной.

Одна состоятельная лионская семья — Монголь-фье — попыталась уговорить их остаться жить в этом странном городе контрастов богатства и нищеты. Мон-гольфье устроили в их честь роскошный вечер, где, кро-ме Ференца, был еще один, всеми торжественно приветст-вуемый гость: певец Нурри ¹⁰. Это тихий, грустный чело-век. Он носит свою всемирную известность, словно не-удобное, натянутое, как барабан, платье. Монгольфье

Заоблачный стремлю в мечтах полет —

И падаю, низверженный на землю. Сжимая мир в объятьях — сон объемлю. Мне бог любви коварный плен кует... ¹²

Немного погодя дверь кабинета отворилась и на пороге Мари:

— Это в самом деле мне?

Она бросается к Ференцу на шею и плачет.

Конечно, тебе, дорогая.

Как жаль, что я не умею петь!

Ференц спешит к роялю, напевает мотив, потом при влекает к себе Мари:

— Хорошо бы уметь иногда останавливать время

Увы! Время мчится. Правда, предсказания Тито Ри-корди не оправдались: итальянцы штурмуют концертный зал, едва заслышав имя Листа. Но здешние концерты не­похожи на парижские. Здесь публика, если ей надоест, может и разойтись. У входа стоит урна, в которую зрите­ли бросают записки с пожеланиями или вопросами к ис­полнителю. Среди вопросов попадаются и такие: «Какой нации господин артист? Что вы думаете о железной до­роге? Прилично ли даме курить в обществе?»

Но зато и восторг свой итальянцы выражают не так, как парижане: они орут во все горло, швыряют на сце­ну шляпы, галстуки и даже кошельки (без денег, раз­умеется).

Успех Листа неописуем. Люди приходят на концерт уже в полдень. Садятся в зале там, где хотят. Концерт начать невозможно. Первые четверть часа хозяйничает только публика. Кричат хором: «Франческо, Франчес-ко!», пока не охрипнут. Затем начинается концерт. Но какой! Сначала Лист исполняет свои вариации на тему марша из «Пуритан» Беллини, затем песню, которую он недавно слышал на одном из вечеров находящегося в Милане Россини.

Мелодия только раз прозвучала на фортепиано, а не­сколько минут спустя ее уже поет весь зал. Ференцу ка­жется, что его подхватила какая-то горячая волна и по­несла, понесла.

— Франческо! —кричит весь зал.— Франческо!