ГЛАВА 11. Илья Кузьмич Даниленко несколько преувеличивал, когда любил повторять своим детям, что деньги на дом и землю он заработал собственным горбом

Илья Кузьмич Даниленко несколько преувеличивал, когда любил повторять своим детям, что деньги на дом и землю он заработал собственным горбом. Действительно, имея огромную семью в десять человек, он работал не покладая рук, иногда устраивался на две – три должности. Но все равно даже этих денег ему никогда бы не хватило на огромное хозяйство, если бы не приданое его жены, Елены Ивановны, полученное в день свадьбы от ее старой тетушки, княгини Шаповаловой.

Елена была из семьи бедных дворян, рано осталась сиротой, и княгиня, ее дальняя родственница по матери, не имевшая собственных детей, взяла 10-летнюю девочку к себе на воспитание. Имение княгини было почти полностью разорено ее покойным мужем, оставившим ей после своей смерти несколько десятин земли, полуразрушенное имение и винокуренный завод в Тирасполе. Доход от предприятия был небольшой, почти целиком уходил на содержание дома, зарплату управляющим имением и заводом, прислуге и домашним учителям для девочки.

Однако княгиня, не чаявшая души в своей воспитаннице, умудрялась каким-то образом откладывать деньги на ее приданое. Эти деньги и составили первоначальный капитал Даниленко, который Илья Кузьмич положил в банк и все время подкладывал туда небольшие суммы, пока не набрались заветные восемь тысяч. Именно столько стоили земля в четыре десятины и большой двухэтажный дом, который он присмотрел в Ромнах и задумал купить, чтобы все его дети росли в достойной обстановке.

Еще раз деньги появились, когда тетушка умерла. Завод к тому времени давно был продан, старый дом пришел в негодность, так что вырученная за него сумма оказалась ничтожной и пошла на текущие семейные расходы.

Из княжеского имения в Ромны переехала старинная люстра еще со времен Екатерины II, чайный и столовый богемский фарфор, много книг и картин, рояль и кое-какая пригодная к употреблению мебель. В небольшом кабинете, устроенном для Елены Ивановны на втором этаже рядом с комнатами детей, еле-еле вместились два книжных шкафа и секретер. Еще несколько книжных шкафов стояли в столовой и гостиной на первом этаже.

Илья Кузьмич был совсем из другого круга. Он родился в семье крепостного крестьянина. Их помещик, Сыроваров Арсений Петрович, был человек суровый, наказывал своих подданных за малейшую провинность. Хотя крепостное право вскоре после рождения Ильи было отменено, помещик по-прежнему распоряжался судьбами своих крестьян и взял 13-летнего мальчика к себе в услужение.

Утро Арсения Петровича начиналось с бритья. Брил его толстый немец-парикмахер Генрих Иванович Шульц, которого Сыроваров еще в молодости вывез из Германии, и тот до сих пор не научился толком говорить по-русски.

Генрих Иванович и Илья в 9 часов утра стояли в коридоре перед спальней Сыроварова, ожидая, когда тот проснется и позовет их для утреннего туалета. Немец густо намазывал его щеки и подбородок мыльной пеной, заранее приготовленной из душистого дорогого мыла, и ловко снимал ее острой бритвой вместе с жесткой щетиной.

Арсений Петрович был очень волосатый, густая растительность покрывала его руки, выглядывала из ворота халата, а на лице уже к обеду вновь появлялась чернота, так что его супруга Нинель Петровна недовольно морщилась: «Мон шер, вы опять не брились».

Целый день помещик изнывал от скуки и вместе с ним изнывал Илья, выполняя все его прихоти, даже играл с ним по вечерам, а то и ночам в винт, выслушивая его жалобы на жену и загубленную молодость. Хорошо, что еще Сыроваров не пил, а то бы и он вместе с ним пристрастился к этой пагубной привычке, от которой страдало почти все мужское население села.

Из-за такой однообразной жизни он рано начал заигрывать с девушками и хотел было посвататься к дочери своего соседа Клима Пивеня, Антосе, но Антося приглянулась помещику. Ее забрали прислуживать в господский дом, а потом, как это обычно бывало со всеми комнатными девушками, брюхатую отправили на дальний хутор.

Илья побывал на хуторе и увидел Антосю в широком нарядном платье, скрывавшем ее круглый живот. Девушка обрадовалась своему бывшему возлюбленному, они жарко целовались, лежа на теплой майской земле, и Антося робко спросила его, захочет ли он теперь на ней жениться. Илья обещал подумать, но, уже возвращаясь обратно в Ерцы, понял, что он Антосю больше не любит, тем более, ни к чему брать ее с барским приплодом.

Сыроваров, узнав, что он самовольно бегал на хутор, приказал его выпороть и отправить в Полтаву обучаться сапожному делу. Так он из своего села попал в губернский город, где быстро освоил сапожное мастерство, неплохо зарабатывал, но тогда еще отдавал Арсению Петровичу почти весь свой доход. Один из подмастерьев разъяснил ему, что крепостное право давно отменено, и он совсем не обязан отдавать свои деньги помещику.

– А если он начнет мстить моим родителям?

– В этом случае на него найдется управа – суд. Вы теперь не являетесь его личной собственностью, можете жить, как хотите.

Илья посетовал, что из-за своей необразованности сам до этого не додумался – сколько лет зря работал на Сыроварова, и стал откладывать деньги, чтобы открыть собственную сапожную мастерскую или обувную лавку.

Рядом с их мастерской была церковь. Загоняя гвозди в подметки башмаков, Илья видел, как по утрам в церковно-приходскую школу торопится местная детвора. Однажды он сказал священнику, что тоже хочет учиться, но не может посещать занятия, так как днем работает, да и возраст у него уже не тот. Отец Сергий был старенький, подслеповатый, руки у него тряслись, длинная жидкая бороденка всегда была спутана. Он согласился заниматься с Ильей по воскресным дням, а тот за это должен был мыть в церкви полы и убираться в его доме, где кроме него, жила его жена, такая же древняя, подслеповатая и совсем глухая.

У священника было много книг, церковных и светских. Илья, схватывающий все на лету, быстро научился читать. Священник стал давать ему домой по одной книге, а когда он приносил ее обратно, спрашивал, о чем была эта книга, разъясняя, что было непонятно. Ему нравился этот юноша, жадный до знаний.

В доме священника он и встретил однажды Елену, родственницу попадьи, приехавшую со своей тетушкой навестить ее на Пасху. Девушка, конечно, не чета ему, одетому в старый пиджак и потрескавшиеся хромовые сапоги, – настоящая барыня, как его бывшая помещица Нинель Петровна Сыроварова: в модном шелковом платье с буфами, дорогой булавкой в русой косе.

Илья пришел к священнику после утренней службы, и тот пригласил его вместе со всеми к столу. Он специально сел рядом с Еленой. Ему понравилось, что девушка говорила с ним просто и заливалась звонким колокольчиком, когда он рассказывал ей что-нибудь смешное. На третий день их знакомства он поймал под столом ее руку и шепнул на ухо: «Выходите за меня замуж». Девушка залилась румянцем и выскочила в сени. Илья бросился за ней, схватил ее за плечи и поцеловал в губы. Елена оттолкнула его сильными руками:

– Я вас совсем не знаю!

– Так узнаете, – горячо зашептал Илья. – Вы не смотрите, что я подмастерье, я много работаю, скоро открою свою мастерскую, вы мне очень любы.

Через неделю гостьи уехали. Илья затосковал, и все время думал о ней. Спросил однажды у священника ее адрес, тот посмотрел на него своими подслеповатыми глазами и неожиданно больно обидел:

– Не по себе, парень, сук рубишь.

– Я люблю ее. Чем я хуже ее: грамоте обучен, работаю на совесть.

– Покумекай-ка головой: она – дворянских кровей, ей нужен жених знатный и при их нынешней бедности богатый.

Пробовал Илья подступить к попадье, выведать у нее адрес Елены, но та делала вид, что не понимает о ком идет речь. Так и жил Илья со своей тоской и обидой, ни на что не надеясь

Через два года попадья умерла, Елена с тетушкой приехали на ее похороны. Девушка еще больше похорошела, стала серьезной и совсем не улыбалась, хотя этому могла соответствовать печальная обстановка в доме. Илья за эти два года успел вступить в долю с хозяином мастерской, жил уже не в коморке, а снимал комнату с кроватью, столом и двумя стульями. Чувствовал он себя в этом мире уверенно.

Елена тоже отметила про себя, что он изменился. Этот парень, сделавший ей однажды предложение, сейчас ей даже нравился. Он был пригож собой: высокий, статный, с красивыми голубыми глазами. Ее смущал его пристальный обжигающий взгляд, которым он всюду ее преследовал. А он не знал, как к ней подступить. На девятый, поминальный день по попадье он сел рядом с девушкой за столом, взял ее руку и прошептал:

– Выходите за меня замуж. Я вас люблю и все для вас сделаю.

Она уже не зарделась, как в прошлый раз, и не выскочила из-за стола, тихо сказала:

– Вопрос о замужестве решает тетушка.

– А вы сами согласны?

– Согласна!

– Я все время о вас думал, – сказал он, сжимая под столом ее пальцы. – А вы обо мне вспоминали?

Она пожала плечами.

– Почему же вы тогда соглашаетесь выйти за меня замуж? Или вы играете мною?

– Потому что вы меня любите, для меня это важно.

На следующий день, надев свою самую лучшую розовую рубаху и начистив до блеска сапоги, он пришел к княгине просить руки ее воспитанницы.

– Да вы, сударь, кто такой, чтобы явиться ко мне с такой просьбой? – воскликнула та, закатывая от возмущения глаза.

– Сапожник, – ничуть не растерявшись, ответил Илья, – а вот Елена согласна.

– Тут я решаю, а не Елена. Подите прочь!

Илья сухо поклонился и вышел, кипя от злости. Однако слова новоявленного «жениха» о согласии Елены выйти за него замуж заставили княгиню в очередной раз задуматься об их бедственном положении. Годы шли, подходящей партии для ее любимицы не находилось, а если кто и находился, был слишком стар или такой же нищий, как они сами. И Елене никто не нравился – тетушка, хоть и говорила, что ей решать вопрос о замужестве воспитанницы, не могла не считаться с ее мнением.

Княгиня позвала Елену, выслушала ее рассказ о том, что сапожник уже делал ей предложение два года назад, он любит ее, и ей нравится.

– Это ты, душенька, говоришь от отчаянья. Нельзя бросаться на шею первому встречному, да еще простолюдину.

– Ну и что из того, что простолюдин, он порядочный человек, твердо стоит на ногах.

– А ты откуда знаешь?

– Батюшка сказывал, хвалил его.

Однако княгиня была неумолима. Илья решил опять обратиться за помощью к отцу Сергию. На сей раз тот встал на его сторону. За это время он полюбил Илью как сына, оценил его трудолюбие и целеустремленность в жизни. Парень не пил, не курил, тянулся к знаниям, был по его понятиям человеком «правильным». О чем уж они разговаривали с княгиней, неизвестно, но та, в конце концов, дала согласие на брак. Священник сам обвенчал молодых в своей церкви.

Очень быстро Илья понял, что между ним и Еленой лежит некая пропасть, которую ему никогда не преодолеть, как бы он ни старался. Наверное, это и имел в виду отец Сергий, когда говорил ему, что он не по себе рубит сук. Она по-особому говорила, по-особому сидела за столом, всегда была спокойной, уравновешенной, никогда не позволяла себе не только сказать грубого слова, но даже повысить голос. Но и ласковых слов он от нее никогда не слышал, даже в минуты близости, когда, лаская ее, просил сказать ему что-нибудь приятное.

Появление детей, которые пошли, как грибы, один за другим и тяготы семейной жизни ее не меняли – она оставалась все той же женщиной своего круга, и он всегда сознавал: она стоит наверху, а он – внизу. С годами он стал воспринимать эту разницу еще острее и под видом, что надо зарабатывать больше денег, уезжал работать в другие места, подолгу там жил, страдая без нее и мальчишек. Догадывалась ли об этом Елена? Во всяком случае, она всегда поддерживала у детей непререкаемый авторитет отца: он был главным в семье, его слово для них являлось законом.

В роменский дом Илья Кузьмич вложил всю душу. Сам сделал перепланировку комнат, позаимствовав кое-что у своего бывшего помещика Сыроварова. Внизу находилась большая спальня с будуаром, гостиная, столовая и кухня. Второй этаж почти целиком принадлежал детям. Кроме трех комнат для мальчиков – Олеси тогда еще не было, здесь располагались классная, комната для игр и кабинет Елены Ивановны, где царил ее особый мир.

Как и ее тетушка, старая княгиня Шаповалова, она по вечерам вела хозяйственные расчеты в амбарной книге и делала ежедневные записи в дневнике. Этих дневников со дня их женитьбы скопилось на чердаке великое множество. В молодости Илью Кузьмича иной раз мучило желание залезть на чердак, развязать какую-нибудь пачку, аккуратно завернутую в плотную бумагу и перевязанную бечевкой, посмотреть, что она там пишет, но всегда мужественно удерживал себя от такого искушения.

За домом шел большой фруктовой сад. Здесь Илья Кузьмич с самого начала ничего не менял, только время от времени вырубал старые деревья и сажал новые. Сад стал преображаться, когда подрос их пятый сын Григорий, решивший стать агрономом. Он посоветовал отцу посадить рядом с домом разные декоративные деревья, а весь сад по длине разделить аллеей виноградника.

Перед окнами с внутренней стороны двора появились шары самшита и клумба с солнечными цветами – для них Гриша специально ездил в Ялтинский ботанический сад покупать разные виды растений, раскрывающие лепестки в свой определенный час. В другом месте отец и сын разбили большой розарий, а недалеко от летней кухни вырубили старые вишни и соорудили беседку, увитую виноградом. В летнее время там обедали и пили чай, а в сентябре, не вставая со стульев, срывали налитые солнцем гроздья темно-синего кишмиша.

Гриша был неистощим на выдумки. Он уговорил отца устроить в бывшей угловой комнате для игр оранжерею. Илья Кузьмич сам этим загорелся, нанял рабочих, которые расширили помещение за счет коридора, аккуратно разобрали часть кирпичей на трех стенах и вставили вместо них широкие окна. Остальное было делом рук Гриши. Он развел в горшках и деревянных кадках пальмы, декоративные деревья типа лимонов и апельсинов, цветущие кактусы и множество цветов – такую красоту, что соседи толпами ходили к ним смотреть и брать отростки.

Другой сын, Илья, увлекся лошадьми, стал заниматься вошедшей в моду спортивной выездкой. Отцу ничего не оставалось делать, как прикупить к усадьбе еще одну десятину, построить небольшую конюшню и площадку для тренинга. На все это нужны были деньги. И Илья Кузьмич усиленно их зарабатывал. Бывало даже, по ночам разгружал вагоны или в дополнение к своей основной работе нанимался куда-нибудь кладовщиком и ночным сторожем, о чем, конечно, никто в семье не знал, – все, чтобы только жене и детям было хорошо. В ответ он ловил в глазах Елены особый свет – чувства к нему, которые она не умела высказать вслух по своей дворянской гордости.

* * *

В былые годы на Рождество Даниленко собирались всей семьей. На этот раз из четверых старших детей приехал один Николай. Сергей переслал с кем-то из знакомых поздравительную открытку: жив, здоров, всех целует.

– Пропал человек, – вздыхал Илья Кузьмич, вертя за завтраком открытку в руках, – даже написать толком не может. Знает же, что мы с матерью волнуемся.

– Да все с ним в порядке, – поспешил успокоить его Николай, – я постоянно получаю известия от его друзей.

– Когда же кончится эта беготня, – вздохнула Елена Ивановна, – вся душа о нем изболелась.

– Кончится, мама, обязательно кончится.

Николай, решивший за эти дни постараться забыть Лизу, с радостью окунулся в предрождественскую суету. Мать с соседкой Марфой, постоянной помощницей Елены Ивановны по дому, пекли пироги, отец и младшие братья сооружали в гостиной большую елку. Он стал им помогать, залез на табуретку и, принимая снизу игрушки, развешивал на ветвях милых сердцу мишек, зайчиков и других зверей, которых они когда-то делали вместе с мамой и братьями из картона и материи.

Затем все вместе заворачивали в серебряную бумагу орехи, яблоки, конфеты, вешали их наверх, чтобы Олеся не могла дотянуться. У нее и так все лицо было перепачкано шоколадом. Под конец отец принес большие красные яблоки и кисти винограда, ставшие основным украшением елки.

После обеда Гриша повел его в оранжерею. Николай вошел туда и обомлел: за окном лежал снег, а здесь все цвело и благоухало. Гиацинты, подснежники, лилии всех цветов, фиалки, гибискусы, пассифлоры, лантыны, фрезии, глориозы (удивительно, что он помнил эти трудные названия!), тюльпаны, белые рождественские нарциссы с очень сильным запахом. Появилось и много новых растений. В кадках около окна стояли цветы, похожие на розы. С потолка свисали длинные плети, усыпанные пахучими красными цветами.

– Филодендрон! – с гордостью пояснил брат.

Он водил его по своему царству, сыпля на латыни научные названия.

– А это белые лилии, – Гриша подвел его к крупным белым цветам, от которых исходил нежный аромат. – Завтра поставлю их к маминой постели вместе с рождественскими нарциссами. Ее любимые цветы.

– А мне с собой можешь дать такие цветы? – машинально спросил он.

– Зачем? – подозрительно посмотрел на него брат. – Девушке?

– Сразу девушке, спросил просто так.

– Да мне не жалко, Миколка, – Грише стало неловко перед братом, – в такой мороз они сразу погибнут.

На следующий день к вечеру в доме стали собираться друзья младших братьев, чтобы идти колядовать. Гриша и Илья заранее вытащили с чердака старые тулупы и маски, достали серебряную звезду на палке, приладили к ней фонарь. Николай сказал, что пойдет с ними только для компании – в дома заходить не будет. Гриша, как самый старший в группе, взял шест со звездой (когда-то все братья носили его по старшинству: сначала Миша, потом Володя, Сергей, Николай, теперь это делал Гриша), и они направились к соседним домам.

По дороге к ним присоединилась еще большая группа ряженых из взрослых. Все весело смеялись, гоготали, блеяли, лаяли, кукарекали. Люди их уже с нетерпением ждали: по древнему поверью ряженые приносили в дом счастье. Подвыпившие хозяева зазывали их в дом, взрослым наливали самогон, детям набрасывали в сумки конфеты и пироги. В иных домах вся компания вместе с хозяевами пускалась в пляс. Опять пили самогон, ели пироги с капустой и яблоками. Дети тоненькими голосами выводили рождественские куплеты:

Днесь пресветлая

Небу и земли царица,

Христа царя рождает

И млеком его питает.

Пеленами увивает,

В ясли полагает,

Звезда пути являет,

Над вертепом сияет;

Волсви же пониже

Христу царю приидоша,

Трои дары принесоша:

Злато, ливан, смирну,

Вещь предивну.

Николаю было весело. Оказавшийся среди ряженых его товарищ по гимназии Тарас силой затаскивал его вместе со всеми в дома. Николай особенно не пил, но от души плясал, отбивая подметки сапог.

Около дома Омельченко, где жила его бывшая зазноба Ганна, он остановился.

– Давайте теперь без меня, – сказал он Тарасу и братьям. – Я тут постою, воздухом подышу

– Ганки испугался, – засмеялся маленький Ванюша. – Я скажу ей, что ты ее тут ждешь.

– Только попробуй, – Николай не больно ущипнул его за ухо. – А то не пойду с вами дальше, вернусь домой.

– Ну и не надо, – обиделся брат, – мы и так уж много всего набрали.

Ряженые ушли в дом. Николай прислонился к дереву, поднял голову. Через ветви деревьев просматривалось небо, густо усыпанное звездами. Вот Млечный путь, вот Большая медведица, а вот – та самая загадочная звезда, которая явилась путешествующим волхвам. Всегда висит в одном и том же месте, на краю города, выделяясь особым, мерцающим светом. Или только так кажется? В детстве хотелось дойти до этой звезды, посмотреть на маленького Христа, лежащего в хлеве в окружении пастухов и животных.

Теперь смешно вспомнить: верил во все эти сказки, ходил с родителями и братьями к Всенощной, слушая до самого утра длинные псалмы и тропари, пока дьякон не произносил великую евтению, а хор не начинал радостно петь о явлении Иисуса Христа в мир людям… Он давно уже атеист, еще с пятого класса гимназии, а праздник остался в душе, как воспоминание о детстве, веселых колядках со звездой, елке, гостях и подарках, которые старшие дети сами придумывали для родителей и младших братьев.

Он закрыл глаза, наслаждаясь тишиной, но тут из дома Омельченко выскочили две девушки и побежали к нему:

– Миколка, что же ты до нас не заходишь? – кричали обе на ходу.

– Ну, Ванятка, все-таки выдал меня, – рассердился Николай на брата.

Девушки повисли на нем, стали обнимать и целовать в губы. Особенно старалась Ганка. Оттолкнув подругу, она с жаром зашептала ему в ухо: «Ты меня забыл, совсем забыл, приехал и даже не зашел».

– Ганна, кругом люди, – Николай с трудом вырвался из ее рук и повернулся к выходящим из дома ряженым.

– Ты меня не любишь? – спросила громко Ганка, не стесняясь подруги и вертевшихся около них ребят.

– Давай встретимся в другой раз и поговорим, сейчас нам пора возвращаться домой.

– Раньше ты говорил по-другому.

– Ганнушка, – он ласково обнял девушку. – Не сердись, ты самая гарная дивчина.

– Пошли, Олеся, – гордо сказала Ганка подруге, и они направились к своему дому.

– Не вздумай завтра приходить, – вдруг остановилась Ганна и закричала на всю улицу, – ты мне не нужен, не нужен, не нужен.

Николай взял Ванюшу за нос и больно зажал пальцами.

– Ты зачем меня выдал?

– Это не я, – плача от боли, завопил брат.

– А кто?

– Мишка

– Который?

– Вон тот, – и брат указал на маленького пацана в маске лисы.

Услышав свое имя, Мишка бросился что есть духу наутек, позабыв, что у ряженых наступила самая приятная минута – делить подарки.

Встреча с Ганкой испортила Николаю настроение. Он чувствовал себя перед девушкой виноватым, хотя никогда не давал ей никаких обещаний и никогда не объяснялся в любви. Целоваться целовались, и на посиделки ходили вместе, но все это было в гимназические годы, он давно с ней разошелся. А вот Ганка все еще не могла забыть его, наверное, потому что их родители были дружны между собой и, как это часто водится в семьях, где дети дружат с детства, считали их женихом и невестой.

Вечером за праздничным столом они распили с отцом бутыль домашнего вина. Младшие дети вскоре ушли спать. Весело трещали дрова в печи. Красные языки пламени прыгали по тонкому стеклу Шаповаловских бокалов. Илья Кузьмич разошелся, говорил комплименты Елене Ивановне, ругал Сергея и, совсем охмелев, вдруг погрозил Николаю пальцем:

– Смотри у меня, Миколка, не вздумай жениться до конца учебы. Диплом получи и женись. Так, мать?

– Так, – улыбнулась Елена Ивановна и ласково взъерошила волосы сына. – Ганка тут все время прибегала, спрашивала, когда ты приедешь, любит она тебя.

– С чего вы, папа, взяли, что я собираюсь жениться?

– По лицу твоему вижу, витаешь где-то в облаках, я тебе – об одном, ты мне – о другом. Влюбляться влюбляйся, а жениться – ни-ни. Миша окончил университет и женился, и ты также. А Володе можно. Ему все можно. Его академики в Петербург зовут. Он сам скоро будет академиком. Академик Да-ни-ленко! А что, мать, звучит! А Серега? Э-э-эх, чтобы мой сын – и в бегах…

Отец говорил уже заплетающимся языком и почти засыпал. Николай отвел его в спальню и, пожелав спокойной ночи Елене Ивановне, поднялся на второй этаж в комнату, где они когда-то жили с Сергеем. На душе у него было спокойно, он не думал ни о Лизе, ни о Ганке, испортившей ему недавно настроение, и быстро заснул, вдыхая душистый запах череды и мяты, которыми мама набивала подушки.

Утром его разбудили крики во дворе. Это Илья на тренировочной площадке прыгал на своем Солнышке через препятствия. Николай посмотрел на часы: два часа дня, долго же он спал. Отец сидел за столом хмурый, морщась от головной боли. Мама отпаивала его луковым отваром и прикладывала к голове полотенце со льдом.

Когда Елена Ивановна вышла, Илья Кузьмич спросил Николая:

– Я вчера тут не наговорил лишнего?

– Да, вроде нет.

– А то мать что-то нынче сердится.

– Вот вы мне скажите, папа, почему вы живете в Радзивилишках, а не дома?

– Так там моя контора, отсюда далеко ехать, считай полдня в дороге.

– А я, думаю, тут другая причина.

– Может, сынок, и есть другая причина, да никому о ней не положено знать. Я скоро вообще переезжаю в Минск и заберу с собой Илью. Будет там учиться в реальном училище и заниматься конным спортом. Денег на дом не хватает, я нашел место, где хорошо платят.

– Пожалейте маму, я думаю, она без вас страдает.

– Я ей предложил поехать со мной в Минск, пожить там хоть немного, а здесь бы Марфа с младшими осталась. Не согласилась, дом не хочет оставлять.

– Папа, я вас очень уважаю, но маму обижать не позволю.

– Ишь, ты, какой храбрый! Молоко еще на губах не обсохло, чтобы поучать отца, – разозлился Илья Кузьмич.

Вдруг он вскочил, как ошпаренный, лицо его побагровело, он сжал кулаки и бросился на сына:

– Ты что это, паршивец, подумал, да как ты только мог, чтобы я матери, да как у тебя только язык повернулся...

Он хотел ударить Николая в грудь, но тот успел перехватить его руку.

– Ничего я, папа, не подумал, а сказал то, что считал нужным.

– Родному отцу такое, и кто, Миколка, я от тебя такого не ожидал, – он всегда считал Николая самым чутким из всех детей.

Илья Кузьмич сел на стул, обхватив голову руками.

– Папа, простите меня, – Николай сам испугался, что натворил: он никогда не видел отца в таком разъяренном состоянии, – просто я тревожусь, что мама здесь живет одна, без вас...

– В другой раз думай, что говоришь, – успокоился отец и уже без всякой обиды посмотрел на сына, – а что за мать беспокоишься – молодец.

Вошла Елена Ивановна с большой миской льда и стала прикладывать его ко лбу мужа. Тот обнял ее за талию, прижался щекой к ее груди:

– Мать у нас особенная, другой такой нет, – Илья Кузьмич многозначительно посмотрел на сына.

– Нет, – согласился Николай и, поцеловав их обоих, пошел к Илье.

Илья прыгал на своем Солнышке через высокий барьер. Конь, весь взмыленный, никак не хотел брать заданную высоту, задевал верхнюю планку.

– Ну, Солнышко, ну, пожалуйста, ты можешь запросто это перепрыгнуть.

– Ты его замучил, – сказал Николай.

– Что ты понимаешь?

– Дай мне попробовать.

– На Солнышке?

– На Солнышке, хотя нет, лучше на Норде. – Это был гнедой двухлетка, на котором Николай катался, когда приезжал в Ромны.

– Он вовек не возьмет не только этот барьер, но даже самый маленький.

– А это мы посмотрим. Иван, – крикнул Николай конюху, – седлай Норда и веди сюда.

Норд вспомнил Николая, хотя тот давно на него не садился, – радостно заржал и уткнулся головой ему в плечо.

– Хороший мой, умница, узнал, – ласково гладил его Николай. – Илья, у тебя есть сахар?

– Есть.

Брат вытащил из кармана несколько кусков колотого сахара. Николай дал Норду с ладони два куска, провел его по площадке, сел в седло и сделал еще несколько кругов. Норд косил глазом на препятствие, через которое прыгал Илья. Николай подвел его к этому препятствию. Мелькнула шальная мысль: «Перепрыгну – Лиза будет моей, не перепрыгну – забуду о ней навсегда», повернул коня в конец площадки, сильно нажал шенкелями и направил к препятствию. За полметра Норд оторвался от земли, подобрался и без малейших усилий перемахнул через него, даже не коснувшись верхней планки.

– Ну и ну, – протянул с завистью Илья.

– Уметь надо работать с лошадьми, – засмеялся Николай. – А что, братишка, поехали в лес?

– Прямо сейчас? Поехали.

Они рванули поводья и, обгоняя друг друга, помчались к видневшемуся вдалеке лесу, принадлежавшему помещику Сабурову. Перед лесом Николай остановился и оглянулся назад. Насколько хватало глаз, простиралась белая равнина степи, а за ней, в голубой дымке скрывался город.

В лесу было тихо, только дятел упорно долбил сухую кору, и какая-то птица выводила однообразную мелодию. Узкая, малонаезженная дорога петляла между деревьями, покрытыми сугробами снега. Стоило нечаянно задеть ветку, как на спину обрушивался целый снегопад. Братья громко смеялись, вспугивая дремавших наверху ворон. Птицы срывались со своих мест, кружили над ними и недовольно каркали.

– Кыш, кыш, кыш, – весело махал на них рукавицами Илья.

Еще несколько метров, и дорога привела в еловый лес. Они остановились, чтобы полюбоваться деревьями, опушенными сверху донизу белоснежным кружевом.

Обратно ехали шагом. Николай расспрашивал брата об учебе, его занятиях выездкой, конкуре – преодолении препятствий, о котором раньше не слышал. Этот новый вид спорта появился недавно и в России еще не получил широкого распространения. О нем Илье рассказал конюх из Сабуровской конюшни, ездивший со своим хозяином на такие соревнования среди кавалерийских офицеров в итальянский город Турин. В программу входили выездка, прыжки в ширину и через препятствия. Один капитан поставил сразу два рекорда: в широтном прыжке перепрыгнул 6 метров 60 сантиметров и взял барьер высотой в 2 метра 8 сантиметров.

– А у тебя какая была высота, когда ты прыгал на Солнышке?

– Около двух метров. В сентябре в Екатеринославе будут соревнования по выездке, в них включен одиночный силовой прыжок. Я собираюсь в них выступить.

– Солнышко тебя подведет...

– Не подведет. Он на что-то сердится или подкова сбилась, надо проверить.

Николай был доволен собой. Он совсем не думал о Лизе, кроме той, неизвестно откуда возникшей в нем шальной мысли перепрыгнуть через препятствие. После обеда он играл с братьями в лото, вечером вместе с Гришей и мамой возился в оранжерее, натаскал туда из колодца две бочки воды.

Утром отец предложил помочь ему с дровами, и они два дня кололи толстые березовые чурбаки, обмениваясь шутками и посмеиваясь друг над другом. От всех этих привычных с детства домашних дел было спокойно и радостно на душе.

Все было хорошо, пока однажды вечером мама не села за рояль и не заиграла своего любимого Шопена. И все снова накатило на него: Лизино лицо, ее глаза, полные любви, когда на благотворительном концерте он признался ей в своих чувствах. Никуда его любовь к ней не исчезала, только спряталась на время куда-то вглубь, чтобы выскочить в один прекрасный момент наружу и мучить с еще большей силой.

Ему безумно захотелось ее увидеть. Все его завоевания были отброшены назад – он опять страдал и мучился, считал каждый день до отъезда и еле дождался, когда поезд отошел от Ромен. Всю дорогу он думал только о ней. Это было какое-то колдовское наваждение, справиться с которым смертному человеку не дано.