Противоречие возможного произведения: транцендентальная рефлексия и воображение

Феноменология, по определению Гуссерля, - это дескриптивная эйдетическая наука. Другими словами, феноменология должна описывать созерцаемые сущности — эйдосы, и показывать, как эйдосы функционируют в нерефлектирующем (в феноменологическом смысле слова), «естественном» сознании, задавая структуру и типику потока переживаний. В феноменологическом движении естественные переживания сознания оказываются материалом, над которым работает феноменологическая рефлексия — трансцендентальное, в свою очередь, переживание. Однако отнюдь не сам собой разумеется факт данности переживания в качестве материала для рефлексии — таковым, «предназначенным для», переживание еще должно стать. Конечно, для сознания имеется естественная способность обращаться «рефлектирующим взглядом» к себе самому и фиксировать в качестве собственных состояний те или иные моменты потока переживаний, однако это не означает, что естественное сознание способно усматривать сущностные закономерности организации этого потока — а ведь именно на это претендует трансцендентальная рефлексия и, соответственно, феноменология как наука. Видимо, требуется некий «средний термин», процедура, которая позволит перевести переживание из плана «психического» в план трансцендентального — пусть даже в этом последнем естественное переживание будет играть лишь роль «опыта», в отношении которого при помощи рефлексии вычленяются условия возможности. Другими словами, для того, чтобы феноменология стала возможной, требуется разорвать (или ослабить) интенциональную связь переживания и его предмета, и именно для того, чтобы сделать последнюю доступной рефлексивному созерцанию. Процедура, позволяющая такое движение осуществить, должна быть названа, в соответствии с тем, на каком основании она осуществляется, дискурсивным варьированием, приостанавливающим действие синтеза, в результате которого сознание впадает в зависимость от собственных состояний. Однако в результате такого различения состояния и переживания неразличимыми становятся сами используемые для произведения различения движения — рефлексия (усматривает), письмо (фиксирует) и воображение (варьирует).

Каково основание этой слитности? Для ответа на этот вопрос уместным представляется обратиться к анализу того, в чем эта слитность себя обнаруживает — к рефлексивному письму и условиям его возможности. Единое движение, в которое такое письмо вовлекает три выделенных нами момента, требуется проанализировать в аспекте его осуществления — до того, как оно станет текстом. Предметом анализа, соответственно, должно оказаться переживание (и его интенция), предшествующее тексту и определяющее его в его становлении.

Каждый, кто когда-либо занимался письмом от собственного имени, знаком с тем специфическим чувством, которое можно было бы назвать страхом письма, или комплексом чистого листа. Если взглянуть на это чувство не с психологической, но с феноменологической точки зрения, т.е. «обратить» внимание с психологических процессов, предполагаемых в реальном индивиде, на то, что за этим страхом стоит (порождая страх как мотивацию и одновременно указывая на характер собственного бытия), то окажется, что в страхе некоторое возможное единство произведения требует производящего акта. Страх письма дает мне знать через меня о существующем противоречии, дискурсивно схватываемом в выражении «возможное произведение». Возможное — это то, что может как быть, так и не быть актуализировано. Вместе с тем, возможное есть в качестве возможности. Произведение же есть как реальное — или произведенное. Но невозможно быть в одном и том же отношении и возможным, и произведенным. Осуществленная (произведенная) возможность непротиворечива, в отличие от возможной произведенности. Тогда способом бытия возможного произведения является как раз такая невозможность.

Это развоплощенное противоречие и дает о себе знать в страхе письма. Как же мы должны охарактеризовать сам страх письма? С феноменологической точки зрения это некоторое длящееся переживание, в котором акты рефлексии ретенциально сцеплены между собой. В этой своей слитности они истекают из некоторого первоначального, фундирующего их акта (для рефлексии над восприятием такого рода актом является акт восприятия, в котором обнаруживается нечто «первозданно данное»). Чем же является этот фундирующий, базовый акт для переживания, названного нами страхом письма? Он является предвосхищающим схватыванием некоторого возможного единства произведения. Однако, как дано мне это «единство»? Как пишет Мерло-Понти: «Начатая книга не существует для меня как набор идей, она образует открытую ситуацию, которую я не смог бы выразить в целостной формулировке и в которой я бьюсь и бьюсь вслепую до тех пор, пока мысли и слова каким-то чудом не организуются сами собой» (Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб, 1999. С. 469). Является ли «открытая ситуация», о которой говорит Мерло-Понти, лишь синонимом горизонтной структуры всякого переживания, о которой говорит Гуссерль? Решение по поводу их различия, или же тождества будет зависеть от того, к каким результатам придет необходимое для дальнейшего продвижения начатого нами анализа рассмотрение времени превращения ситуации в текст.