ГЛАВА 12. Избежав ареста, Гроссман и Таратута каждый самостоятельно выбирался из Киева

Избежав ареста, Гроссман и Таратута каждый самостоятельно выбирался из Киева. Александр еще несколько дней отсиделся в городе у одной знакомой и рискнул выехать ночным поездом в Кишинев. Войдя в вагон, он столкнулся с двумя жандармами. Отступать было некуда. Он выхватил револьвер и застрелился.

Ольга Таратута, переодевшись крестьянкой (эта одежда у нее всегда лежала в чемодане), сумела договориться на Подольской ярмарке с ремесленниками из дальнего села и на подводе выехала из города. Дальше, где на перекладных, а где пешком, она добралась до Переяслава. Подходя к дому, где была известная ей конспиративная квартира, она заметила стоявшего у дерева человека. На ее счастье, шел мокрый снег с дождем. Прикрываясь зонтом, она неторопливо прошла мимо него и скрылась в соседнем переулке. Через полчаса опять подошла к этому переулку, осторожно выглянув из-за угла: неподвижная фигура стояла на том же месте. Шпик!

Ольга взяла извозчика и поехала к родителям Ханы. Около дома Ханы никого не было, но какие-то люди стояли под крышей соседнего дома и грызли семечки. Местные жители или филеры? Несомненно, филеры. Зачем местному жителю стоять на улице под дождем и грызть семечки? В такую погоду все нормальные люди сидят дома. На всякий случай она еще покружила по улицам и вернулась туда через час. Люди продолжали стоять под крышей, но уже не грызли семечки, а с тоской смотрели на редких прохожих. Сомнений не было: в Переяславе ждали Хану и других возможных беглецов из отряда.

У нее уже не было сил. Болели ноги, целый день месившие грязь, дико раскалывалась голова. Небольшой саквояж оттягивал руки. Как не верти, а возраст давал о себе знать. Сорок лет это не двадцать, и даже не 35, когда ее бывший муж Саша Таратута освободил ее из тюрьмы, и они пробирались из Петербурга в Финляндию через леса и непроходимые болота. Сейчас бы она ни за что не отважилась на такой путь.

Как загнанная лошадь, бродила она с улицы на улицу этого небольшого провинциального городка, пока не вышла на самую окраину и стала проситься на ночлег. Это оказалось не так просто. Три раза ей отказали. В одном месте дверь открыл пожилой еврей, выслушал ее сбивчивый рассказ о том, что она отстала от поезда, и пригласил войти в дом.

В большой, плохо освещенной комнате за круглым столом сидели его жена и взрослая дочь. Женщины предложили ей поужинать. С трудом, чтобы не обидеть хозяев, она проглотила два голубца. Чай пили из красивого старинного фарфора, вприкуску с кусочками мелко наколотого сахара. Хозяин подозрительно смотрел на нее из-под спущенных на нос очков. Хозяйка спросила на идиш:

– За вами гонится полиция?

Ольга также на идиш ответила:

– Почему вы так решили?

Женщина пожала плечами:

– Просто так. Кто еще ночью может оказаться на нашей окраине?

Она замолчала и посмотрела в сторону. Ольга проследила за ее взглядом. На комоде стояла фотография симпатичного молодого человека в черной раме. Рядом в высокой вазе стояли засохшие розы. У хозяйки по щекам поползли слезы:

– Здесь осенью были погромы. Наш сын состоял в отряде самообороны. Его убили. И нас же, евреев во всем обвинили. У нас был магазин на соседней улице, его сожгли, мужа арестовали и три месяца без всяких объяснений продержали в тюрьме.

– Фира! – недовольно прикрикнул муж.

Женщина засуетилась:

– Что же это я? Вы совсем спите. Переночуйте у нас, но здесь тоже небезопасно. Полиция не дает покоя. Постоянно кого-то ищут.

Молчавшая все это время дочь, отвела гостью в свою комнату.

– Я вас знаю, – сказала девушка, когда они остались одни. – Вы – Ольга Таратута. Я вас однажды видела у Ханы Шлимович. Мы с ней дружим. Она давно здесь не появлялась, наверное, ее арестовали.

В комнате стояли две узкие кровати. Между ними – окно, уставленное горшками с цветущей геранью. Повсюду, где только можно: – над дверью, окном, на подушках, старинном трюмо и комоде висели и лежали вышитые рушники и кружевные салфетки, делавшие эту девичью комнату веселой и уютной.

– Ложитесь на кровать моей сестры, она живет у мужа.

Ольга с трудом стянула с опухших ног ботинки, устало вытянулась на кровати. Взгляд ее упал на приклеенную к стене вырезку с портретом Льва Толстого.

– Вы исповедуете Толстого? – спросила она девушку.

– Да, – ответила та с гордостью, даже несколько вызывающе.

– Вашего брата убили, отец просидел три месяца ни за что ни про что в тюрьме, а вы верите в любовь к ближнему?

– Я, как и Лев Николаевич, уверена, что общество изменится, когда человек перестанет быть жестоким и унижать себе подобных.

Ольга хотела прочитать ей отповедь, но вовремя спохватилась: девушка с ней была так приветлива.

– Мои родители после смерти брата не читают газет и не знают, что в Переяславе только что прошли аресты анархистов. Полиция везде ищет тех, кому удалось скрыться. Вам нужно до рассвета уйти. На вокзале показываться нельзя, я попрошу одного моего знакомого довести вас до станции Вязовка. В пять утра там останавливается поезд на Екатеринослав.

– Спасибо, милая.

Ольга закрыла глаза, тут же провалившись в темноту. Заботливые руки поправили под ее головой подушку, накрыли сверху теплым одеялом. Те же ласковые руки вскоре погладили ее по щеке, призывая проснуться.

– Ольга, – сказала девушка, подавая ей пальто и шляпу. – Пора идти.

Ольга вскочила и неожиданно охнула: сильная боль вступила в поясницу и отдалась в ноге.

– Старость – не радость, – улыбнулась она своей спасительнице, смотревшей на нее с сочувствием.

По дороге к выходу Ольга обо что-то больно стукнулась коленкой и вскрикнула.

– Лея, это – ты? – послышался из комнаты сонный голос матери.

– Я, мама, – ответила девушка, – мне захотелось пить. Осторожно, – шепнула она Ольге, – здесь сундук.

На улице было темно. Дождь перестал, но дул сильный, пробирающий до самых костей ветер.

– Это хорошо, – сказала девушка, – дорога подсохнет, быстро доедете.

Прямо над ними дрожало несколько звездочек. Вдали угадывался рассвет, смутно освещавший край неба над крышами спящих домов. Где-то весело прокричал петух, ему ответили голоса с разных сторон.

У крайнего дома их ждал молодой парень с повозкой. Он крепко пожал Ольге руку. Ольга обняла девушку, поцеловала ее с благодарностью в щеку – редкая ласка, которую она когда-либо себе позволяла. Девушка помогла ей влезть в высокую повозку, накрыла приготовленным для нее тулупом, положила рядом пакет с едой.

– Когда вернешься, зайди к нам, – сказала девушка. Послышался звук поцелуя.

Когда они приехали в Вязовку, уже рассвело. Небо порозовело и, хотя солнце еще не взошло, стало намного теплей. С деревьев падали остатки вчерашнего снега. На полустанке она оказалась единственным пассажиром. Станционный жандарм равнодушно посмотрел на парня, ведшего к вагону третьего класса полусогнутую старуху.

Проводник забрал у нее билет (а вместе с ним и серебряный рубль) и приказал идти за собой, отыскивая на лавках свободное место. В самом конце вагона, дальше уже идти было некуда, он потеснил двух толстых теток с корзинами на коленах. Место оказалось около окна, то, что ей было нужно. Пассажиры спали: кто, уронив голову на грудь, кто, прислонившись к плечу соседа. Ей было не до сна. Она внимательно прислушивалась к тому, что происходит в вагоне, на остановках осторожно выглядывала в окно, нет ли там полицейских.

В Екатеринославе ей было известно два адреса: Пизовых и конспиративной квартиры на Греческой улице, где она останавливалась, когда приезжала на совещание с Борисовым. Она решила ехать на эту квартиру. Не обнаружив ничего подозрительного около дома, поднялась на четвертый этаж. Увидев ее, пожилая хозяйка Хайя Левинская страшно перепугалась.

– Зачем вы приехали, в городе идут массовые аресты. Бегите!

– Куда? – устало спросила Ольга. – Мне надо хоть немного отдохнуть.

Она прошла в маленькую комнату для гостей. Как была в пальто и шапке, легла на кровать и моментально заснула.

* * *

... Жандармский ротмистр Прутенский быстро вошел в высший круг екатеринославского общества. Каждый вечер его можно было видеть в Английском клубе, играющим в бильярд с постоянными партнерами: помещиком Решетниковым и прокурором Халецким. Играли только на деньги. Прутенский редко когда проигрывал. Однако, будучи человеком широкой натуры, он тут же приглашал своих партнеров в буфет, заказывал шампанское, коньяк и закуску к ним.

Спал он обычно мало. В 7 часов был на ногах, в 8 появлялся в управлении.

В этот день он немного перебрал лишнего и приехал домой с сильной головной болью. Висок и вся левая часть лба раскалывались на части. Боясь разбудить жену и детей, прошел в кабинет и велел кухарке Авдотье заварить крепкого чая. Чай и четыре таблетки аспирина, принятые с небольшим интервалом, притупили боль. Лег на диван, не забыв натянуть на голову сетку, чтобы пышная шевелюра сохранила свою форму, и быстро заснул.

Разбудил его резкий звонок во входную дверь. В коридоре торопливо зашлепали босые ноги Авдотьи. Через минуту просунулась ее голова в белом чепчике:

– К вам человек, говорит по срочному делу.

Прутенский сделал недовольное лицо: сколько раз он предупреждал всех сотрудников, чтобы к нему домой не приходили ни под каким видом.

– Имя назвал?

– Нет. Сказал, что очень срочно.

– Можно подумать, что бывает что-нибудь не срочно. Ну, чего стоишь? Зови его сюда.

Не спеша натянул халат, снял с головы сетку. В виске опять появилась боль. «Не буду больше пить шампанского, – в который раз дал он себе зарок, – это от него и французского коньяка».

Лицо его еще больше нахмурилось, когда в кабинет вошел агент «Ленин». Этот человек был, несомненно, выдающийся сыщик, но его вымогательства денег переходили все границы. Даже Трусевичу надоели его просьбы. И когда последний раз Попов послал в Петербург адреса и список анархистов, которых можно арестовать в Париже, заведующий особым отделом Департамента Климович прислал ответ, чтобы «Ленин» по вопросам, связанным с заграницей, обращался в Париж к Гартингу.

– Господин ротмистр, простите, что я вас побеспокоил в такое время, – смущенно сказал «Ленин», которому кухарка, без сомнения, сделала выговор. – Попов в отъезде, а я выследил, где сейчас находится Таратута.

– Очень хорошо. Через час я буду в управлении, свяжусь с участком.

– Вы, кажется, меня не поняли. Это Ольга Таратута. Та-ра-ту-та!

– Сколько ж вы хотите за эту информацию? – недовольно спросил ротмистр, прекрасно понимая, чего так упорно добивается агент.

– 500 рублей.

«Черт бы тебя вымогателя побрал, – выругался про себя ротмистр, – месячный оклад губернатора». У него таких казенных денег не было, а на новое денежное прошение неизвестно, как еще отреагирует департамент, но упускать такой случай нельзя. Тот же Трусевич, если узнает, что Таратута была у них в руках и ускользнула, устроит ему головомойку, как было с Кулябко, допустившим в поезде самоубийство Гроссмана.

– Хорошо. Вы их получите. А сейчас сами поезжайте в участок, возьмите людей, сколько считаете нужным. Я предупрежу пристава по телефону.

Через полчаса около дома №8 на Греческой улице остановились три полицейских пролетки. Жандармы во главе с приставом поднялись на четвертый этаж. Ольга так крепко спала, что не слышала звонка и испуганного вскрика хозяйки. Онемев от страха, та молча махнула рукой в сторону Ольгиной комнаты. Жандармы бесцеремонно подняли ее с кровати, связали руки и повели вниз – в расстегнутом пальто и без шляпы, оставшейся на подушке.

Быстро произвели обыск, но ничего не нашли.

– И вы тоже собирайтесь, – приказал пристав хозяйке. – Расскажите, как у вас тут оказалась опасная преступница.

* * *

Этот день для ротмистра явно начался неудачно. Не успел «Ленин» уйти, как из управления позвонил дежурный вахмистр. Сбиваясь от волнения, он доложил, что вчера вечером на своей квартире был убит доктор Караваев. Об этом уже знают в Петербурге, оттуда одна за другой поступают телеграммы от депутатов Государственной думы и известных людей с требованием срочно поймать убийц.

– Что же вы вчера об этом не доложили? – взорвался Прутенский, возмущенный тем, что, когда надо, ему сообщают в последнюю очередь.

Вахмистр замялся. Что он мог сделать, если начальник политического розыска Шкляров строго-настрого приказал ему не беспокоить ротмистра до утра.

Прямо из дома Прутенский поехал на Топоровскую улицу, где жил Караваев. Он хорошо знал этого дотошного доктора. Караваев несколько раз приходил к нему в управление с просьбой поддержать идею об открытии в Екатеринославе Народного дома. По его мнению, если занять досуг простых людей, особенно подростков, преступность среди них резко сократится. Караваев был прав: пьянство и драки в рабочих поселках принимали чудовищные размеры, но его репутация была настолько подмочена политической неблагонадежностью, что губернатор и Городская дума старательно игнорировали все его просьбы.

И насколько ротмистр мог понять за время своего недолго пребывания в городе, Караваев восстановил против себя всех деятелей местного отделения «Союза русского народа». Сколько людей его боготворили, столько и ненавидели, недаром на него было несколько покушений, а домой постоянно приходили письма с угрозами. Жена Караваева втайне от мужа приносила Прутенскому эти письма, прося защитить мужа. Около дома доктора было организовано круглосуточное дежурство жандармов, но Шкляров сумел убедить ротмистра, что в этом нет никакой необходимости. Охрану сняли.

Двери дома доктора были распахнуты настежь. Люди группами входили и выходили, растерянно переглядываясь друг с другом. Тело доктора отвезли в мертвецкую городской больницы, поэтому было удивительно, что уже с самого утра именно сюда народ шел непрерывным потоком. В углу на журнальном столике в черной рамке стояла фотография Караваева, вокруг – возвышалась гора цветов. На стене кнопками была приколота телеграмма из Государственной думы о том, что ее утреннее заседание начнется с почтения памяти Александра Львовича вставанием. Весть об убийстве бывшего депутата, лидера трудовиков произвела в думских кругах гнетущее впечатление.

Жена доктора неподвижно сидела в кресле около окна. Взгляд ее растерянно скользил по лицам людей, высказывавших ей соболезнования. Прямо перед ротмистром к ней подошли Машевский, Шкляров и Халецкий. Они по очереди заверили ее, что предпримут все меры, чтобы поймать убийцу. Халецкий взял обе ее руки в черных перчатках и приложился к ним щекой. Встретившись глазами с ротмистром, они сделали скорбные лица и быстро направились к выходу. Прутенский тоже сказал жене доктора несколько полагающихся в таком случае слов. Женщина подняла на него красные глаза. «Я же вас просила», – с трудом произнесла она, сдерживая слезы. Ротмистр смущенно поклонился и отошел в сторону. Подошел следователь Потапов. Они прошли в кабинет доктора.

– Что-нибудь удалось выяснить? – спросил ротмистр, разглядывая кабинет, весь заставленный шкафами с книгами. В одном из простенков висели такие же, как в его служебном кабинете, карты Екатеринослава и губернии

– Пока только со слов домочадцев, – сказал Потапов.

Картина происшедшего не оставляла сомнения: убийство было заранее хорошо спланировано.

Двери квартиры Караваева всегда были открыты для всех, кто нуждался в его помощи. Поэтому никто из родных не придал значения, что в течение дня в отсутствие доктора несколько раз приходили двое молодых людей, чтобы отвезти его к тяжело больному отцу. Только потом все вспомнили, что эти люди вели себя как-то странно, выражая недовольство, что Караваев так долго не приходит. Мать жены Караваева посоветовала им обратиться к другому доктору или отвезти больного в больницу, но они настаивали, что им нужен только Александр Львович. Не успел Караваев придти, а он был не один, с пожилой женщиной – акушеркой Рахиль Ботвинник, как они тут же появились снова. Доктор выслушал их просьбу и попросил подождать, пока он примет пришедшую к нему срочно на прием пациентку. Один из них остался в приемной, другой – вернулся в прихожую.

Время шло, больная все не выходила. Прошедшая в кабинет и обратно служанка обратила внимание, что посетитель в приемной нервно ходит из угла в угол и курит папиросы. Стоявшая там специально для этого на журнальном столике пепельница была переполнена. Служанка подошла к окну, чтобы открыть форточку. В это время посетитель ворвался в кабинет доктора и выстрелил ему в грудь. Рахиль Ботвинник закричала, убийца выстрелил и в нее, но пуля пролетела мимо, врезавшись в пол. Убийца побежал в прихожую, где его ждал сообщник. Выскочив на улицу, они заложили дверную ручку палкой, видимо, приготовленной заранее. Служанка, спрятавшись за шторы, продолжала стоять у окна. При свете фонаря она видела, как к убийцам подбежал их сообщник. Ей показалось, что этот человек был в жандармской форме, но точно утверждать она не может. Потапов протянул ротмистру конверт.

– Вот посмотрите, сегодня утром прислуга обнаружила его под дверью. Без марки и адреса.

Ротмистр вытащил лист бумаги. На нем во всю ширину крупными печатными буквами было написано – «уездный боевой летучий отряд». Так называли себя члены «Союза русского народа». «Шкляров», – мелькнуло в голове Прутенского, но тут же отбросил эту мысль.

* * *

Когда жена Караваева прибежала в комнату, где он принимал пациентов, муж был еще жив. Его уложили на кушетку.

– Пошли прислугу домой к доктору Даниленко, – прошептал он ей посиневшими губами, – адрес в записной книжке.

– Может быть, лучше вызвать врачей из больницы или отвезти тебя туда на извозчике, ты весь в крови.

– Прошу тебя, пошли скорей к доктору Даниленко.

Володя уже уволился из больницы и готовился к отъезду. В этот вечер они вместе с Николаем упаковывали в бумагу его книги и рукописи. Лиза была в училище.

– Осталось два дня, – сказал Володя, обертывая в бумагу большую стопку книг. – Завтра пойду к Зильберштейну. Чувствую, что это бесполезно, но надо сделать ради Ляли, чтобы она знала: я сделал все, что нужно. Надо же, чтобы она оказалась из такой семьи. Фальки совсем другие.

– Мне, думаешь, было легко, когда я первый раз разговаривал с Григорием Ароновичем? Он готов был меня уничтожить своим взглядом. Главное, держись с достоинством.

– Не понимаю, что ты имеешь в виду. Я такой, как есть, другим никогда не был и не буду.

– Вдруг он уступит и будет твоим тестем?

– Пусть будет хоть самим дьяволом, лишь бы согласился на нашу свадьбу, а в Петербурге мы о нем забудем, я во всяком случае.

Раздался звонок в дверь.

– Лиза! – радостно воскликнул Николай и направился к двери

На пороге стоял взволнованный человек.

– Вы доктор Даниленко? – спросил он, с трудом переводя дыхание.

– Нет. Сейчас я его позову.

Володя не спеша вышел в коридор.

– Доктор! Только что стреляли в Караваева. Он послал за вами. Внизу ждет извозчик.

– Куда стреляли? И почему не отправили в больницу?

– Стреляли в грудь. Он приказал привезти вас.

Володя бросился в комнату, пытаясь вспоминать, где мог лежать уже упакованный сундучок с медицинскими инструментами.

– Доктор, пожалуйста, быстрей. Он умирает.

– Поезжай так, – сказал Николай. – У него там есть свои инструменты.

– Где я там буду их искать?

– Жена подскажет. Жаль, я с тобой не могу ехать. Надо дождаться Лизы.

– Подождите, я сейчас, – сказал Володя, вспомнив, где может находиться сундучок.

Когда они вошли в кабинет Караваева, он казался бодрым и даже разговаривал с окружающими.

– Владимир Ильич, – обрадовался Александр Львович. – Прикажите всем выйти. И моей жене тоже.

Когда они остались одни, он взял Володю за руку.

– Владимир Ильич, – произнес он слабым голосом, – я умираю. Сделать уже ничего нельзя. Прошу вас: мой труп отправьте в мертвецкую и побудьте с женой, у нее недавно был обширный инфаркт, я боюсь за нее. – Он закрыл глаза. – Передайте вашему брату, чтобы он выполнил мою просьбу. Они взяли вверх.

– Кто они? – не понял Володя.

Но доктор потерял сознание, началась агония. Его хриплое, тяжелое дыхание раздавалось по всему дому.

Вбежала жена, взяла его за руку и стала громко повторять, что она тут, рядом с ним.

– Прошу вас, – остановил ее Володя, – ничего не говорите. Вы этим его мучаете и мешаете умереть.

Женщина отняла руку и упала без чувств на кровать.

Володе пришлось отложить свой отъезд. У Зильберштейна он еще не был. Все эти дни находился около жены Караваева, у которой сердечные приступы следовали один за другим.