ГЛАВА 8. В середине декабря в Екатеринославе произошел перевес сил в пользу губернатора: 17-го в город прибыла 34-я артиллерийская бригада

В середине декабря в Екатеринославе произошел перевес сил в пользу губернатора: 17-го в город прибыла 34-я артиллерийская бригада, а на следующий день вошел долгожданный Симферопольский полк, который под Александровском несколько дней всячески задерживали местные анархисты. И сразу в самом городе и всех прилегающих к нему районах было введено военное положение. Нейдгарт предложил забастовщиком немедленно сложить оружие. Его приказы были развешены по всему городу.

В эти же дни было подавлено вооруженное восстание в Москве. Об этом рассказал на экстренном заседании екатеринославского Совета депутатов представитель Московского комитета партии Нагорный. Вел заседание председатель Совета меньшевик Басовский. После выступления московского товарища он предложил прекратить забастовку и в Екатеринославе.

– Продолжать ее дальше не имеет смысла, – сказал он, стараясь не смотреть в сторону Петровского и сидевших рядом с ним товарищей из БСК. – У нас тоже нет необходимых сил, чтобы оказывать сопротивление пушкам. Прошу дать об этом объявление в «Бюллетене» и на этом завершить его выпуск.

Нина Трофимова первая не выдержала такого отступничества и демонстративно вышла из комнаты. За ней поднялись Петровский и все члены БСК.

– Заседание еще не кончено, – истерично закричал Басовский, – прошу всех вернуться на свои места.

В коридоре Петровский закурил папиросу и уставился в одну точку, о чем-то усиленно думая. Все тоже дружно полезли за своими пачками. Нина, не окончив одну папиросу, нервно гасила ее, и тут же принималась за другую.

– Я считаю, товарищи, – сказал Григорий Иванович, оглядывая всех уставшими глазами, – что у нас еще достаточно сил, чтобы удерживать Чечелевку. Мы не должны отступать перед Нейд­гартом и его артиллерией. Одно дело сдаться без боя, другое – показать, что мы умеем стоять до конца. Я предлагаю продолжить сопротивление.

– Я – за! – радостно воскликнула Нина, глаза ее засияли.

– Я тоже, – подхватил Вановский. – И нечего здесь терять время. Надо срочно собрать в БСК всех руководителей и довести до их сведения наше решение.

Из комнаты заседания вышел Нагорный.

– Товарищи, одну минуточку, – закричал он через весь коридор, увидев, что Петровский и его группа направились к выходу.

Григорий Иванович остановился и хмуро смотрел на подходившего к ним московского гостя, немолодого уже человека, с седой бородкой клином.

– Вы напрасно идете в разрез с общим постановлением, – театрально воскликнул Нагорный. – По всей стране стачка прекращена, сам Владимир Ильич вынужден был признать, что дальше сопротивляться не имеет смысла. В Москве, Иванове-Вознесенке все предприятия приступили к работе.

– У нас не Москва и не Иваново-Вознесенск, – грубо прервал его Меренков, – а Екатеринослав, и мы не желаем подчиняться меньшевистским решениям. Если бы не ваше отступничество и не влияние на Басовского и его соратников, боевой стачечный комитет вполне мог перевести забастовку в вооруженное восстание.

– Теперь об этом поздно говорить: в город введены войска и артиллерия... Вас некому поддержать…

– Товарищ, – прервал его Петровский, – мы спешим на заседание БСК. Сами мы ничего не решаем, последнее слово – за комитетом и рабочими.

Рабочие поддержали предложение Петровского продолжить борьбу, сосредоточив теперь все силы на Чечелевке. И Петровский, и руководители дружин, и рабочие сознавали, что поражение неизбежно, но продолжали сопротивляться, как бы доказывая самим себе, что долг – выше смерти. Каждый знал, на что он шел.

Петровский предложил в этом номере опубликовать список людей, геройски погибших во время забастовки. Николай читал этот список, исправляя ошибки и расставляя пунктуацию, и вдруг рука его повисла в воздухе. «Машинист Федор Ткачук отказался вести состав с карательными войсками, направляемыми на подавление восстания. Жандармский офицер расстрелял его на месте». Федор Ткачук, сосед Кузьмича! Николай вспомнил, как они возвращались с Федором из Александровска в Екатеринослав. «Теперь у меня в кармане лежит браунинг, а в углу стоит винтовка, – сообщил он. – Только скажу тебе, Николай, стрелять в человека я все равно не смогу, натура у меня такая». Значит, не смог Федор взять в руки винтовку и выстрелить в офицера. Зато нашел мужество выполнить до конца свой долг.

Наступил апофеоз восстания. Нейдгарт ввел в Чечелевку почти все войска, находившиеся в Екатеринославе. Дальше сопротивляться было бесполезно. Петровский отдал приказ сложить оружие, а всем членам БСК и другим руководителям уйти в подполье, а еще лучше покинуть город, и сам этой же ночью уехал в Харьков.

Последнюю точку в этой мужественной борьбе должен был поставить спектакль «Тиль Уленшпигель», запланированный еще месяц назад для показа в Брянской аудитории. Власти его пока не запретили.

За несколько дней до спектакля по всему городу были расклеены красочные афиши, отпечатанные напоследок в Яковлевской типографии. В целях конспирации было решено не указывать фамилии участников пьесы, но режиссер-постановщик Петр Остапенко заявил, что лично он ничего не боится и попросил крупными буквами набрать его фамилию. Для того чтобы зрителям было более понятно, о чем говорится в пьесе, он сделал к ней Программки с комментариями и где-то размножил их большим тиражом. «Это пьеса, – говорилось в них, – поставлена по легенде известного фламандца Шарля де Костера о нидерландской революции ХVI века – восстании народа против испанцев и инквизиции и его главном вдохновителе – Тиле Уленшпигеле, борце за лучшую участь своего народа, беспощадном мстителе за его поруганную свободу». Однако эти комментарии были совершенно излишни, в пьесе происходили события, хорошо понятные каждому простому человеку.

* * *

Николай вышел из своего подполья и провел одно занятие с Анной. Дима Ковчан посоветовал ему хотя бы на время исчезнуть из города: сам он вслед за Петровским отбыл в Харьков, где жили его какие-то дальние родственники. Николай так и так собирался ехать на Рождество к родителям, но ему надо было провести еще два занятия с Анной и получить свое жалование за декабрь, которое Фальк обещал выплатить полностью. Он старался как можно меньше появляться в городе, но не мог не пойти на спектакль своего друга.

От трамвайной остановки до здания аудитории люди шли, как сквозь строй, среди городовых и солдат. Однако никого это не смущало. Презрительно посматривая на стражей порядка, зрители входили в помещение и шумно рассаживались в креслах. Народу было так много, что вскоре не осталось ни одного свободного места. Кто-то стоял около стен, другие сидели в проходе. Более предприимчивые приносили из соседних комнат стулья и кресла.

Николай встал в самом конце зала у стены и стал высматривать знакомые лица. Из Совета депутатов и Боевого комитета никого не было. В первых рядах он увидел членов своего рабочего кружка во главе с Кузьмичом. Все нарядные – в пиджаках и белых рубашках, у каждого в руках – Программки. Они читали их вслух и оживленно переговаривались.

Занавес на сцене с самого начала был поднят, все с интересом рассматривали необычные декорации: поляну в лесу, деревья, на заднем полотне – шпиль собора и крыши старинных нидерландских домов, крытых красной черепицей.

«Кто же это сделал для Петро такие роскошные декорации?», – подумал Николай, и еще больше удивился, когда на сцене вспыхнул костер, и к нему стали сходиться люди: крестьяне, монахи, беглые солдаты. Одни появлялись из-за кулис, другие – из задних дверей зала, пробираясь между сидевшими в проходе зрителями и весело с ними переговариваясь.

Один из них остановился перед девушкой и молодым человеком в первом ряду и запел веселую, задорную песню. Потом взял их за руки и стал уговаривать подняться на сцену, к костру. Те усиленно сопротивлялись, оглядываясь на соседей, но, не выдержав уговоров жизнерадостного фламандца, послушно пошли по ступенькам наверх. Сам певец, как ни в чем не бывало, уселся у костра, и стал беседовать с крестьянами.

Это и был главный герой пьесы, Тиль Уленшпигель, бродяга и затейник, беспечно слоняющийся по дорогам Нидерландов с песнями, шутками и приключениями. Но бродяжничал он не просто так, а собирал силы, чтобы поднять простой народ против своих угнетателей. «Свобода, – говорил он, – что может быть выше свободы». И люди шли вслед за ним. Набатные колокола гудели над кровлями деревень и городов, созывая на борьбу с инквизицией.

Зал бурно реагировал на все, что происходило на сцене, а когда отрекшийся от престола король Карл V стал поучать своего сына, нового короля Филиппа, основам вероломного управления народом: лизать его, пока не пришло время укусить, кто-то не выдержал и закричал: «Вздернуть его на виселице». Несколько человек дружно поддержали его: «Вздернуть! Расстрелять!» Из-за кулис выскочил Тиль, поднял руку и, подождав пока публика утихомирится, авторитетно заявил, что Филиппа и его папашу потом обязательно вздернут.

Однако печальный конец пьесы заставил забыть об этом обещании Тиля. Снова на сцене вспыхнул костер, только теперь уже костер инквизиции, и на нем казнят отца Тиля – Клааса. Тиль зашивает в мешочек пепел его сердца и кладет его к себе за пазуху, к своему сердцу – как символ неутомимой народной мести. Но разве в России произошло не то же самое?

– Пепел Клааса стучит в моем сердце, – сказал печально Тиль, подошел к самому краю сцены и обратился к зрителям, – революция в России подавлена, как и восстание фламандцев, но гибель товарищей призывает нас к дальнейшей борьбе с самодержавием. Тилю не удалось расправиться с Филиппом, но мы сумеем согнать с престола Николая II и добиться свободы и справедливости, за которые боролись Тиль и его друзья.

Последние слова заглушили гром рукоплесканий и крики «Долой самодержавие!», «Да здравствует свобода!».

– Прекратить! Прекратить! – кричали со всех сторон жандармы, тщетно пытаясь пробраться вперед сквозь плотные ряды публики.

Опустился занавес. Люди продолжали стоять и дружно хлопать. Артисты несколько раз вышли на поклон, потом остались на сцене и сами стали аплодировать – зрителям и пьесе.

Появился режиссер-постановщик Петр Остапенко, сияющий от радости: успех пьесы превзошел все его ожидания. Рабочие из первых рядов подходили к нему поблагодарить и пожать руку.

– Давай, «Интернационал»! – крикнули из зала.

И тут же несколько голосов в разнобой затянули:

Вставай, проклятьем заклейменный Голодный, угнетенный люд!

Наш разум – кратер раскаленный,

Потоки лавы мир зальют…

Артисты переглянулись и тоже громко запели. За ними подхватил весь зал.

Неожиданно Николай увидел недалеко от себя Нину Трофимову, повязанную большим крестьянским платком. Она пела вместе со всеми, глаза ее горели от восторга. Поймав на себе взгляд Николая, она радостно заулыбалась и крикнула ему: «Замечательно!»

Жандармы, наконец, поднялись на сцену, прогнали оттуда артистов и потребовали, чтобы все зрители немедленно покинули зал. Один не выдержал и сделал несколько выстрелов в потолок, откуда на него свалился большой кусок штукатурки. Довольные таким неожиданным концом, люди медленно потянулись к дверям.

Николай и Нина вышли вместе.

– Я уезжаю за границу, – сказала Нина и с грустью посмотрела на Николая. – Меня сегодня утром чуть не арестовали, хорошо сосед заметил жандармов и предупредил.

– Хочешь, я тебя провожу на поезд?

– Спасибо! Я еще не знаю, как буду отсюда выбираться. Мне должны к вечеру достать заграничный паспорт и все организовать. Сейчас я живу у знакомых. Очень хотелось посмотреть спектакль и… увидеть напоследок тебя.

Она остановилась и взяла Николая за руку.

– Знаешь, Коля, я буду вспоминать это время в Екатеринославе, как самые лучшие годы в своей жизни. А ты… хоть изредка думай обо мне.

Нина ушла. Николаю стало грустно, как будто с ее отъездом завершился какой-то важный этап в его жизни. Так оно и было на самом деле, только связано это было не столько с Нининым отъездом, сколько с разгромом восстания и временным свертыванием всей партийной работы. Как сказал Петровский, «мы теперь, как медведи, должны залечь в берлогу и набираться свежих сил».