Трактаты. Диалоги. Притчи. 16 страница

А кто погружает сердечное око в случившееся ему нещастіе, тот подобен ведьме, которая все в чужом доме видит, а в своем слепа. Подобен и цылюрничим банкам, самую дурную кровь из тела высосающим. Подобен и трактирщику, распродавшему доброе вино, а сам испивает дрождіе. «Скажи, что делает твой господин?» — спросили раба его. А раб отвечал: «Посреде добра за бедою гонится». Общій есть обычай в людях: минув забаву, в печали погружаются. Не таков был Аристипп. Он потерял грунтик, земелькою утешал себе остальною и некоему лицемерно сожалеющему сказал: «Если сожалееш, сожалей о себе — не о мне. Ибо у тебе един точію есть грунтик, а у мене еще три осталися». Отнять у мальчика игрушку — плачет, бесится и все протчія игрушки бросает. Так и сердце неразумное, в одном чем-либо соблазнившися, все свои протчія утехи отвергает. Да чем же нам в печали и в скорбех утешится? Отвечаю: слава тебе господи, а чего же у нас нет? Одному дал бог чин, другому — дом, третему — жену, иному дал добраго друга... Некій мудрец, умирая, благодарил бога за все его в жизни благодеянія, не забыл же и малаго сего, что он из Киликійскія страны благополучно морем пріехал в Афины. Колико способствует спокойствію благодарность! Должно же чувствовать с радостію и самая простая сія божія благодеянія, а именно: что мы живы, что здоровы, что солнце нас освещает, что мирное, а не военное время, что не слышно нигде бунтов, что земледелы спокойно пашут, / 331 / что купечеству путь земный и морскій открыты, что, наконец, волю имеем говорить, молчать, дела делать, покоиться...

Сим благоденствіем наслаждатся можем со благодарностію, если почаще взирать станем на людей, лишенных онаго. НапримВр, коль вожделенное здравіе недужным? Коль пожеланный мир странам, обремененным войною? А глупость в то уже время познает добра своего цену, когда потеряет, [доставая страдает] 9, имея не наслаждается, а потеряв — мучится. Будто 10 оно в то время драгоценным стало, когда \209\ из рук их упало. Но все почти мы, на чужое засмотревся щастіе, будьто на красавицу, в собственной жизни нашей, многими выгодами одаренной, слепотствуем купно, и своим не наслаждаясь, и завистію снедаясь. Вельми же пособляем сердцу нашему тогда, когда на выгоды собственныя нашея жизни взираем. По крайней мере да не равняем нас со превозшедшими нас. Сим-то пороком весь мыр страждет. А вот страданія цепь: колодник завидит испущенному из темницы; испущенный — тому, кто некрестянин, некрестянин же — гражданину; гражданин — богачу; богачи — вельможам, вельможи — царям; цари — вселенною 11 владеющу богу, почти молнію і гром себе из рук его вырвать жаждуще. Вот мудрый глас:

Хотя пастушком слыву,

В вольных мыслях век живу,

Жизнь столь сладко провождаю,

Лучше в свете не желаю.

Ни на скиптр, ни злат венец

Променяю сих овец... / 332 /

А несмысленный галат, находясь в чести у своих граждан, неусипаемым снедается червіем о том, что он не сенатор, а хотя сенатор, но не из первых; хотя же из первых, но не председатель; пусть и председатель, но не так славен, как прежній. Не сіе ли есть умышленно разжигать ропот на бога? И самоизвольно адским пламенем жечь свое сердце и мучить? Не делает сего здравая и мирная душа. Она вышшим себе не завидит 12, но хвалится и благодарит богу за состояніе своея жизны, в которой безчисленное множество людей рады бы жить, если бы дано было им свышше. Не борися со сильнейшим тебе и не ровняйся с высшим тебе. Борися со слабейшими тебе и оглянься, коль многое множество нижше тебе и ревнуют твоему щастію! Смотри ж теперь, как только зазеваешся на вельможу, сидящего в карете или в портшезе А.

А Портшез есть слово (думаю) французское, римски lectica — есть род кареты, не конями возимыя, но руками рабскими или наемничими носимыя. Прим. автора.

Тогда ж опусти маленько взор твой и на везущих или на несущих его, а когда горній монаршій престол блаженным тебе мечтается, тогда ж обрати око твое и на безщетное множество рабов каторжных и вспомни, коль бы они от бога желали иметь щастія твоего хотя половину. Куда! «Все дорого в Афинах!» — сказал друг Сократов. А Сократ: «Дорого-де подлинно для роскошно живущих, но слава богу, для воздержных все дешево. Хлеб, маслины, проста одежда — все сіе недорого». Подобно и мы, если кто нас порицает нищетою и подлостію, во ответ скажем следующее: «Слава \210\ тебе, господи, довольно мы богаты, когда не бродим по мыру и когда хлеб наш ядим не в каторжном поте. Протчее, понеже столь мы растлили сердце наше, что / 341 / не можем не ревновать и не завидеть чужому щастію. Того ради, зевая на вышших тебе, не потопляй очей твоих во едину украшенную их маску и благообразную завесу, но проницай сердечным тут же оком твоим во внутренность завесы: провидишь, что сіи их поваленныя ширма и червь, и моль, и многія закрывают горести за собою. Афинскій штатгалтер Питтакос мудростію, правдою, храбростію — ей! царственный муж. Но сварливой и упрямой супругв своей был рабом. Безчисленныя досады и грусти под позлащенными крышами и в красных углах кроются, а слеп народ не провидит и посему-то завидит. Коль завидима для него царская блистательна ру́га! Яко зрит на лице, а не зрит на сердце. Вот такіи-то размышленія умерщвляют зміину зависть и раждают свет находить удовольствіе в собственной нашей жизни.

Дражайшей от всего мыра тишине сердечной немал вред и от самолюбія. Оно затевает дела не по силе своей. А неудачный конец есть то терновый венец. Тогда не безумну волю, но обвиняем фортуну. Бес самолюбныя воли даже до того бесится, дабы все дарованія заграбить и мучится, если не точію садами, зверинцами, оранжереями, но и лошадьми, и псами, и птицами, и рыбами не превышшил своих ревнителей. Таков был Діонисій, царь Сикилійскій. Не довлел ему царскій скиптр. Распалялся превишшить Платона любомудріем, а Филоксена — стихословіем. Отсюду родилися горестныи плоды: Филоксену — каторга, Платону — кабала, а царю — / 342 / червь и моль. Таков не был Александр Македонскій. Он чужим дарованіем не завидел, довольствуясь венцом самодержца. Безумный же народ все качества в едино место сліять и похитить рвется, дабы быть купно и градоначальником и военачальником, богословом и философом, и мырским и монахом; пиктором и поваром, птицею и зверем; теплым и студеным... А видь и самым святцам не все даются дарованія. Одному дано врачевать зубы, а другому — очи. И как можно в едино место совокупить огнь и воду? Сиречь: быть купно придворным царским и быть философом? Ибо философія требует увольненія от всех дел, а царедворец в делах или забавах потопляется. Царедворская пища помрачает любомудрое око. Исканіе чести и грунта отнимает дражайшее время, служащее любомудрію. Отсюду ясно видно, что всякая всячина, мыр сей наполняющая, одному нужна, а другому не потребна. Что же оно такое? И кому нужное? Вспомни пословицу: Всяк Еремей про себе разумей.

Всяк должен узнать себе, сиречь свою природу, чего она ищет, куда ведет, — и ей последовать без всякаго отнють \211\ насилія, но и с глубочайшим покореніем. Конь ли еси? — Носи седока. Вол ли еси? — Носи ярем. Пес ли борзый? — Лови зайцы. Дацкой ли? — Дави медведя. А буде кто соблазняется и желчится за то, что не дал ему бог вместе быть и львом и постельною собачкою, сей есть несмысленный галат. Не лучшій же его и тот, кто желает купно и филозофствовать, и на богатой / 351 / женится, и пировать с господами, быть кавалером, и быть богатым...

Будь все тем, что бог дал, ради,

Разбывай всяк грусть шутя.

Полно нас червям снедати!

Видь есть свое всем людям.

Всяк жребіем своим да будет доволен! Царь — владычеством, богослов — зреніем воскресенія, мудрец — обретеніем истины, благочестивый — житіем добродетельным, богатый — богатством. Всяк имеет свое зло и добро, и каждому свое дано. А ныне все-на-все рвемся для одних нас заграбить и, будто гроздіе от тернія, обирать пялимся, возненавидев чрез неблагодарность собственну жизнь нашу, аки бедну и недостаточну. Не сіяет ли сія истина и во всемирной экономіи? Посмотри на безсловесныя животины. Иная кормится зерном, иная — кровію, иная — кореніем. По сему ж образцу иная пища пастуху, иная земледелу; иная мореходцу и птицелову. Скуделник скуделнику в ремеслезавидит, но в житейских статях ревновать не подобает. Бог каждое состояніе ограничил с достаточным довольством, по мере его. Срамно слышать, что самые благородные люде, не только ученым, богатым, юристам, но и придворным комедіянтам ревнуя и ублажая жизнь их, наводят сердцу своему сильну мятежность. Впротчем, разныя пристрастности людскія дают знать, что в сердце нашем два живут источники приснотекущіи: из сего течет безпокойство, а из втораго — спокойство. Тайну сію предревніи богословы приосенили гаданіем вот сим: / 352 /

Там у бога у порога

две бочки стоят.

Одна с добром, друга со злом.

Тайна сія собывается во глубине сердца. Смотри же, не так ли оно есть? Фома в худшей жизни весел, а Козьма в лучшей омерзел. Не видиш ли, что в сем сердце горестныя, а в том животныя струи. Тот и тем, что было, веселится, а сей, имея в руках, смутится. Погребен и засорен животный источник в том сердце, в коем отворился ключ мертвых вод и фонтан денно и ночно изблевает горкія струи. Такія люди и за прошедшее добро не благодарят богу, и настоящим не довольны, и, на будущее зазевавшись, жаждою тают. Жизнь \212\ их, неключима и вздорна, на части порвана, не имеющая постоянныя и союзныя сплочности, бутто метла развязана. Она подобна мученику, плетущему веревку во аде идолопоклонническом. Сколько бедняк соплел, то все то осел съел. Все то, что миновало, будто из воза пало. Они всегда постель удобряют, но всегда на утро спать отлагают. Немалый вред спокойству и тогда, когда кто, воспоминая прошедшую Жизнь, одни досадныи припадки в зерцалесвоея памяти видит. Сей подобен мухам, не могущим сидеть на зеркальной гладкости, а отпадающим на места жесткія. Живописец светлыми красками одобряет темныя. А мы, естли коея горести из памяти выскоблить не можем, воображеніем прошедших и нынешних пріятностей да растворяем. Мусикійскіе органы то напрягаются, то отпускаются. Так мыр сей и жизнь наша то темнеет, то светится, / 361 / и без примеса нигде и ни в чем не бывает. Музыканты из высоких и низких гласов составляют сличную и сладкую симфонію, а муж мудрый из удачных и неудачных припадков тчет жизни своея постав, и не красное в нем поле взорочными цветами украшает, дабы из горких и сладких случаев слично составить жизнь себе, яко же составляется день господень из вечера и утра, из тмы и света. Добрый и злый ангел приставляются в рожденіи каждому человеку. От них-то в сердце противныя себе пристрастности или аффекты: радость и печаль, безопасность и страх; милость и злоба, правость и преступленіе; законность и беззаконіе; удовольствіе и досада. И сіи-то суть противные оныя противных себе двоих оных источников сердечных вечно источаемыя струи, творящія жизнь нашу не равнотекущею, но замешательства исполненною. И воистинну здравая и мирная душа благія пристрастности любит, обаче притом по врожденной преклонности и падает, но так кораблик свой парусит, дабы из пути не совратиться в излишню крайность и не заехать в безмерность, вредную и самим добродетелям. Вот Епикурово слово: «Кто-де бешенно не влюбился во тленную сію жизнь, тот всерадостно встречается со завтрашним дием». Не бываймо бешенно падки и жадны к богатству и чести, тогда она нам будет сладчайшая, и трата ея не обезпокоит нас. Ибо жаркая жадность раждает жестокій страх, а страх, раздувая пламень жадности, дабы не потерять, мешает наслаждаться. А тот, кто утвердил сердце свое духом премудрости и разума, дерзновенно богу скажет: «Боже мой, даруеш ли что мне? / 362 / Благодарю. Отнимаеш ли? Не рыдаю». Таков один посылаемый от бога даром сладко наслаждается. Мудрый Анаксагор, потерял сына, сказал: «Он на то родился, чтобы умереть». Не удивляйся только, но купно и подражай. Отнят ли чин? Скажи так: «Я на то брал, чтоб возвратно отдать». Лишен ли богатства? Скажи: «Знаю, \213\ что оно протекающее». Не верна ли жена? Скажи: «Она добра, однако же жена». Изменил ли друг. Скажи: «Человек яко трава: днесь цветет, утром схнет». Не говори: «Не ожидал я сего, не чаял, что последует». От нечаянія все страшныя удары выриваются.

Царь Персей не чаял, что потеряет Македонское царство, тем и сам со царством пропал. Чем пропал? От печали. Для чего? Не чаял сего. А победившій его Павел Емеліан, скинувши чин, нимало не печалился. Он взял на себе, зная, что паки его отложить должно. Нечаянность самою безделкою и мудрого Улйкса поколеблет.

Бывает же и то, что сама собою вещь не страшна, а мнится быть страшна, и сіе пусто тревожит. Не почитай же страшною, и не вменяй комаря во льва, тогда не повредит тебе. Оно не вредит ни души, ни телу. А если что случилось прямо тяжелое, утешай себе тем, что сіе вообще всех безпокоит. Например, зима, смерть и протчая. Царь Димитрій, доставши город, вопросил мудраго Стилпона: «Не потерял ли ты, друг мой, чего-либо твоего при взятіи вашего го́рода?» «Ничево, ваше величество, я не видал, чтоб кто взял мое что-либо». Боже мой! Коль не разумеют люде, что внутрь нас тайно живет истинное добро, которое ни тля не тлит, ни тать не подкапывает. Зачем же ты, человече, боишся фортуны? Видишь ли, что она у тебе отнять может то едино, что пустое, а над истинным добром / 371 / твоим не имеет власти. Оно при тебе вовеки, во вечной твоей власти. Сердце твое, мысли твои, дух твой и разум, иже есть корень и начало твоея фортуне, подверженныя плоти, разумееш ли? Коликая его цена и величество? Ах, узнай себе, человече! Тогда дерзостно до фортуны то же, что сказал Сократ, скажеш: «Клеветники мои могут тело мое убить, но не сердце».

«Тело ты, о фортуна, озлобить и отнять можеш, но дух благочестія, дух премудрости и разума, дух истины со мною пребывает вовеки». Корабельный кормчій не имеет власти над волнами. Хитростію с ними борется, а не могій победити уклоняется и со страхом ищет безопасности. Но царство и сила, воцарившіяся в сердце мудраго, премудрости божія легко от всех бед избавляет. А когда неизбежная волна потопить устремляется и течь кораблю грозит погибелью, тогда дух мудраго выскакивает из тела, аки из потопляемыя лодій, на берег и кефу А.

А Кефа, еврейски — гавань, кифа. Прим. автора.

Ибо безумный трепещет смерти и посему боится от тела разрешитися. Не потому, будто бы нравилася ему жизнь, кая всяк день тирански его мучит. Он подобен держащему за уши волка. Держать мучительно и пустить опасно. Чистое же и, как весна, светоносное сердце \214\ не только не мучится приближающеюся, аки гаванью, смертію, но почитает ее отверзающимся и пріемлющим его небом и вмещающею во свое недро матерью. Такое утвержденное духом премудрости сердце. Скажи, пожалуй, чем можеш возбунтоватся? Хвалится некто так:

«Ушол я от тебе, о фортуно, и все приступы ко мне преградил».

Конечно, он не стенами оградился, но мудростію. Не должно же и нам отчаеватся, но, любля такія слова, и самим сему соображатся и приобучатся. / 372 / Лисица смертно боялася льва, но, несколько раз узревши, дерзнула с ним и беседовать. Почаще помышлять о смерти должно и о протчіих горестях. Тогда уразумеем, что многія мы от слепаго сего мыра ядовитыя и лживыя испили мненія, которыя, если ражжевать, тогда из горких зделаются сладкими. Не можеш подлинно сказать, что не встренется с тобой то или то, но сіе заподлинно можеш о себе сказать: «Не пойду путем беззаконных и не поревную лукавнующим». Сіе в нашей силе, и сія есть едина дверь, во храм водяща спокойнаго сердца. Всеми силами печися не раздражать внутреннаго судію твоего, совесть твою: от ея единыя гнева раждается в души червіе и чыріе, денно и нощно ярящееся и лишающее душу безценнаго мира. Раскаяніе есть само себе опаляющій пламень. Внутренній жар и хлад горшее наводит пристрастіе, нежели нашедшій, так и внешняя страстіе, нежели нашедшіи, так и внешняя трата менее наводит досады, нежели внутренняя. Естли же кто в тайностях сердечных тайным громом и молніею поражается от совести и видит внутрь, в зерцале вечныя правды, что сам он есть виною разореннаго своего душевнаго града, таковому сердцу вся тварь, весь мир и все его дарованія утешеній дать не довлеют. Ни великолепный дом, ни царственной род, ни высочайшій чин, ни тысячи злата и сребра, ни ученіе, ни ангельскій язык, но только едина дружественная и милосердая совесть. Она-то есть внутрь нас источник всех чистых и честных наших дел, раждающая святую некую кичливость и безстрашіе, отверзающая сердечному оку вечное сладчайшіе памяти зерцало, в коем видим нашу твердую надежду, / 381 / умащающую нас и питающую во время старости. Ветви розмариновы, хотя отрезанны от своего древа и давно уже лежат мертвы, однак духом дышут благовонным. То же и в добрых делах. Хотя давно совершилися и время их пройшло, но издалеча милолюбною памятію, аки сладчайшим фиміама благоуханіем, услаждают душу, родившую честная чада. Вот чем благочестивый, процветая, цветет муж! Он смеется всем хулящим жизнь сію и оплакивающим, будто плачевную юдоль и плень вавилонску. Воистинну премудрая сія в Діогене мысль! Он, будучи на квар- \215\тире, спрашивает хозяина: «Куда ты с такою ревностію прибираешся и красишся?» «Как куда? — у нас-де сегодня праздник». «О друг мой!, — сказал Діоген, — доброму человеку всякій день — праздник». Ей, целомудренному праздник, да еще светлый. Ибо мир сей и голубый свод его не божій ли есть, святейшій всех храмов храм его? В сей храм от чрева матерня вводится человек — зритель не мертвых и рукотворенных человеческим орудіем образов, но тех, кои само собою умное божество, вечная своя подобія, утвердило на тверди небесной. Вот иконы невидимости его. Солнце, луна, звезды, реки, непрерывно воду источающіи, земля, плантам (растеніям) пищу поддающая. А когда во храме сей, и в таинства его входить началом и виною нам есть жизнь наша. Воистину достойно и праведно есть, да будет исполненна веселія, радости и мира! Не подражаймо слепому народу. Он отлагает свое веселіе на учрежденныя человеком праздники, дабы не сегодня, но в то время наемным поутешиться смехом, зевая на мздоимных театрах А. / 382 / Что за вздор? На комедіях, на праздниках, человеком уставленных, и торжертвах опрятны, одеты, тихи, спокойны, веселы; нет тогда плача и смущенія, а всеобщій наш праздник богом узаконенный. Торжества виновницу, жизнь нашу, безобразно оскверняем в рыданіях, в слезах, в жалобах, в горестях, ропотax, почти всю ее истощаем. Чудо воистину! Сладкогласіе в мусикійских орудіях люблят. Собственную же свою жизнь без всякія сладости, веселія и утешенія оставляют горчайшими пристрастіями, заботами и печальми, конца не имущими, изнуряемую. И не только сами себе уврачевать не пекутся, но и премудрыми другов своих словами соблазняются. Сіе когда бы не мешало, тогда бы и настоящая жизнь безсоблазненна, и прошедшая сладкопоминаема, и впредь благою надеждою утвержденна была бы.

Конец.

А Вот мысль Іоанна Златоустаго. Праздник-де — не время творить, ио чистый помысл. Сердце есть море неограниченное, а помыслы суть волны. Естли помыслы тихи, тогда спокойное сердце и не разит его страшное сіе учрежденіе божіе: «Возволнуются нечестивыи и почити не возмогут... восходят (волны) до небес и нисходят до бездн. Душа их в злых таяніе». Прим. автора. \216\

ЛИСТИ

ДО М. КОВАЛИНСЬКОГО

[Харків, місцевий] 26 (27?) травня 1762 р. / 411 /

Salve, adolescens omnium dulcissime,

Pretiosissime mi Michaël!

Simul atque digressi sumus e concione, subito subiit animum raeum mira miseratio tui, mirumque desiderium, et egomet me ’επέπληξα, quod te non invitavi in musaeum meum, reliquorum socius ut esses, cum praesertim non sine dolore animi te esse apparet in praesentia tum ob alia, tum ob optimum avunculum tuum; quod ego eximiam tuam in propinquos interpretor pietatem. Sed ego non miror, te juvenculum saepe timore, semper pudore impediri, ne ad me ventites. Ego veteranus, quod saepe trepidem, egomet mihi valde displiceo, ignavum et mollem vocitans et objurgans. Crede mihi, mi anime, et hodie me timore puerili esse victum, quo minus auderem te invitare. О utinam pectus introspiceres! Sed quando ego tibi persuadebo me tua causa omnia contemnere, omnia vincere, ferreque paratum, quod aliquando succumbo, pensabimus ignaviam τη̃ ’ανβρία. Sed accipe, о carissime, verba die s. spiritus ex eodem: Πάντες η̃σαν προσκαρτερου̃ντες ‛ομοθυμαδόν τη̃ προσευχη̃ καί τη̃ δεήσει (Actorum, caput 2, 14).

Vale, mi anime!

Tuus Gregor[ius] S[abbin]

Здрастуй, найприємніший з усіх юначе,

мій дорогоцінний Михайле!

Як тільки ми розійшлися після зібрання, мою душу раптом охопив жаль за тобою і сильне бажання тебе бачити, і я став жалкувати, що не запросив тебе в мій музей, щоб ти був у товаристві інших, особливо тому, що ти, очевидно, був трохи засмучений як з інших причин, так і через прекрасного твого дядечка, що я пояснюю почуттям виняткової поваги, з якою ти ставишся до своїх родичів. Але я не здивуюсь, що ти, юначе, утримуєшся від відвідування мене іноді через страх, а завжди через соромливість. Що я, старий, іноді побоююсь, — за це я себе зовсім не хвалю, називаючи і лаючи себе лінивим і слабим. Повір мені, душе моє, що і сьогодні я піддався дитячому страху, не насмілившись запросити тебе. О, якщо б ти міг заглянути в моє серце! Але коли мені вдасться переконати тебе, що я готовий знехтувати всім, все перемогти і знести, тоді те, що іноді я виявляю слабість, постараюсь зрівноважити мужністю. Але ось тобі, мій дорогий, \219\слова про день св. духа, які йому ж належать: «Всі одностайно перебуваємо в благочесті і молитві» (Діян[ня], гл. 2, 14).

Бувай здоров, моя душе!

Твій Григорій С[авич].

[Харків, місцевий] 9 липня 1762 р. / 11 /

Desideratiss[ime] amice Michaël.

Discedis iam a nobis. Abi, igitur, quo te tua pietas et utilitas vocat: abi auspice Christo, eodem duce redibis. Faxit lesus, ut carissimos parentes tuos utraque parte valentes feliciterque agentes domi invenias, nihil turbae, omnia in tranquillo!

Custodiat gressus tuos cum optimo tuo fraterculo sublimis custos ille Israelis, ne quid inter eundum mali accidat in via. Domi autem sic recreaberis, ut tamen nimium otium fugias. Nam ’ενί πα̃σι μέτρον ’άριστον — In omnibus modus optimus.

Ex nimio nascitur satietas, ex satietate taedium, e taedio aegritudo animi, et quisquis ista parte laborat, sanus dicendus non est. Nullum autem tempus ineptum est ad bonarum literarum studium, et qui modice, sed perpetuo discit praesenti et venturae vitae pro futura, huic discendi non est labor, sed voluptas. Qui cogitat de doctrina, amat doctrinam, et qui amat, nunquam non discit, etiamsi in specie videatur otiosus. Qui vere amat rem aliquam, is praesentia rei amandae modice videtur delectari; at cum absens factus est, tum deraum acerrimum morsum amoris sentit. / 12 / Quorsum haec? Quia nisi toto pectore amaveris bonas literas, frustra fit omnis labor: alioquin amor in medio etiam otio inquirit meditaturque, et cum maxime abstrahitur, tum propensissime ad discendum fertur. Satis scio te amare studia, neque dico, ut tibi calcar addatur sponte plus quam satis currenti in studio literario, praesertim hoc feriarum tempore, sed ut cognoscas, quid sentiam, et sic sum homo, ut nulla mihi satietas sit garriendi cum amicis. Existima autem hominibus pietatis amantibus iucundissimos esse adolescentulos et pueros candidos felicique ingenio natos, quales Isocrates παι̃δας θεω̃ν, id est liberos deorum apellare solebat. Unde grates habeo optimo avunculo tuo πρωτοιερετ reverendissimo patri Petro, qui mihi occasio exstiterit sanciendae tecum amicitiae, quam mihi gratulor. Ne guid igitur nos in absentia desideres, visum est aliquot pias graeculas sententias seu μνημόσυνον, id est monumentum aliquod, adscribere. Quoties libebit mecum loqui, inspicies haec dicta, et sic mecum videberis confabulari, cogitans, qualibus de rebus amicus tuus sermones caedere gaudet. Prima itaque sententia haec esto: \220\

1. Κάλλιστον ’εφόδιον A ’εν τω̃ γήρατι B ‛η σοφία id est: optimum viaticum in senectute σοφία sive παιδεία id est doctrina, nam senem hominem omnia deserunt / 21 / praeter doctrinam.

2. Σεμνός ’ερως ’αρετη̃ς C. Magnificus amor virtutis. Non possunt enim non veneratione prosequi eum, quem conspiciunt virtutis esse domicilium, ubi enim virtutis amor, ibi majestas sit oportet.

3. Φίλους ’έχων νομίξε θησαυρούς ’έχειν. — Amicos habens, puta thesauros habere (te). Nihil, inquit Seneca, aeque oblectaverit, quam fidelis amicitia.

4. Χαλεπά τά καλά — difficilia pulchra.

5. ’Ολίγη πρός κακότητα ‛οδός А 1. — Brevis ad nequitiam via. Sed accipe unam ex sacris literis; Paulus ad suum Timotheum epist. 1 cap. ultimo: ’Έστι δέ πορισμός А 2 μέγας ‛η ευσέβεια μετά αυταρκείας. — Est autem quaestus magnus pietas cum continentia. Pietatis est venerari deum et amare proximum; αυταρκεία dicitur latine aequitas animi, quae sortem suam boni consulit. Haec tibi erunt monumentum nostri; tu boni consule.

Vale, mi desideratissime, mi Michaël, cum optimo tuo fraterculo Gregorisco, provehat vos Christus in dies ad meliora virtutis incrementa!

Novus amicus tuus Greg[orius] Sk[ovoroda]

Iuli[i] 9, 1762 1.

А ’Εφόδιον ab ‛οδός via. Прим. автора.

B Τό γήρας, γήρατος — senectus. Прим. автора.

C Σεμνιός — gravis, ponderosus; ’έρως, ’έρωτος — desiderium amor. Прим. автора.

A 1 ’Ολίγος — brevis, parvus; κακότης, κακότητος — nequitia, malitia. Прим. автора.

A 2 Πορισμός — vectigal. Прим. автора.

Найжаданіший друже Михайле!

Ти вже залишаєш нас. Що ж, рушай туди, куди кличе тебе благочестя і користь, іди з Христом, з ним і повертайся. Хай пошле Ісус, щоб ти знайшов своїх найдорожчих батьків вдома здоровими і щасливими; бодай не знали вони жодних тривог і хай пробує все в мирі!

Хай охороняє стопи твої і твого милого братика той високий страж Ізраїля, щоб в дорозі не сталося якого-небудь нещастя! Вдома ти відпочивай, але уникай і надмірного неробства, бо ’επί πα̃σι μέτρον ’άριστον — «У всьому найкраще дотримуватися міри».

Надмірність породжує пересиченість, пересиченість — нудьгу, нудьга ж — душевний смуток, а хто хворіє на це, того не можна назвати здоровим. Немає години, не придатної для занять корисними науками, і хто помірно, але постійно ви-\221\вчає предмети, корисні як у цьому, так і в майбутньому житті, тому навчання — не труд, а втіха. Хто думає про науку, той любить її, а хто її любить, той ніколи не перестає учитись, хоча б зовні він і здавався бездіяльним. Хто по-справжньому що-небудь любить, той, доки улюблений предмет з ним, не відчуває, здається, від цього особливого задоволення, але як тільки цього предмета не стане, він вже переживає найжорстокіші любовні муки. Чому це? Тому що, коли не любити всією душею корисних наук, то всякий труд буде марним. Зрештою, любов, навіть при бездіяльності, досліджує і розмірковує, і чим більше відходить від занять, тим сильніше прагне до них. Мені добре відомо, як любиш ти наукові заняття, і я зовсім не хочу сказати, що тебе потрібно заохочувати, оскільки ти більш ніж достатньо виявляєш завзяття на ниві науки. Особливо таке спонукання недоречне зараз, під час канікул. Я пишу про це тільки для того, щоб ти знав, що я відчуваю, а я така людина, яка ніколи не може насититися розмовою з друзями. Зваж і на те, що людям, які люблять благочестя, особливо приємні чисті душею юнаки і отроки, від природи нагороджені щасливими здібностями. Ісократ їх звичайно називає παι̃δας θεω̃ν, тобто дітьми божими. Тому я шлю подяку твоєму чудовому дядечкові, протоієрею, вельмишановному отцю Петрові за те, що він допоміг мені зав’язати з тобою дружбу, яку я вважаю для себе щастям. А щоб у розлуці зі мною ти не тужив, я вирішив написати для тебе кілька благочестивих грецьких сентенцій μνημόσυνον, тобто пам’ятку. Як тільки з’явиться в тебе бажання поговорити зі мною, поглянь на ці вислови, і тобі здасться, ніби ти розмовляєш зі мною; згадуй при цьому які розмови любить вести твій друг.