Типологический подход

Категория «тип» обозначает такую совокупность признаков, которая образует внутренне устойчивое ядро взаимозависимостей и в этом своем виде становится всегда конкретной «единицей» типологического знания. Понятием «единица» мы обычно обозначаем наименьшее автономное образование в пределах некоторого класса однородных объектов. Главной трудностью осознания специфики типа как особой таксономической категории является понимание ее отношения к категории «род», с помощью которой логически схватывается генетическое единство знания, и категории «вид», основной классификационной единицы, позволяющей зафиксировать и описать по отдельности сколь угодно большое, т. е. неопределенное, экстенсивно расширяющееся и разнопорядковое множество элементов знания. Логически и семантически схватывая функциональные связи элементов знания, категория «тип» опосредует отношение между понятиями рода и вида, обнажая внутри «рода» его уникальную, т. е. его собственную структуру, и позволяя сократить до минимума «видовое» многообразие, превратив тем самым неопределенное множество во вполне определенное, доступное пониманию. Единство в типе становится внутренне расчлененным, множественность - минимальной, а перед знанием впервые открываются новые перспективы не только логико-гносеологического, но еще и онтологического, а также конкретно-исторического порядка. Эти перспективы и реализуются в процессе типологизации. "пиюлогазация представляет собой логико-методологическую процедуру поиска и обнаружения того минимума существенных признаков, без которых исследуемое сложное явление не способно ни существовать, ни множиться. Основными условиями и трудностями типологизации являются: 1) Обязательное включение познающего субъекта в целостную картину исследуемой сферы; 2) Обязательная выработка идеализированной модели, выполняющей исключительно важную роль универсального средства

(орудия) во всех типологических процедурах. Первое условие, как правило, либо бессознательно опускается (предполагается, что это и без того очевидно), либо намеренно не допускается (предполагается, что тем самым якобы обеспечивается «объективность» знания). На самом деле без этой процедуры содержательная целостность знания (а это требование для Т. п. является исходным и безусловным) не достигается в принципе. К примеру, в сложном явлении «истории» обычно усматривают либо две смысловые характеристики (прошлое как таковое и повествование о нем), либо три, добавляя иногда еще и смысловую характеристику «нарратива». Но прошлое как таковое безотносительно к чему-либо, непредставимо в принципе; безадресное повествование о прошлом - абсурдно, а нарратив, утративший способность удостоверять человека в подлинности событий и свидетельствовать о достоверности исторического повествования, превращается в пустышку, в знак без значения. Введение четвертой смысловой характеристики понятия «история», предполагающей всю совокупность ныне живущих индивидов, находящихся во всем многообразии своего заинтересованного отношения к прошлому, к рассказам о нем и свидетельствам об их достоверности, радикально меняет познавательную ситуацию, делая ее целостной и самодостаточной. В других случаях включение познающего субъекта не выглядит столь грандиозно, как в сфере истории, но остается столь же обязательным: «познающий субъект» в процедуре типологизации принимает на себя двойную методологическую функцию - «строителя», создающего фундамент типологического знания («основание»), и «представителя» более или менее значительного множества людей (например, авторов) в этом основании. Тем самым создается сама возможность для усложнения основания, того самого, которое в процедуре классификации репрезентирует «отдельный признак». Введение концепта «познающий субъект», с одной стороны, позволяет реальному, живому исследователюкорректно войти во внутрь исследуемой сферы, а с другой - достроить эту сферу до уровня целостности. Классическим эталоном творческого решения этих взаимосвязанных задач является опыт М. Бахтина: все многообразие художественной реальности свернуто им в теоретически осмысленное «целостное основание», включающее четыре концепта - «автор - художественный мир - герой - читатель (зритель)». Второе условие не менее важно: пока «идеализированная модель» не выработана творческим разумом исследователя, типологизаторская работа остается не эффективной, а ее поле - вспаханным лишь частично. В роли модели может выступить и сам тип. В этом отношении наиболее интересен опыт М. Вебера, создавшего конструкт «идеального типа»: по свидетельству самого автора, эта познавательная модель сформулирована в терминах субъективных категорий; отдельные аспекты в ней намеренно преувеличены; а сама она рассматривается в качестве орудия, но не цели науки об обществе. В других случаях выработка целостного основания, идеализированной модели и типов «разводится» как по времени и месту исследовательской работы, так и по форме их вербального воплощения. Только после того как найдены обе ключевые составляющие - «точка отсчета» (говоря точнее, «целостное основание») и «идеализированная модель», становится возможной эффективная типологизация. Последняя предполагает целую совокупность приемов и частных процедур, с помощью которых проблемное исследовательское поле трансформируется под самыми различными углами зрения и в самых разных направлениях. Например, в сфере исторического познания создаются градационная, дифференциальная, бинарная и аналитическая типологии; осознаются разнообразные типы исследовательских задач; и, наконец, складывается целостное представление об основных типах исторических процессов. Одной из важнейших составляющих типологических процедур является сопоставление каждой из них с эмпирическим знанием. Только на этой основе достигается соответствие типов и самой действительности, а также разная степень приближения к ней. Термин «типология» нередко используется в качестве синонима по отношению к термину «типологизация» или в качестве обобщающей категории для всей сферы типологических предпосылок, понятий, процедур, а также частных и конечных результатов, достигнутых в конкретной исследовательской области. В методологическом плане это нерационально: синонимия здесь просто излишня, а для обобщающего понятия есть более абстрактное и удобное понятие - Т. п. Понимание специфически-содержательного смысла, скрывающегося за термином «типология», достигается в контексте отношения «цель - средство - результат»: типология есть результат типологизации, взятый вместе с процессом, ведущим к нему. Акцент на результативной стороне Т. п. существенно меняет общую картину исследуемой сферы - она становится внутренне дифференцированной; в ней более или менее четко высвечиваются общий фон и выделенные узловые образования (типы); «идеализированная модель» начинает активно сопоставляться с частными типами, трансформируя их и тем самым придавая последним осмысленный с т, зр. целого вид; и, наконец, сама поисковая работа, будучи одновременно и ориентированной на синтез типов в рамках «целостного основания» и обнаруживая разносторонюю зависимость от творца типологии, от эмпирического материала, от логики и семантики, от методологической выверенности процедур, общего фона и многих других детерминант, становится с необходимостью гибкой и «живой», чуть ли не такой же... как сама действительность. Во всяком случае, по сравнению с классификацией, хорошо продуманная и разработанная типология почти совсем не ощущается как некое умозрительное построение, несмотря на то, что сами авторы добротных типологий совершенно не скрывают конструктивного смысла своих творений. Например, Г. Беккер, автор одной из наиболее эвристичных социологических типологий, не только вводит термин «конструируемого типа», но и напрямую заявляет, что с его помощью эмпирическая реальность никогда точно не описывается. И это понятно: цель типологии не в копировании наличного бытия как такового, а в понимании такой упорядоченности человеческого бытия, которая была бы соразмерной и гармонизированной как во внешнем плане, так и внутренне, как в пространстве, так и во времени. Цель создания типологий, во-первых, не сразу реализуется, а во-вторых, требует особых средств. Рождающаяся типология может формироваться вокруг всего лишь одного типа, но в этом случае этот тип выступает в роли образца, т. е. идеализированного средства для сопоставления с «фоном», из которого он (тип) начинает выделяться. К примеру, в такой взаимосвязанной роли выступила для К. Маркса Англия, страна, где атрибутивные характеристики капитализма проявились наиболее выпукло. Более часто становление типологии происходит на пути дихотомического деления. Именно таким способом Э. Кречмер выделяет и исследует два полярных психологических типа - шизотомический и циклотомический. Образцом здесь становится уже их полярность, настоятельно диктующая поиск либо переходных типов, либо единого основания. Говоря иначе, образец отделяется от типа, превращаясь в средство для сопоставления и обоснования типов. Если образец выступает лишь в функции сравнения, то количество типов может быть достаточно большим, но типология в этом случае остается весьма далекой от основательности и действительного историзма. Такой, например, выглядит типология человеческих типов у Э. Шпрангера, который различал 6 идеальных типов индивидуальности: 1) теоретик; 2) «человек экономический»; 3) эстетическая натура; 4) общественник; 5) человек, руководимый стремлением к власти; 6) человек религиозный. Принципиально иной становится общая кар-

тина типологизируемой сферы, когда функции обоснования, сравнения и обратной связи объединяются в целостный идеализированный конструкт, одновременно являющийся архетипом, эталоном и желанным образцом. Типология в этом случае становится изначально обоснованным и всегда конкретным минимумом идеальных форм, каждая из которых обретает способность воплощаться (благодаря внутренним смещениям т. зр. и последующим модификациям) в бесконечное число столь же конкретных вариантов. Наиболее интересна в этом плане нарративная типология в западном литературоведении. Самодостаточным, и в этом смысле универсальным средством построения типологий здесь выступает конструкт, совмещающий в себе все три функции - обоснования, сопоставления и обратной связи, Архетипический смысл этого конструкта полностью сосредоточен здесь в категории «нарратор», под которым всегда подразумевается автор, способный воплощать в себе разные роли - всезнающего повествователя; «редактора» или «издателя», вводимых в текст для создания эффекта авторского самоустранения; одного или нескольких «героев», рассказывающих от «своего» лица о событиях, происходящих в сфере поэтической реальности; наконец, автор может выбрать такую грамматическую форму изложения, которая в состоянии создать эффект чуть ли не полного растворения себя в читателе (эффект «камеры»). Т. о., «точка зрения» нарратора постоянно находится в процессе самообоснования, то разворачиваясь в многообразии «голосов», то снова сворачиваясь к архетипическому началу. Функцию сопоставления всех способов организации художественной реальности осуществляет уже не автор литературного произведения, а исследователь своеобразия авторских позиций. Для этого ему приходится вводить категорию «модусов» (рассказа или показа, внешней или внутренней перспективы, картины или драмы и т. д.). Именно модус становится средством-эталоном, с помощью которого исследователь способен теперь сопоставлятъ идеализированный мир поэтической реальности с эмпирическим материалом и выделять в этом мире существенно различающиеся друг от друга и вместе с тем внутренне организованные типы. Например, английский литературовед П. Лаббок различает четыре повествовательные формы: 1) панорамный обзор; 2) драматизированный повествователь; 3) драматизированное сознание; 4) чистая драма. Кроме функции обоснования и сравнения архетипически организованный эталон выступает еще и в роли «образца», выполняющего функцию обратной связи между типом и нарратором: в той мере, в какой исследователь-литературовед в состоянии, оставаясь собой, вставать на т. зр. нарратора, он может менять ракурс рассмотрения типов, выделять некоторые из них в качестве образцовых и под этим углом зрения реконструировать набор типологий, как по числу, так и по содержательной значимости. Именно этим обстоятельством объясняется кажущийся странным факт многообразия нарративных типологий: Н. Фридман насчитывает 8 нарративных типов, В. Фюгер - 12, Ян Линтвельт - 5 и т.д. Создание многообразных типологий, вариативных по форме, но сохраняющихся по своему существу, имеет не только ближайший резон (поиск оптимальной типологии), но еще и глубинный смысл - для выработки типологического метода. Типологический метод как особая форма осмысления и реализации Т. п. отличается тремя исключительно важными чертами: генерализующим принципом, алгоритмичностыо и направленностью. Как известно, всякий научный принцип представляет собой результат познания, способный стать началом приращения нового знания. Среди таковых генерализующий принцип выделяется своей способностью концентрировать знание вокруг некоторой главной идеи. Для всей типологической проблематики такой идеей, очевидно, является идея проектирования: именно она придает всеобщий смысл любым усилиям людей в этой сфере, любому поиску оптимальных процедур, гармонической сопряженности типов и, наконец, Т. п. в целом. Способом редукции всего многообразия форм упорядочения типологических процедур к теоретически осознанной вокруг идеи проектирования основе является наиболее устойчивая, стереотипно повторяющаяся и алгоритмически организованная последовательность «шагов», ориентированных на некоторый ожидаемый результат. Алгоритмический характер типологического метода формируется благодаря предметному синтезу последовательностей, характерных для каждого из трех наиболее значимых для типологии уровней организации - генетического, структурного и когнитивного. На каждом из этих уровней есть и своя последовательность (например, на генетическом эта ритмика выражена в смене состояний «тенденция - начало - переход - основание»), но эта ритмика сплетается с двумя другими - структурной и когнитивной за счет символически гибкой эквивалентности категорий «тенденция», «элемент (стихия)» и «абстрактное тождество» на одном уровне типологической интеграции; категорий «начало», «функция (взаимосвязь элементов)» и «абстрактное различие» - на другом; категорий «переход», «структура» и «конкретное различие» - на третьем; и, наконец, категорий «основание», «система» и «конкретное тождество» на конечном. В зависимости от сферы приложения типологического метода этот алгоритм может варьироваться, усложняться или, наоборот, упрощаться, но сохраняется как минимум в своей общей направленности. Эта направленность, будучи осознана в проективном плане, приобретает теперь конструктивный характер или, говоря иначе, становится типизацией. Типизация является, с одной стороны, концептуальным завершением Т. п., а с другой - началом практической реконструкции реального мира. Концептуальный смысл типизации аксиологичен: он всегда связан с поиском значимости любых человеческих действий и отношений, с осознанием судьбических последствий всякого рода социальных изменений, с оценкой и переоценкой всего уходящего из человеческой жизни или возникающего в ней, со стремлением понять свои ближайшие и повседневные перспективы (пользу) или, напротив, ценностные ориентиры отдаленного будущего. Именно эти аксиологические ориентиры (благо, значимость, польза, ценность, оценка и смысл) окончательно оформляют любые образы «типического». И только в той мере и степени, в какой поняты эти ориентиры, складываются разные формы типизации, изменяющие саму реальность. Простейшей формой типизации является тиражирование; более сложный характер носит стандартизация, но и она еще безличностна. Наиболее сложный и ответственный характер имеют (пока) схемы типизации в «социальном конструировании реальности» (П. Бергер, Т. Лукман): они непосредственно влияют на всю сферу жизни индивидов, на их самочувствие и судьбу. В. И. Плотников

ТОЖДЕСТВО и РАЗЛИЧИЕ - парные категории диалектики, в своей взаимосвязи отражающие единство многообразия в мире, соотносительность моментов объединения и разъединения любых Х и Y (вещей, явлений, процессов), находящихся во взаимодействии. Х и Y тождественны, когда все свойства Х объективно совпадают со всеми свойствами Y. Т. выражает предельный случай неразличимости, равенства, сходства, взаимной заменимости объектов. Полагать две вещи неразличимыми, говорил Г. Лейбниц, - означает полагать одну и ту же вещь под двумя именами. Р. - несовпадение, неравенство, несходство Х и Y по каким-либо признакам. Два тела различны, когда об одном из них можно сказать нечто, чего нельзя одновременно высказать о другом (Т. Гоббс). Принцип индивидуации, выражающий онтологический аспект проблемы Т., гласит: всякая вещь неповторима и единственна в каком-либо отношении. Однако в некотором ином отношении та же вещь может перестать быть неповторимой. Принцип индивидуации, по мнению Д. Юма, есть не что иное, как неизменяемость и непрерывность какого-либо объекта при предположении изменения во времени. Нет абсолютно тождественных вещей Х и Y. Вместе с тем наличие объективно-общих моментов в Х и Y позволяет людям осуществлять в практических или познавательных целях абстракцию отождествления различных объектов Х и Y (принцип тождества неразличимых Г. Лейбница). Теория диалектики требует рассматривать Р. в единстве с Т., всякий раз задавая систему отсчета для их сравнения. В зависимости от задаваемого уровня анализа выделяют разные типы Т. и Р. Так, В. В. Ким предлагает три уровня глубины Т. и P.: а) при сравнивании Х и Y как уникальных единичных вещей между ними можно выявить сингулярное Т. и P.; б) при сопоставлении Х и Y как компонентов основных видов материи (например, как чего-то физического или биологического) между ними возможно установление субстратного Т. и Р; в) Х и Y могут быть субстанционально-тождественными или субстанционально-различными, если они восходят к одной и той же субстанции или принадлежат разным субстанциональным началам. Со временем интерес исследователей к разным аспектам взаимосвязи Т. и Р. меняется. Так, античные философы, по мнению Т. И. Ойзермана, стремились представить все существующее как субстанционально-тождественное, а различие - как видимость. С XVII в. ученые начинают все более пристально изучать различия вещей, стремясь не столько к генерализациям, сколько к индивидуализации объектов. В основу своей монадологии Лейбниц кладет идею о субстанциональном различии между уникальными монадами. Для Гегеля же, напротив, характерно пренебрежение к единичному и индивидуальному, он переносит акцент на общее и тождественное. Чем сложнее форма движения материи, тем большую роль в ее «механизме» могут играть именно P., а не Т. (М. Н. Руткевич). Не случайно неокантианцы объявили наиболее подходящим для гуманитарных наук идиографический метод: если естествознание обобщает и устанавливает законы, то история - индивидуализирует, выделяет исторические индивидуумы. Традиционная формальная логика привычно пользуется понятием абстрактного Т. (А = А) и законом тождества, не принимая во внимание исторических изменений, происходящих с ее объектами. Диалектическая логика, напротив, учитывает изменчивость обсуждаемых объектов и пользуется понятием конкретного Т., в котором мыслится различие (А = А и А ^ А). Устойчивость проявляется как Т. изменяющегося объекта с самим собой, а изменчивость - как нарушение этого Т., т. е. как Р. внутри Т Диалектик скажет, что Р. существует внутри Т, а Т. внутри Р. Особый интерес представляет Т, диалектических противоположностей. Само диалектическое противоречие Гегель определил как существенное различие явлений в рамках Т. (целого), а сутью диалектики он считал рефлексию (взаимоотражение) противоположностей вплоть до отождествления противоположностей в «третьем» (новом качестве). Д. В. Пивоваров

Толерантность (от лат. toleratio - терпение) - термин современной философии, означающий воздержание от употребления силы для предотвращения отклонений во мнениях, верованиях, поведении другого человека или группы людей. В политической и моральной философии проблема толерантности является одним из центральных вопросов либеральной традиции.

Питер Николсон, один из представителей этого направления, в своей фундаментальной статье «Толерантность как моральный идеал» (1985) определяет толерантность как отношение, в основе которого лежат следующие основные элементы: 1) наличие некоторого отклонения; 2) моральная важность, нетривиальность этого отклонения для субъекта толерантности; 3) наличие у субъекта толерантности силы воздействия на существование данного отклонения; 4) воздержание субъекта толерантности от употребления этой силы; 5) благость толерантности как морального идеала. Разные представители либеральной традиции в политической философии определяют данные элементы различным образом. Для одних (М. Крэнстон) понятие отклонения включает в себя «неприятное», другие же (П. Николсон) ограничивают его моральным несогласием. Дж. Хортон добавляет, что такое моральное несогласие должно быть рационально оправдано. Далее, сила, имеющаяся у субъекта для оказания воздействия на существование отклонения определяется либо в самом широком смысле (в том числе как сила высказанного мнения), либо в узком значении возможности инициирования гонений и физического насилия. П. Николсон предлагает различать потенциальную толерантность (установку на допущение существования отклонения, даже если у субъекта не имеется реальной возможности воздействия на это существование) и актуальную толерантность, возникающую при отказе от употребления реальной силы субъекта. Наконец, некоторые представители либеральной традиции (М. Крэнстон и др.) склонны считать толерантность не благом или добродетелью, но некоторым их заменителем, суррогатом (second best) при невозможности абсолютного принятия различия (любви, уважения и пр.), тогда как другие (П. Николсон, С. Мендус) настаивают на понимании толерантности как морального идеала либерального общества.

Вместе с тем, в современной либеральной традиции толерантность понимается как весьма проблематическое, противоречивое и, даже, парадоксальное понятие. Логическая парадоксальность толерантности состоит в противоречивости утверждения благости воздержания от предотвращения морального зла. В самом деле, если нечто рационально оправданным образом признается морально важным отклонением, оно, тем самым, стигматизируется как морально недолжное, вредное или злое. При этом субъект морали, как таковой, не может полагать свое моральное осуждение значимым лишь субъективно или ограниченным образом. Мораль по определению претендует на общезначимость, а потому всякое моральное суждение высказывается во всеобщей форме. И все же субъект толерантности отказывается от воздействия на существование данного отклонения. С. Мендус в своей, ставшей для современной теории толерантности классической, монографии «Толерантность и границы либерализма» (1989) иллюстрирует данный парадокс словами Боссюэта «у меня есть право преследовать тебя, поскольку я прав, а ты нет». Один из ведущих современных британских философов морали, Б. Уильямс заявляет, что поскольку толерантность требуется лишь для того, к чему нельзя относиться толерантно, она представляет собой некоторую «невозможную добродетель» (impossible virtue).

Логическая парадоксальность толерантности порождает трудности практического применения этого понятия к явлениям общественной жизни. Толерантность в строгом смысле слова, то есть в ее отличии как от принятия или уважения, так и от безразличия, в современном обществе оказывается практически лишенной сферы применения. Как заявляет Д. Хэйд, присваивающий толерантности титул «ускользающей добродетели» (elusive virtue), в современном либеральном обществе сферы принятия и безразличия чрезвычайно расширились, тогда как объем сферы абсолютно нетерпимого остается прежним. Так, например, члены либерального общества не говорят о толерантности к афроамериканцам, гомосексуалистам, католикам или протестантам. Во всех этих случаях речь идет либо об уважении того или иного особого образа жизни, либо о безразличном отношении к нему, как находящемуся в сфере частной жизни индивида (концепция privacy). С другой стороны, запрещенные законом явления и такие «образы жизни» как наркомания или педофелия не выходят из сферы интолерантного. Толерантность, заявляет Хэйд, утрачивает сферу, а вместе с тем и возможность своего применения.

Трудности практического характера довольно просто разрешаются указанием на нестабильность индифферентности, сохраняющей свое значение лишь при отсутствии прямой угрозы обществу со стороны отклонения. В этой связи можно указать на отношение к мусульманам и иммигрантам в Соединенных Штатах и некоторых странах Западной Европы, резко изменившееся после 11 сентября 2000 года. Если до террористических актов в Нью-Йорке и Вашингтоне исповедание ислама полагалось частным делом любого гражданина США, то после этих событий терроризм стали все более сближать с исламизмом, переставшим, тем самым, быть объектом безразличия со стороны граждан, и вновь превратившимся в предмет толерантности или интолерантности. Кроме того, несмотря на безразличное или уважительное отношение к тому или иному явлению со стороны большинства либерального общества, всегда сохраняет силу отличное от него отношение отдельных индивидов. Примеры бытового национализма неплохо иллюстрируют это утверждение. Если это так, то ценность бытовой, повседневной толерантности вовсе не ослабляется фактом расширения сферы принятия и индифферентности.

Попытки решения логического парадокса толерантности в большинстве своем основаны на модели «баланса суждений», предполагающей своеобразное «взвешивание» моральной значимости суждений pro и contra толерантности. Серьезная проблема, однако, заключается в принципиальной несоизмеримости ценности, побуждающей субъекта к искоренению морально недолжного и ценности толерантности, толкающей его же на воздержание от использования своей силы. Отсутствие общей меры этих ценностей делает процедуру «взвешивания» невозможной. Модель Д. Хейда, однако, представляет толерантность как некий «сдвиг в восприятии» субъекта, заключающийся в «персонализации перспективы». Последняя состоит в том, что недолжное поведение или мнение попросту «замалчиваются», заключаются в скобки, а субъект фокусирует свое внимание на носителе этих мнений или поведения, обладающем равными со всеми другими людьми правами на формулирование и достижение своих собственных жизненных целей. Добродетель толерантности, в таком случае, понимается как противоположная добродетели научной объективности. Несогласие с мнением или поведением толерантностью не уничтожается, но временно «забывается», сохраняя, однако, при этом свою силу. Поэтому, несмотря на то, что модель Хейда обладает некоторыми очевидными достоинствами (пониманием толерантности как отношения человека к человеку, ведущему к описанию институтов либерального государства не как толерантных, а как нейтральных; возможностью разработки эффективных образовательных концепций и пр.), она не решает парадокса толерантности, перенося процедуру «взвешивания» на суждения «второго порядка». А именно, субъект толерантности все же стоит перед выбором между персонализаций перспективы, с одной стороны, и сосредоточением на отрицаемом мнении или поведении, с другой.

Эти теоретические трудности, а также тот факт, что толерантность всегда требует какого-то рационального обоснования (того, почему субъект не употребляет своей силы, хотя его собственные принципы побуждают к этому), приводят многих современных философов к концепции толерантности как инструментальной ценности, того, что способствует достижению другой, более «весомой» по своему значению ценности. Поскольку разные теории определяют эту ценность по-разному, необходимо вкратце описать историю теорий толерантности, как она видится современной либеральной политической философии.

Западный либерализм в своем «классическом» варианте выделяет три основных стадии в развитии проблематики толерантности. Первая связана с «прагматическим» пониманием этой ценности, основанным на утверждении иррациональности интолерантности, и находит свое воплощение в «Послании о веротерпимости» Дж. Локка. Главный аргумент Локка в защиту веротерпимости сводится к утверждению фундаментальной иррациональности принуждения к вере. Такое принуждение попросту не достигает своей цели, поскольку не способно убедить человека искренне принять навязываемое ему убеждение. Вера не зависит от воли человека, а насилие действует лишь на последнюю. Толерантность ко всем «спекулятивным мнениям», поэтому, является единственным рациональным выбором любого правителя. Здесь необходимо отметить, однако, что после того как англиканский священник Джонас Прост выдвинул ряд возражений против аргументации Локка, утверждая эффективность «умеренной интолерантности», заставляющей человека более серьезно относиться к основаниям своей веры, Локк был вынужден искать выход в скептическом аргументе, постулирующем невозможность для магистрата знать то, какое из нескольких религиозных учений является истинным. Скептическая аргументация, однако, как это не раз отмечалось в литературе (например, Р. Таком) не может дать стабильного основания для толерантности, поскольку принципиальная невозможность знания истинности того или иного мнения делает их равноценными и ведет к выбору одного из них на основании простых соображений выгоды.

Второй стадией в развитии проблематики толерантности признается эссе Дж. Стюарта Милля «О свободе», постулирующее свободу индивида главной ценностью либерализма. Свобода, по Миллю, может быть ограничена только принципом ненанесения вреда другим членам общества (harm principle), и никакое стремление к общему благу не может быть причиной ее сужения. Индивид понимается у Милля как «абсолютный суверен» над своей собственной жизнью, а потому толерантность к его мнениям и поведению (при условии, что они не причиняют никому вреда) естественно вытекает из этих принципов индивидуальной автономии и свободы. В современном либерализме автономия индивида конкретизируется в концепции неотъемлемых прав человека, являющейся, тем самым, основой толерантности. В сравнении с теорией Локка здесь имеется существенная смена акцентов: от обязанностей правителя либеральная теория переходит к правам населения. Как указывает С. Мендус, однако, концепция Милля не свободна от некоторых нелиберальных следствий, к которым ведет, в частности, размытость принципа ненасения вреда. Сам Милль понимал «вред» лишь в качестве физического ущерба, тогда как некоторые из его последователей расширяют это понятие, включая сюда и многие виды морального вреда. Кроме того, принцип автономии индивида обосновывается у Милля «интересом человека как прогрессивного существа», то есть является условием развития человеческого общества. Между тем, понятно, что утверждение автономии индивида вполне может привести общество к деградации и упадку. Для Милля это означает, что данное общество попросту не созрело для свободы. Подобные взгляды, естественные в викторианской Британии, вряд ли могут найти себе достаточно сторонников среди либералов постколониального мира.

Наконец, третьей стадией в развитии либеральной теории толерантности признается теория Дж. Роулса, выраженная в его «Теории справедливости» (1971) и «Политическом либерализме» (1993). «Теория справедливости» Роулса не только воскрешает либерализм после затяжного кризиса, но и разрабатывает новые подходы к пониманию толерантности в рамках плюралистического общества. Принцип толерантности у Роулса диктуется его концепцией «справедливости как честности» (justice as fairness), основанной на фундаментальном равенстве всех членов либерального общества. Это равенство обеспечивается интеллектуальным экспериментом общественного договора, осуществляемого в воображаемых идеальных условиях (т.наз. «изначальное положение») под «завесой неведения». А именно, согласно Роулсу, для того, чтобы найти принципы справедливости, человеку следует ставить себя в ситуацию, при которой он должен договариваться с другими о том, что является справедливым, заключая при этом в скобки любое знание, касающееся его талантов, положения в обществе, моральных убеждений и т.д. В такой ситуации, утверждает Роулс, люди руководствовались бы принципом максимизации минимального (maximin principle), то есть выбрали бы такое общественное устройство, которое обеспечивало бы максимальное благосостояние минимально обеспеченных его членов. Толерантность же здесь является одним из основных условий справедливости. Дело в том, что в любых политических дискуссиях (то есть спорах о справедливости) человек не может руководствоваться своими частными убеждениями о том, что является благом для всего человечества (т. наз. «полной теорией блага» (comprehensive theory of good)), ибо это противоречило бы «изначальному положению», в котором выбираются принципы справедливости. Для политических дискуссий, по Роулсу, верен «принцип превосходства права над благом», по сути дела и представляющий собой конкретизацию принципа толерантности.

Между тем, такой подход страдает отсутствием убедительного объяснения того, почему человек в политической дискуссии отказывается от своих собственных убеждений, руководствуясь достаточно абстрактным принципом справедливости. В «Теории справедливости» ответ на этот вопрос у Роулса связан с классическим для либерализма принципом автономии индивида. В самом деле, если индивид автономен, то есть является, по определению Милля, «абсолютным сувереном над самим собой», любые дискуссии, затрагивающие судьбы других людей, должны происходить, основываясь не на каком-то одном частном представлении о благе, но на праве других людей выбирать тот жизненный проект, который представляется им наиболее достойным. Однако, в «Политическом либерализме» Роулс, отвечая на критику своей «Теории справедливости» вынужден уже признать, что принцип автономии индивида сам является основанием некоторой особой «полной теории блага» (а именно, теории либеральной). Современное же общество характеризуется плюрализмом подобных доктрин, и при этом многие из них являются вполне рациональными. В этой ситуации «разумного плюрализма» (reasonable pluralism) невозможно утверждать какую-то одну из теорий в качестве основания политического согласия. Поэтому вместо принципа автономии Роулс предлагает здесь модель «перекрывающегося консенсуса» (overlapping consensus) разумных теорий блага.

Суть этой модели состоит в утверждении наличия некоего инварианта во всех «разумных теориях блага» современного либерального общества, так называемой «тонкой теории блага» (thin theory of good). Эта теория является содержанием некоей особой политической рациональности - «публичного разума» (public reason), представляющего собой рациональность политической дискуссии. Ядром же «тонкой теории блага» является концепция «справедливости как честности». Конечно, Роулс согласен с тем, что в современном обществе имеется множество теорий блага, в содержании которых нельзя найти такой «тонкой теории». Эти принципиально нелиберальные доктрины по самому своему существу интолерантны, несправедливы и (для Роулса) неразумны. Это не означает, однако, что данные доктрины обязательно следует всеми подручными средствами изгонять из либерального общества. Роулс предлагает здесь следующий принцип: общество может толерантно относиться к интолерантному, но само это интолерантное не имеет права жаловаться на отсутствие толерантности со стороны общества. По сути дела это означает, что при малейшей угрозе либеральному обществу оправданы любые гонения на «теорию блага», не участвующую в политическом консенсусе. По Роулсу, переход от «полного либерализма» к «политическому», означает «утончение» либеральной концепции, большую ее абстрактность, и является необходимым в условиях современного плюрализма.

Такое понимание толерантности и ее истории наиболее распространено в современной политической (в особенности англоязычной) философии. Вместе с тем, критика и данного подхода, и концепции толерантности как таковой, также довольно распространена. Современное критическое отношение к ценности толерантности берет свое начало от Герберта Маркузе, издавшего в 1969 г. совместно с двумя другими авторами небольшую брошюру «Критика чистой толерантности». По мнению Маркузе, в современном мире толерантность, утратив связь с истиной и превратившись в некоторую разновидность скептицизма, перестала быть «революционной добродетелью», какой она являлась ранее. Иными словами, «чистая толерантность» современного Маркузе либерализма является, по сути, индифферентностью, и, как таковая, содействует скорее сохранению status quo, нежели изменению существующего порядка. Это, по мнению Маркузе, служит приговором для «репрессивной толерантности» буржуазного общества и побуждает искать иную, «дискриминирующую толерантность».

В последние годы в современной политической философии ценность толерантности критикуется как со стороны политически «левых», так и со стороны более «правых» философов. Среди последних особенно важен коммунитаризм, для представителей которого неограниченная толерантность часто приводит к разрушению других, традиционных в данном обществе ценностей. В связи с этим, многие защитники коммунитаристских взглядов заявляют о необходимости ограничения толерантности. «Левая» критика представлена так называемыми «философами различия», то есть постмодернизмом и феминизмом в политической философии. Если для «правых» слишком большое количество толерантности наносит непоправимый вред обществу, то для «философов различия» толерантность устарела именно потому, что более не соответствует степени плюрализма современного мира. Дж. Грей, к примеру, утверждает, что толерантность, возникнув в религиозных войнах XVII столетия, всегда имеет в виду некоторый консенсус, невозможный в условиях «плюрализма ценностей» (value pluralism) современности. В этих условиях конфликты неизбежны и перманентны, а их разрешение зависит скорее от некоего временного баланса сил и интересов, нежели от какой-то философской модели «справедливого мира». Modus vivendi, таким образом, по Грею - естественный преемник ценности толерантности в современной политике.

На сегодняшний день не существует какой-то разработанной законченной теории, которая являлась бы ответом на эту критику. Между тем, целый ряд философов политики в настоящее время работает над разрешением этой проблемы. Так, в целом ряде коллективных и индивидуальных монографий американские философы политики Кэри Нидерман (Техасский А и М Университет) и Джон Кристиан Лорсен (Калифорнийский Университет, г. Риверсайд) показали несостоятельность либеральной модели развития теории толерантности в истории. Эти ученые обнаружили практики и теории толерантности в целом ряде культур и эпох, начиная с Персии эпохи Кира Великого или Древнего Китая и заканчивая современностью. Переосмысление истории толерантности имеет и серьезные теоретические последствия. Так, Кэри Нидерман делает вывод о том, что различные парадигмы толерантности не могут быть объединены в рамках одной теории, но представляют собой некоторый ряд идей, относящихся друг к другу в соответствии с принципом «семейного сходства» Л. Виттгентштейна.

Попытка создания плюралистических теорий толерантности была предпринята независимо М. Уолцером, с одной стороны, и У. Кимликой, с другой. В монографии «О толерантности» Уолцер говорит о целом спектре отношений, объединяющем 1) «покорное принятие ради мира»; 2) «пассивное, расслабленное безразличие»; 3) «нечто вроде морального стоицизма: принципиальное признание того, что другой имеет «права», даже если он пользуется ими непривлекательным способом»; 4) «открытость другим, любопытство; возможно даже уважение, желание услышать и узнать»; и, наконец, 5) «одобрение различия». Конечно, в строгом смысле о толерантности можно говорить лишь в первом и третьем случае, но для Уолцера здесь важно максимально возможное расширение этого понятия. Хотя все же вряд ли в концепции Уолцера имеется ответ на то возражение, что ни индифферентность, ни одобрение различий не требуют терпимого, то есть толерантного отношения к различиям. Более состоятельно учение Уолцера о пяти толерантных режимах. К последним он относит: многонациональные империи, консоциативные режимы, международное сообщество, национальные государства и иммигрантские общества. Весьма интересно различие, проводимое им между толерантностью к группе, осуществляемой в многонациональных империях и толерантностью к индивиду, свойственной либеральным национальным государствам. Такое же различение можно найти и у У. Кимлики, одного из современных классиков теории мультикультурализма. Кимлика полагает, что в современном обществе следует искать некоего компромисса между идеей групповых прав (толерантность многонациональных империй) и идеей прав индивидуальных (толерантность либеральных демократий). Только так, по мнению Кимлики, возможно обеспечить справедливость по отношению к национальным меньшинствам, испытывающим разного рода трудности в процессе конструирования нации, в который вовлечено любое государство. При этом, однако, Кимлика признает, что идеи групповых прав и либеральной автономии индивида противоречат друг другу. Тем самым, по Кимлике, получается, что единственный выход для современного либерализма заключается здесь в следовании по пути уступок и компромиссов.

Однако, как уже отмечалось, действительно современная теория толерантности, отвечающая особенностям современного мультикультурного плюралистического общества и процессам глобализации с одной стороны, и обеспечивающая необходимый политический консенсус в таком обществе, с другой стороны, все еще не разработана.