Воображение как способность возможного

Потребность исследовать способность воображения и структуры мира воображаемого зародилась в пространстве картезианских рассуждений. А. Бергсон впервые обозначил новые измерения в континууме сознания (Bergson H. Matiere et Memoire). Однако Бергсон связывал воображение с памятью, а, значит, подчеркивал его вторичную, подчиненную роль, которую ему навязала классическая психология. Но уже Ж.-П. Сартр (Sartre J.-P. L’imagination) отмечает, что мы не можем смешивать воображение с воспоминанием. Воспоминания, действительно, питаются из источника воображения, которое выступает хранителем прошлого, ставшего для нас значимым как наше собственное Иное. Но столь же верно, что воображение творит будущее, создавая цепь времени нашей судьбы как ряда (или кольца, а, может быть, и спирали) значимых событий. Мир воображаемого, в котором образ равен миру, соединяет прошлое и будущее, воображение выступает хранителем времени, и, в конечном счете, дает возможность картезианскому разуму соотнести себя с непознаваемой бесконечностью. И если память чудесно разукрашивает воображение остатками a posteriori, от этого не исчезает та чистая сущность в воображаемом, которая определяется существующей способностью возможного, которую необходимо изучать иными средствами, нежели картезианский метод, кантовская критика или бергсоновская интроспекция.

Итак, перед картезианским разумом встает странная задача: исследовать сознание, т.е. самое себя, как свое Иное, найдя для этого иной метод. Воображение версус познание. Сартр ратует за феноменологический метод, который позволяет показать в воображаемом феномене чистые интенции иллюзии существования. Воображение как акт сознания существенным образом отличается от других его актов тем, что воображаемый объект дан непосредственно по отношению к тому, что он есть, в то время как перцептивное знание формируется постепенно, строя гипотезы, проверяя и опровергая их, приближаясь и отступая… Воображение действует только в сфере бытия, оно не ведет к пустоте и отсутствию. Вопросы бытию задает рассудок, именно он ищет щели бытийного континуума, а воображение всегда утвердительно. Образ есть присутствие, свободный дар бытия. Воображение изобильно, оно есть контекст мысли, и, как всякий контекст отягощено избыточным смыслом. Образ является в себе самом носителем смысла, который, в отличие от знака, не может быть найден вне воображаемого значения.

Этот смысл целостен, существенен и значим. Но он не прибавляет знания. Только воображаемый куб имеет сразу шесть граней. Знание предшествует здесь воображению, следовательно, рассмотрение такого объекта воображением ничему меня не учит, в конечном счете, оно представляет собой «квази-наблюдение» (Sartre J.-P. L’imaginaire). Этот вопиющий для картезианского разума недостаток и лишает воображение статуса объекта философского рассмотрения, низводя его в область исследования психологической науки.

Но онтологическая значимость способности воображения, согласно Сартру, заключается в том, что воображающее сознание «полагает свой объект как небытие». Спонтанность образа является его сущностной характеристикой, образ возникает в пустоте сознания и преодолевает утомительную для разума непрозрачность реального. Воображение есть преодоление грани ничто и бытия, причем преодоление лишь в одну, утвердительную, сторону.

Читая Сартра, невольно впадаешь в состояние интеллектуальной нирваны, где реальность воображаемого становится единственно истинной, а небытийственность образа – его бытием. Парадоксальным образом Сартр смешивает концептуальное утверждение мира с фантазиями воображения, он сам опровергает им же установленный дулизм воображения-сознания (мышления) и неожиданно возвращается к привычному монизму когито. У Сартра воображаемое описано, в конечном счете, как показательный пример сущностной пустоты человеческого сознания; у других мыслителей, менее прямо преследуемых метафизикой, мы находим похожий отказ от воображения в пользу мысли, которая хотела бы быть верной, очищенной от заражения образами.

(При поддержке РГНФ, грант № 02-03-00033А).