Материалы для чтения 7 страница

"Дюркгейм первый отметил разновидности коллективного созна­ния, проведя различие между элементами репрессивного закона и реституционного закона, предполагая, что закон является соответ­ствующим показателем солидарности. Но только после своего глу­бокого анализа самоубийства как социологического явления Дюрк­гейм смог отбросить формальный легалистический подход к соли­дарности ради более обобщенной классификации явлений сплочен­ности. С помощью простого статистического сравнения многочис­ленных случаев самоубийства Дюркгейм показал, что самоубийства могут быть с успехом разбиты на три типа соответственно различным формам социальных группировок и соответствующего проявления социальной солидарности. Альтруистическое самоубийство связы­валось с группами, для которых характерна система ценностей с преобладанием коллективных целей перед индивидуальными по­требностями, в то время как эгоистическое самоубийство связыва­лось с коллективным сознанием, которое предписывает большее значение индивидуальности и свободе выбора в периоды личного кризиса. В аномическом самоубийстве Дюркгейм, однако, смог по­казать существование групп со слабыми, неразвитыми или хаотич­ными системами ценностей. Таким образом, было доказано, что солидарность обладает крепкой культурной основой, хотя Дюркгейм и пытался в формах ассоциации отыскать более глубокие и прочные условия для солидарности" [C.35J.

"Хотя Дюркгейм первоначально подходил к социальным явле­ниям с точки зрения их влияния на индивидуума — через понятие внешнего и понятие принуждения, он постепенно пришел к при­знанию решающей роли аффективных реакций индивидуума. Ис­тинная основа солидарности, заключил он, лежит не в принудитель­ном принятии (принуждении) и не в принятии полезного (интереса), но в интернализованном моральном долге по отношению к нормам группы и в чувстве "уважения" к диктатам группы. Таким образом, социальная солидарность возникает под давлением группы, созда­ющим самодисциплину, проявляющуюся в нравственности и со­вести. В этом основном чувстве уважения Дюркгейм открыл общий деноминатор для общества и "религии". Таким образом, "рели­гиозный" элемент, но не обязательно религиозная система может истолковываться как субструктура общества, в то время как ее упа­док ведет к разрушению норм (normlessness)" [с.36].

"Зиммель (1858 — 1918). Зиммель неоднократно показывал пу­тем сжатого анализа социальных явлений возможности социологии, основанные на ряде определенных понятий. Подходя к обществу как постоянному процессу "становления", проявляющемуся в кине-

ОБЩЕСТВО И СОЦИОЛОГИЯ

тических отношениях и взаимной деятельности людей, Зиммель поместил сущность всех социальных явлений в социации (охваты­вающие и ассоциацию, и диссоциацию), а также в контакте и взаим­ном влиянии чувствующих существ. Таким образом, он поставил перед социологами задачу определения, классификации и анализа различных социативных типов или форм, используемых людьми для построения и поддержания существования общества" [с.39 — 40].

"Зиммель пытался показать важную функцию, выполняемую бо­лее тонкими отношениями в обществе, которые обычно игнори­ровались при исследовании институтов, а также отношениями меж­ду людьми, легче поддающимися классификации. Хотя он дал ана­лиз таких отношений, как конфликт, конкуренция и повеление-подчинение, которые никогда не потеряют своего значения, ори­гинальным вкладом Зиммеля в социологический анализ могут стать его исследования таких мелких форм социации, как сочувствие, благодарность, зависть, общительность и секретность. Зиммель так­же ограничился тем, что вскрыл важные аспекты социации в от­носительно малых группах" [с.40|.

"Хотя Зиммель проводит резкое различие между формами со­циации и ее содержанием (желания, ценности, интересы), его рабо­ты показывают, что это было аналитическим различением допол­нительных аспектов. Формы социации абстрагировались от соответ­ствующего содержания, для того чтобы получить концептуально достаточно стабильные опорные пункты. Зиммель хотел ускорить создание и использование понятий, которые можно было широко применить к социальным явлениям. Только таким образом, утвер­ждал он, социология может стать наукой, а также преодолеть "пер­сональные" социологии одаренных людей, которые не смогли уста­новить истинную дисциплину в этой смеси клик и школ. Таким образом, формы социации нельзя просто характеризовать как нере­альные, пустые или неэмпирические, ибо они возникли из анализа эмпирических явлений и их полезность всегда может быть проверена тем, насколько они помогают разъяснить и упорядочить теорети­чески важные аспекты различных социальных явлений" [с.40 — 41J.

"Макс Вебер (1864 — 1920) является, вероятно, социологом, о взглядах которого за последние пятьдесят лет возникло наибольшее количество споров... Ни один социолог столь упорно и в общем успешно не старался разрешить основные проблемы социологиче­ского анализа... Концептуальная схема Вебера продолжила и в не­которых отношениях дополнила "формальный" подход Тенниса и Зиммеля, ибо Вебер признавал, что социология не могла развиваться без соответствующих обобщенных понятий. Но Вебер, особенно чуткий к особенности природы социальных данных, сформулировал свою концепцию в виде сознательно подчеркнутых аспектов чело­веческого поведения в знаменитых идеальных типах... Вебер исходил

РАЗДЕЛ 2

из своего взгляда на социологию как науку, занимающуюся "интер-претативным пониманием" значимого человеческого поведения. Его идеальные типы, следовательно, отражают это подчеркивание "субъективного", или значимого, наряду с "объективным" аспектом социальных явлений. Таким образом, на основе сознаваемого и несознаваемого значения для индивидуума, которое Вебер интер­претировал как непостоянное отношение между средствами и це­лями в поведении, социальное действие анализировалось посредст­вом четырех идеальных типов традиционного, целостно-рациональ­ного, намеренно-рационального и аффективного. Подобным же об­разом Вебер разработал идеальные типы социальных отношений (конфликт, первичная группа, вторичная группа и ассоциативная группа), а также законных порядков (legitimate orders) (рациональ­ного, традиционного и харизматического)" [с.41|.

"Вебер в отличие от Зиммеля в первую очередь занимался ана­лизом и концептуализацией институциональной структуры общест­ва как важного контекста поведения, имеющего социологическое значение. Институты более или менее явно рассматривались как сложные сети социальных отношений и интересов или как функции, связанные с какой-то структурой повиновения, обязанности или, если использовать терминологию Вебера, законности. Именно этот аспект — природа законного порядка — стимулировал большую часть исследований и теоретических формулировок Вебера. Его тру­ды об авторитете, власти, дисциплине, бюрократии, социологии закона и стратификации можно истолковать как попытки исследо­вать различные стороны законного порядка. Более того, Вебер был одним из первых, кто признал решающую роль законности и ее разновидностей для действительно социологического подхода к со­циальным изменениям, показав таким образом недостаточность экономических, психологических и эволюционных теорий" |с.42].

"По существу, он рассматривает взаимосвязь трех институцио­нальных секторов — экономического, политического и религиозно­го. Его общая недооценка структуры родства и брака связана, веро­ятно, с его интересом к сложным обществам, в которых эта структура вопреки возражениям многих наблюдателей играет важную, но вто­ричную роль. Большая часть трудов Вебера в этой области служит для того, чтобы показать господствующее влияние политических институтов в социальной организации и социальных изменениях в качестве коррективы экономического детерминизма Маркса. Одна­ко его обширное, хотя и незаконченное исследование связей между религией и экономической структурой является еще одним ярким отрицанием превалирующего господства в человеческой истории какой-либо одной институциональной области. При помощи де­тального сравнения различных культур Вебер смог выявить значение некоторых протестантских этических систем в возникновении эко-

ОБЩЕСТВО И СОЦИОЛОГИЯ

номической этики, лежащей в основе современного капитализма. Однако он не пытался "вывести" капитализм из протестантства. Хотя он признавал важность техники и материальных ресурсов, его исторические сравнения, по-видимому, указывают на то, что внут­ренний аскетизм некоторых протестантских групп в отличие от дру­гих экономических систем является главным дифференцирующим фактором в современном капитализме" [с.42 — 43].

2.2.3

Андреева Г.М. Современная буржуазная эмпири­ческая социология. — М., 1965. — 302 с.

"Перед социологией ставится совершенно четкая задача, которая и выступает как новый социальный заказ: разработать средства "со­циального контроля", найти теоретическое обоснование мелкому социальному реформаторству, стать знаменем "теории малых дел" [с.25].

"В сочетании с другими причинами специфическая направлен­ность теоретических традиций привела к тому, что именно в США раньше, чем в других странах, был сформулирован новый социаль­ный заказ социологии и были подготовлены теоретические орудия для его выполнения" [с.34].

"На ранних этапах социология стала иметь дело со специфически американскими проблемами. Она обратилась к исследованиям раз­личных патологических отклонений от норм поведения в трущобах иммигрантов, различных форм дезорганизации семьи, проблем юношеской преступности, трудностей в деле обеспечения жилищем и т.д.

Чикагский и Колумбийский университеты США стали первыми центрами эмпирических исследований, и один перечень наимено­ваний трудов социологов, например Чикагского университета, пока­зывает эту специфически американскую направленность в работе: "Шайка", "Золотой Берег и трущоба", "Гетто", "Бродяга", "Не­приспособленная девушка" и др.

Развитие эмпирической тенденции именно в американской со­циологии сразу же наложило на нее особый отпечаток, который в определенной мере в дальнейшем стал уже обязательным признаком эмпирической социологии, в какой бы стране она ни развивалась. Социология с самого начала была ориентирована на то, чтобы иссле­довать отдельные отклонения от норм поведения личностей з бур­жуазном обществе, отдельные ненормальности в функционирова­нии этого общества, отдельные помехи на его пути... Максимально, что должны были дать эмпирические исследования, — это узкие практические рекомендации, касающиеся именно частностей сис­темы, но не сущности ее, не самой природы общественных отно­шений" |с.34 — 35].

РАЗДЕЛ 2

"Эмпирические исследования 40 — 50-х годов переносят центр своих научных интересов в другие сферы. Как свидетельствует Р.Миллс, они уже связаны с исследованием не "дна общества", а, напротив, высших уровней общества, верхушки бизнеса, генера­литета" |с.37].

"20-е и 30-е годы — период быстрого и бурного утверждения эмпирической тенденции в социологии. Он характеризуется прежде всего огромным количественным ростом эмпирических исследо­ваний, возникновением специальных исследовательских бюро, цен­тров и институтов, утратой значения старых социологических школ, резко выраженным пренебрежением к теории и значительным инте­ресом к разработке исследовательской техники, процедуры и мето­дики. Проблематика исследований в это время пестра и многооб­разна: это исследования семьи и брака, криминологии, расовых отношений, городской общности и т.д.

Важной вехой в развитии нового типа исследований явилась ши­роко известная работа супругов Линд "Миддлтаун". Эта двухтомная книга посвящена описанию всех сторон жизни небольшого аме­риканского городка, условно названного "средним городом" — Миддлтауном" [с.41 — 42].

"Уже в середине 40-х годов начинается некоторое охлаждение энтузиазма. Правда, еще огромное, фундаментальное исследование американской армии в годы второй мировой войны, предпринятое Стауффером и группой других авторов, рассматривается в американ­ской социологии как образец эмпирического исследования, как но­вая "веха" в его развитии" [с 45].

"В 1949 г. вышла книга Р. Мертона "Социальная теория и со­циальная структура", где автор ее выступил с заявлением о необ­ходимости соединения эмпирии с теорией и отмечал, что современ­ный этап есть уже этап реализации этого пожелания. "Стереотип социального теоретика, парящего высоко в эмпиреях чистых идей, не запятнанных низкими фактами, — пишет Мертон, — так же быстро устаревает, как и стереотип социолога-исследователя, воору­женного анкетой и карандашом, который, высунув язык, гонится за изолированными и бессмысленными статистическими данными. Ибо при построении здания социологии за последнее десятилетие теоретик и эмпирик научились работать совместно" [с.48].

"Интересно проанализировать некоторые работы, появившиеся в американской социологии в последние годы и претендующие на более или менее полную критику социологического эмпиризма.

Одна из них — работа П.Сорокина "Причуды и слабости совре­менной социологии и связанных с ней наук". П.Сорокин, один из лидеров американской социологии в течение многих лет, всегда относился несколько настороженно к увлечению эмпиризмом и сам претендовал на то, чтобы остаться социологом-теоретиком. Однако

ОБЩЕСТВО И СОЦИОЛОГИЯ

лишь и последней своей большой работе Сорокин выступил с систе­матической критикой эмпиризма" [с.50].

"Интересно сравнить с названной работой другую работу, по­явившуюся тоже в американской социологии и тоже в последние годы, — Р.Миллса "Социологическое воображение". Критика Миллсом современной американской социологии является не толь­ко "чисто" методологической критикой. Миллс пытается связать проблемы методологии социологии с ее общественной ролью. Его анализ методологических дефектов и пороков эмпиризма глубже и разносторонне именно в связи с этой попыткой соединить теоре­тическую и социальную оценку" [с.50|.

2.2.4

Социологический реализм и проблема онтологиче­ского обоснования социальной науки // Социологи­ческие исследования. — 1990. — № 9. — С.49 — ■59.

"У.Аутвейт: Спасибо Я хочу высказать несколько соображений по поводу теоретической социологии "реалистического" направле­ния, "реалистической социологии", которой я занимаюсь в послед­нее время... Никто и никогда не занимался "социологическим иссле­дованием" без соответствующей "социологической теории". Любая теория прежде всего есть теория конкретного, даже когда это теория о теориях (если мы задаемся, допустим, вопросом о том, какие формальные свойства должны быть у "хорошей" теории).

В современной социальной науке сейчас, на мой взгляд, выделя­ются три направления: 1) дальнейшая разработка концепции со­циальной теории и проникновения идей о сути своего собственного предмета в конкретную социологию; 2) изменение отношений меж­ду социологией и другими социальными науками (особенно это касается истории и теории международных отношений); 3) усиление акцента на международное сотрудничество в социологии. Особое внимание обращено на проблемы нации, национального государст­ва, государственной власти.

Концепция теории в западной социологии становится все более либеральной. Социологическая теория — это меньше всего четкий выбор устоявшихся и неизменных понятий, но поле для творческих подходов. Здесь уместно вспомнить, что Герберт Блумер назвал "воспринимающимися понятиями". Подобная либерализация име­ла ряд последствий Во-первых, возврат к классике. Внезапным об­разом Маркс, Вебер, Дюркгейм оказались в этом смысле куда более сложными мыслителями, чем представлялось ранее. Во-вторых, ста­ло очевидным: социология менее отграничена от истории и других социальных наук; дисциплинарные перегородки теперь не столь явственны и непреодолимы, как прежде... В-третьих, социологиче-

РАЗДЕЛ 2

екая теория, доселе совершенно безуспешно пытавшаяся быть все­цело абстрактной и формализованной, сейчас все внимательнее ис­следует конкретные исторические ситуации, государственные сис­темы. В-четвертых, социология уже не "служанка" власти, дающая за определенную плату "полезные советы" в виде "методологиче­ских рекомендаций". Это наука, помогающая отдельным людям, социальным группам, социальным движениям понять себя" [с.51).

"Интерес к Веберу и Парсонсу сейчас не меньший, а вернее всего даже больший, чем в 70-е годы. Это — классическая традиция. Но вот что интересно: в нее входят новые имена. В 80-е годы таковым стало имя Норберта Элиаса.

Элиас родился в 1897 г., учился в университетах Бреслау, Фрай­бурга, Гейдельберга, там познакомился с Карлом Маннгеймом. Вместе они перебрались во Франкфурт в 1930 г. Далее, покинув, как и Маннгейм, фашистскую Германию, Элиас переезжает в Англию, где и преподает до 1964 г. Окончательно обосновывается в Голландии.

Собственно говоря, взгляды Элиаса оценены по достоинству только сейчас. И это неспроста: они не укладываются в определен­ное русло социологических категорий. Суть в том, что Элиас от­рицает устоявшиеся, как бы "застывшие" понятия и предпочитает рассматривать процессы формирования образов, в которых "планы и действия, чувственные и разумные побуждения отдельных людей, дружелюбные или враждебные, постоянно переплетены... Именно это установление переплетенных человеческих влечений и устрем­лений, этот социальный порядок определяет сущность историче­ского изменения; именно он лежит в основе цивилизации" |с.52].

"Эта "социология нравов" в последние десять лет получила чрез­вычайно широкое распространение на Западе и особенно в Голлан­дии, ФРГ и Великобритании. Заметными достижениями стали работы о спорте, о пище, о кулинарии. Буквально на днях в рамках Британ­ской социологической ассоциации образовалось объединение спе­циалистов, последователей так называемой "фигуративной" социо­логии Н.Элиаса. Увлечение Элиасом сейчас принимает чуть ли не форму культа, но я считаю, что он все-таки следует традициям Вебе-ра и Маннгейма. И если взгляды Элиаса так созвучны нашим дням, то потому, что счастливо отражают две показательные черты совре­менной социологии: новое отношение к истории и пристальное внимание к человеку, ко всем его проявлениям в межличностных отношениях. В том числе и в повседневной жизни" [с.52 — 53].

2.3.1

Франк С.Л. Этика нигилизма // Сочинения. — М., 1990. — С.77 — 110.

"Под нигилизмом я разумею отрицание или непризнание абсо­лютных (объективных) ценностей. Человеческая деятельность руко-

ОБЩЕСТВО И СОЦИОЛОГИЯ

водится, вообще говоря, или стремлением к каким-либо объектив­ным ценностям (каковыми могут служить, например, теоретическая научная истина, или художественная красота, или объект религиоз­ной веры, или государственное могущество, или национальное до­стоинство и т.п.), или же — мотивами субъективного порядка, то есть влечением удовлетворить личные потребности, свои и чужие. Всякая вера, каково бы ни было ее содержание, создает соответст­вующую себе мораль, то есть возлагает на верующего известные обязанности и определяет, что в его жизни, деятельности, интересах и побуждениях должно почитаться добром и что — злом. Мораль, опирающаяся на веру в объективные ценности, на признание внут­ренней свойственности какой-либо цели, является в отношении этой веры служебным средством, как бы технической нормой и гигиеной плодотворной жизни" [с.85].

"Если иногда уместно напоминать, что национальное богатство само по себе еще не обеспечивает народного благосостояния, то для нас бесконечно важнее помнить более простую и очевидную истину, что пне национального богатства вообще немыслимо национальное благосостояние. Пора во всей экономии национальной культуры сократить число посредников, транспортеров, сторожей, админист­раторов и распределителей всякого рода и увеличить число подлин­ных производителей. Словом, от распределения и борьбы за него пора перейти к культурному творчеству, к созиданию богатства...

Но чтобы созидагь богатство, нужно любить его. Понятие богат­ства мы берем здесь не в смысле лишь материального богатства, а в том широком философском его значении, в котором оно обьемлет владение и материальными, и духовными благами, или, точнее, в котором материальная обеспеченность есть лишь спутник и сим­волический показатель духовной мощи и духовной производитель­ности. В этом смысле метафизическая идея богатства совпадает с идеей культуры как совокупности идеальных ценностей, воплощае­мых в исторической жизни" [с.101].

2.3.1

Булгаков С.Н. Христианство и социализм // Социо­логические исследования. — 1990. — № 4. — С.111 — 131.

"Христианство серьезно и строго относится к хозяйственным обязанностям человека. Он не должен снимать с себя всеобщей повинности труда, возложенной на него заповедью Божией. Притом мир этот есть создание Божие, Божий сад, хотя и запущенный и заросший сорными травами. Человек не наемник, чуждый природе, он призван царствовать над нею. Труд имеет незаменимое значение для человека как средство воспитания воли, борьбы с дурными наклонностями, наконец, как возможность служения ближним. По-

РАЗДЕЛ 2

этому влияние христианства в хозяйственной истории привело к тому, что оно безмерно подняло сознание достоинства труда, не признававшегося в древнем мире, а в частности, и хозяйственного "производительного" труда. Одним словом, можно сказать, что хри­стианство оздоровило и укрепило хозяйственную жизнь Европы, внеся в нее новую и огромную силу — моральный авторитет труда. Насколько христианство каждому велит блюсти в себе свободу от хозяйства, не дозволяя заботе до конца овладеть сердцем, повелевая оставаться духовно свободным от хозяйства при всяком хозяйствен­ном строе, настолько же решительно оно никому не позволяет осво­бождать себя от труда, под тем или иным предлогом. Труд обязателен для всех: кто не трудится, тот не ест. Это христианское уважение к труду, восстановившее его авторитет, нечувствительно переродилось в то превозношение труда и возношение рабочего класса, которое отличает современную "демократию". Такое самопревозношение, конечно, глубоко чуждо духу христианства. Оно возникает не из понимания труда как религиозного послушания, наложенного на нас как средство воспитания и как долг перед природой, но из человеческого самоутверждения, которое мнит труд всесильным.

Поэтому христианство знает свободу в хозяйстве, но не обещает свободы от хозяйства и через хозяйство" [с. 115 — 116].

"Вог почему далеко не всякое сокращение рабочего дня, обеспе­чивающее не только отдых, но и досуг, является безусловным бла­гом. Нужно не только хозяйственно, но и духовно дорасги до ко­роткого рабочего дня, умея достойно употребить освобождающийся досуг. Иначе короткий рабочий день явится источником демора­лизации и духовного вырождения рабочего класса" [с. 116 — 117J.

"Но что мы находим в социализме? Прежде всего, относительно природы здесь мы имеем только идеал расширенной фабрики, бла­гоустроенного города и сельского поместья. Преобразование жизни не распространяется на общее отношение человека к природе, ко­торое остается прежним и неизменным; оно ограничивается хозяй­ственными нуждами человека. Отношение же его к природе остается столь же корыстным и нелюбовным, предпринимательским, как и теперь, отчуждение от матери-земли, которую так умели чувствовать народы и научали чтить многие религии, — здесь как бы увеко­вечивается. Отношение к природе в социализме только хозяйствен­но, а потому и корыстно, ограничено данными потребностями" [с! 18].

"Мещанство есть духовная опасность, которая всегда подстерега­ет всякую душу на пути ее религиозной жизни, оно есть болезнь духа, его расслабление и отяжеление. В социализме же мещанство приобретает, можно сказать, воинствующий характер. Здесь борьба за свои экономические интересы, личные и классовые, проповеду­ется как основное, руководящее начало жизни. Удивительно ли, что

ОБЩЕСТВО И СОЦИОЛОГИЯ

когда социализм показывает свое подлинное лицо, как теперь в России, где все обезумели в какой-то оргии хищничества, то лицо это выглядит мещанским до отвратительности, в нем обнажаются самые низкие, животные инстинкты человеческой природы. Таков духовный лик и современного русского социализма, этого "социал-буржуйства". Своей проповедью мещанства социализм обедняет, опустошает душу народную. Он сам с ног до головы пропитан ядом того самого капитализма, с которым борется духовно, он есть капи­тализм навыворот" |с.123].

"Однако, нападая на социализм за его мещанские черты, которые все-таки находят себе и значительное оправдание в бедности и обез­доленности представителей труда в нашем обществе, мы менее всего можем тем самым брать на себя защиту капитализма, отравившего своим ядом и социализм. Яд же этот состоит в том откровенно и цинично провозглашаемом убеждении, что в своей хозяйственной деятельности (так же, впрочем, как и во всех других областях) чело­век может руководствоваться только стихийными своими желания­ми или хозяйственным эгоизмом, на котором и основана хозяйст­венная жизнь в наши дни. Капитализм есть организованный эгоизм, который сознательно и принципиально отрицает подчиненность хо­зяйства высшим началам нравственности и религии... мы должны, не обинуясь, сказать, что социализм прав в своей критике капи­тализма, и в этом смысле надо прямо и решительно признать всю правду социализма. Если он грешит, то, конечно, не тем, что он отрицает капитализм, а тем, что он отрицает его недостаточно ради­кально, сам духовно пребывая еще в капитализме. Социальная наука раскрыла и раскрывает многоразличные бедствия, причиняемые ка­питализмом, и она же вырабатывает средства для борьбы с этими бедствиями. Голос науки и совесть сходятся в том, что капитали­стическое хозяйство ради общего блага должно быть преобразован­ным в направлении растущего общественного контроля или в на­правлении социализма, и в этом смысле давно уже сказал один английский общественный деятель, что "мы все теперь социалисты" [с. 124— 125].

2.3.1

Бердяев Н.А. Русская революция и мир комму­нистический // Социологические исследования. — 1990. — № 10. — С.89 — 103.

"Я давно считал революцию в России неизбежной и справед­ливой. Но я не представлял себе ее в радужных красках. Наоборот, я давно предвидел, что в революции будет истреблена свобода и что победят в ней экстремистские и враждебные культуре и "духу" эле­менты... Революция есть тяжелая болезнь, мучительная операция

РАЗДЕЛ 2

больного, и она свидетельствует о недостатке положительных твор­ческих сил, о неисполненном долге" [с.89].

"Личность есть неизменное в изменениях. И появились совер­шенно новые лица, раньше не встречавшиеся в русском народе. Появился новый антропологический тип, в котором уже не было доброты, расплывчатости, некоторой неопределенности очертаний прежних русских лиц. Это были лица гладко выбритые, жесткие по своему выражению, наступательные и активные. Ни малейшего сходства с лицами старой русской интеллигенции, готовившей рево­люцию" [с 92].

"Что я противопоставлял коммунизму, почему я вел и продолжаю вести борьбу против него? Я противопоставлял прежде всего прин­цип духовной свободы, для меня изначальной, абсолютной, которой нельзя уступить ни за какие блага мира. Я противопоставлял также принцип личности, как высшей ценности, ее независимости от об­щества и государства, от внешней среды. Это значит, что я защищал дух и духовные ценности. Коммунизм, как он себя обнаружил в русской революции, отрицал свободу, отрицал личность, отрицал дух. В этом, а не в его социальной системе, было демоническое зло коммунизма. Я согласился бы принять коммунизм социально, как экономическую и политическую организацию, но не согласился бы его принять духовно. Духовно, религиозно, философски я — убеж­денный и страстный антиколлективист. Это совсем не значит, что я антисоциалист. Я сторонник социализма, но мой социализм персо-налистический, не авторитарный, не допускающий примата общест­ва над личностью, исходящий от духовной ценности каждого чело­века, потому что он свободный дух, личность, образ Божий. Я анти­коллективист, потому что не допускаю экстериоризации личной совести, перенесения ее на коллектив. Совесть есть глубина лич­ности, где человек соприкасается с Богом. Коллективная совесть есть метафорическое выражение. Человеческое сознание перерож­дается, когда им овладевает идолопоклонство" [с.100 — 101].